гу тьмы и стяжания, но он гордится тем, что коммунист Франц Лемке оказался честным солдатом партии - передового отряда человечества, штурмующего твердыню мрака. У Лемке легко на душе - он не изменит партии ни под кнутом, ни под топором палача. Да взрастут на его крови цветы подлинного братства всего трудящегося человечества - свободного и счастливого! А теперь...
Чего он хочет теперь? Заставить отлететь слабую искру жизни, едва тлеющую в его истерзанном теле? Нет. Он еще хочет немного подумать о том, ради чего жил и боролся; о том прекрасном будущем, где будет жить идея, которую он сумел пронести до конца. Бессмертная идея! Вот оно, подлинное бессмертие, о котором столько веков мечтает человек.
Лемке закрыл глаза.
Может быть, он лежал так сутки, может быть, всего лишь минуту, - он не знал. Его заставил очнуться звон ключей, лязг дверного засова, тяжелые шаги в камере, у самой его головы.
Куда бы его ни поволокли, Лемке знал: он победил их. В бессилии перед его духом они уничтожали то, что осталось от его тела. Преступные дураки! Они думали, что вместе с ним можно уничтожить идею, носителем которой он был, хотя бы крошечную частичку этой идеи! Жалкие человекообразные, разве могут они понять, что уничтожение того, что от него осталось, будет еще одним шагом к окончательной победе над ними, над их гитлерами, над их нацизмом, над тьмою средневековья, к которому они пытаются вернуть человечество. Нет, человечество не пойдет назад. Слишком ясно, - с каждым днем яснее, - видит оно впереди цель: свободу, мир, счастье! Каждое новое имя в списке жертв фашизма - призыв к совести народа. Может быть, тяжким будет похмелье немцев, но оно придет. Вон она, победа, - она уже видна впереди!..
26
Нить, по которой Цихауэр, приехав в Берлин, пытался добраться до источника сведений о Лемке, была тонка, как паутина, и грозила ежеминутно порваться.
Объявление вне закона, режим сыска и полицейского террора вынудил немецких коммунистов уйти в глубокое подполье. Не только оставшиеся в живых руководящие работники, но и рядовые функционеры партийного аппарата были тщательно законспирированы. Каждый подпольщик знал не больше двух-трех товарищей. Всякий новый человек, представлявший собою звено цепи, которой пробирался Цихауэр, боялся увидеть в художнике гестаповскую ищейку, и, в свою очередь, каждый из них мог оказаться провокатором, завлекающим Цихауэра в западню.
Можно себе представить его удивление, когда он обнаружил, что явка, на которой он должен был, наконец, ухватиться за последнее звено цепи, привела его к дому с поблескивающей на дверях медной дощечкой "Конрад ф. Шверер. Генерал от инфантерии". Об этом он не был предупрежден и в нерешительности замедлил шаги, хотя все сходилось с данным ему описанием: и номер над воротами, и под ним две кнопки звонка с надписью: "Просим нажать". Возле них дощечки: "Сторож", "Гараж". Вот сейчас он нажмет эту верхнюю, распахнется калитка и... "пожалуйте товарищ Цихауэр".
Нет, глупости!
Они не стали бы устраивать ловушку в доме такой персоны, как генерал Шверер. А с другой стороны, это просто невероятно, чтобы нужный Цихауэру человек находился на том самом месте, где провалился Лемке.
Цихауэр в десятый раз мысленно проверил данные: малейшее недоразумение в Берлине грозило провалом ему, приехавшему с паспортом музыканта Луи Даррака. Вздумай полицейский на первой же проверке сунуть ему в руки скрипку и никогда уже он не попадет в Париж, через который лежит его путь в далекую Москву.
Цихауэр нажал условным образом на кнопку с надписью "Гараж".
Было бы мало назвать удивлением то, что он испытал, когда отворилась калитка: перед ним стоял, в кожаном фартуке, вытянувшийся и повзрослевший Рупрехт Вирт. Цихауэр узнал его сразу, хотя не видел, кажется, с тех пор, как они вместе расклеивали предвыборные плакаты в тридцать третьем году. Но, делая вид, будто не узнает молодого человека, художник сказал:
- Я от лакировщика...
Рупп в нерешительности потрогал пальцем темную полоску пробивающихся усов.
- Вы маляр? - спросил он так, будто тоже впервые видел Цихауэра.
- Нет, художник. Ведь вам нужна тонкая работа.
Рупп молча, жестом, пригласил Цихауэра войти. Не обменявшись ни словом, они пересекли двор, по сторонам которого росли старые липы, и вошли в гараж.
- Здравствуйте, товарищ Цихауэр, - с усмешкою сказал Рупп, но, заметив, что Цихауэр хочет протянуть ему руку, поспешно добавил: - Нет, нет, делайте вид, будто осматриваете царапины на краске... на левом переднем крыле... Это у нас теперь постоянная история. На месте Франца - настоящий разбойник. Генерал терпит его только потому, что его прислали из гестапо.
Цихауэр коротко рассказал