Он решил переплыть реку. Он ждал только, когда усилятся голоса лягушек и громче станет пение соловьев. Он дождался часа, когда майская ночь была в полном цвету и туман, по его расчетам, должен был уже падать на воду. Тогда он вошел в реку, сначала по грудь, потом по горло, стараясь не отрываться от дна. Плыть у него не было сил. Но все же, когда ноги его потеряли в конце концов опору, он с крайним напряжением оттолкнул от себя воду и поплыл, благословляя свое детство и тихую речку Песочнику, где впервые научился плавать.
Сколько пришлось ему плыть, он не помнил. Он думал только о том, чтобы течение ударяло его все время в левое плечо. Это было для него единственным признаком, по которому он мог знать, что плывет в свою сторону, а не возвращается снова к врагам.
Иногда он терял течение реки. И тогда, захлебываясь, задыхаясь, он кружил в воде на одном месте, пока снова не находил струю.
Наконец он почувствовал дно и пошел прямо на берег. Потом пополз из последних сил. Он полз бесшумно, пока ветки не ударили его по лицу. Он ощупал их и нашел на них иглы. Это был терновник. Направо он нащупал другие кусты. Они были выше и росли реже, и кора у них была гладкая.
Он полежал в этих кустах немного, думая, куда же ему теперь ползти. Где река? На том берегу он узнавал ее близость по голосам лягушек. Но теперь голоса их раздавались не только за его спиной, но и впереди. Тогда он вспомнил об озере, лежащем перед ним. Это там, должно быть, кричали лягушки.
И он снова пополз, и полз до тех пор, пока не почувствовал, что кончается ночь и сил у него уже нет. Пошел дождь и зашумел в кустах. Он лег под дождь на землю и потерял сознание, забылся. Когда очнулся, была все еще ночь. Однако в этой ночи не слышно было больше соловьев. Пели другие птицы. Кричал скворец. Потом он узнал малиновку, милую птицу, ее трель и звонкую флейту. И он понял, что наступило утро и что уже должно быть светло.
Он повернулся на спину, открыл веки пальцами и начал ворочать головой, отыскивая в небе солнце. Оно ударило ему в глаза. Он нашел его только по смутной точке, более светлой, чем лежащая на глазах тьма. Тогда он определил юг, восток и запад и избрал направление. Он знал теперь, где должны быть свои. Но ведь и на этом берегу были немцы. Не он ли сам видел их тут вчера?
Это заставило его ползти еще медленней, еще осторожней. Он ощупывал землю руками и оставлял за собой на траве след, как ракушка оставляет свой след на песке. Так полз он, руками исследуя каждые полметра и прислушиваясь к каждому звуку на земле, пока наконец не замолкли все птицы, и он понял, что наступил вечер. Но так как день и ночь были для него равны теперь, то он продолжал свое мучительное движение.
Все время шел дождь. И, дрожа от холода, он пил дождевую воду. Во рту у него давно уже не было никакой пищи.
Вдруг он руками нащупал колышки, вбитые в землю. От них тянулись тонкие проволоки. Он узнал их, эти проволочки: это были мины затяжного действия. Он остановился и стал шарить вокруг.
Не было никакого сомнения: он наполз на минное поле немцев. И даже обрадовался этому. Теперь он узнавал местность. Это было то самое минное поле, по которому он так недавно сам делал проход. Вся карта участка предстала в его памяти как живая, точно лежала перед его глазами на земле.
Он начал разминировать поле, чтобы сделать себе проход.
Привычная работа заняла его мысли и придала ему силы. Он действовал быстро, ловко, так как узнавал немецкие мины даже слепой. В нем жила честь советского сапера. Забыв о своей усталости, слепоте и мучительных ожогах, он гордился своей работой, так как быстро продвигался вперед. Ночь текла медленно. Он переполз через минное поле. Потом наткнулся еще на одно и переполз и его. Здесь он повернул налево. Там где-то, еще далеко от поворота, должна была быть наша минометная точка. Он помнил ее.
Снова кричали лягушки и пели соловьи. По лягушкам он узнавал близость воды. По голосам птиц определял время.
На третью ночь он переполз через чьи-то окопы. Они были пустые. И он пожалел об этом, так как не было уже у него сил ползти. Ему хотелось крикнуть о помощи. Но, протащив еще немного свое тело, он услышал стук саперных лопат и чью-то тихую речь.
Он прислушался. Слова снова показались ему незнакомыми, он их не разобрал. И к тому же мешали громкие крики лягушек. Тогда молча, сдерживая страшную боль во всем теле и уже проклиная лягушек, он пополз прочь от окопов. Он решил никого не звать на помощь.
V
Прошло уже более двух суток, как Шершавин вернулся к жизни и начал пробиваться к своим.
Иногда он лежал в кустах, чтобы дать отдохнуть своему телу. Но мозг его работал беспрерывно. Он старался представить себе местность. Слепому взору его часто приходила на помощь его удивительная память. Он начинал вспоминать знакомые тропинки, возвышения, ручейки, текущие в этих местах, и рисовал в своем воображении их расположение среди наших окопов и огневых точек. Когда же это напряжение чересчур уж утомляло его, он вспоминал свое прошлое. Вспоминал то мать, то детство, то завод в Коломне, когда был еще комсомольцем, веселое время стрелковых кружков и спектаклей, то вспоминал свою солдатскую службу на Байкале…
Вспомнилось ему, например, как однажды шел он по длинному байкальскому тоннелю, торопясь прийти вовремя на свой пост. В тоннеле было темно, как сейчас перед его глазами. Он спешил скорее пройти этот каменный мешок, где мокрый дым паровозов ложился на рельсы и никогда не исчезал совсем.
Вдруг он услышал сзади стук поезда, бегущего по соседним рельсам, и оглянулся, чтобы проводить его глазами. Прошла минута, другая — поезд был длинный. Но когда он снова обернулся и посмотрел перед собой вперед, то увидел два новых дымных света. Они стремительно двигались к нему, освещая перед собой и дым, и влажные глыбы выдолбленного камня, и его самого, стоящего среди путей. Еще секунду он потерял на то, чтобы окончательно убедиться, что встречный поезд мчится прямо на него.
Он сбежал с рельсов, бросился на землю и боком прижался к стене тоннеля. Было так мало места для его широкого и сильного тела, что ему хотелось схватиться рукою за рельсы, чтобы поезд не втянул его под колеса. Но силой воли он отнял свою руку. И поезд прошел над ним, зацепив чем-то железным за его одежду. Страшная сила тащила его за собой. Но с упорством, равным этой силе, он схватился за шпалу и ногами уперся в каменный выступ стены. И поезд ушел от него, унося с собой вырванную полу его солдатской шинели. Он же поднялся с земли и пощупал тогда свои онемевшие, ободранные о камни пальцы.
Вспомнив об этом, он и сейчас, как тогда, быстро поднялся с земли и слепыми глазами начал озираться кругом. Светило солнце. И странно: ему показалось вдруг, что близко, метрах в двадцати, он видит высокий куст.
Трудно было угадать куст в этом смутном пятне, плавающем перед его взором. Но все же он пополз к нему. Это был в самом деле широко раскинувшийся куст серебристой таволги, выросший неподалеку у болотца. Тогда он тихо рассмеялся от радости, так как подумал, что еще через трое суток он, может быть, сумеет отличить кусты от травы уже за пятьдесят метров. И он решил ползти к своим еще трое суток, пока хоть как-нибудь действуют его руки и ноги и бьется его сердце.
Он потащил свое обожженное тело вперед.
Так протащился он еще полдня и вдруг свалился в окопчик, в котором никого не было. Это была яма миномета, которую он же сам выкопал для обстрела немцев. Метрах в трехстах направо — он это хорошо знал — должны быть наши окопы.
И верно, в два часа пополудни он приполз к своим.
Тут, недалеко от окопов, среди высокой травы, силы оставили его, и в первый раз он громко крикнул:
— Товарищи, помогите!
Бойцы окружили его:
— Кто ты? Откуда ты пришел?
— Разве вы не знаете командира саперного взвода Шершавима? — спросил он.
Они его не знали. Бойцы были новые. Но они нежно взяли его на руки и положили у края окопа, на солнце.
В это время подошел помощник командира роты этого участка, человек уже немолодой, в шинели, пробитой осколками во многих местах.
Он секунду глядел в слепое, обожженное лицо сапера, не узнавая его, потом сказал:
— Шершавин, это ты?
— Да, я, товарищ старший лейтенант.
— Так это ты, Шершавин? А мы тебя искали две ночи подряд! Откуда ты пришел?
Он рассказал ему все, что с ним было.
— А ты видишь что-нибудь? — спросил командир, снова вглядываясь в темные ожоги на его лице и в его распухшие глаза и веки.
Шершавин покачал головой. Потом сказал:
— Нет, но я буду видеть.
— А ты слышишь хорошо? — спросил командир.
— Слышу, — ответил Шершавин. — Тихо у вас тут.
— Сейчас тихо, — сказал командир. — Нет у нас больше немцев на этой стороне. Может, мины их только остались. А вот когда ты мост взорвал, шум тут был большой. Бой мы дали немцам. Дивизион «катюш» ударил. Автоматы били, пулеметы, артиллерия. До восьми часов утра шел бой. Слышал ты это?
— Этого я не слыхал, — сказал Шершавин.
— А какое сегодня число? — спросил командир.
Шершавин задумался и начал считать.
— Восемнадцатое, — сказал он наконец. — Потому что полз я три ночи. Соловьи пели. Три ночи я полз и два с половиной дня.
— Нет, — сказал командир, — сегодня девятнадцатое. Значит, был ты, Шершавин, целые сутки без памяти. Потому-то и боя нашего не слыхал. А мы тебя искали, искали и направили материал за твой подвиг о посмертном присвоении тебе звания Героя Советского Союза.
— Ну вот, посмертно! — сказал Шершавин. — Зачем посмертно? Я жить хочу. Я буду жить!
Тогда командир обнял его крепко и накрыл своей шинелью, чтобы согреть.
— А есть ты хочешь? — спросил его командир.
Он попросил только кусочек хлебца — граммов сто.
Бойцы дали ему хлеба. Он медленно съел его. Это был первый кусок, который он съел за четыре дня. Затем выпил полкружки воды и уснул под старой, пробитой осколками шинелью командира. Но какая теплая она была! Как чудесно пахло от нее русским сукном, мокрой землей, махоркой! Он перестал дрожать.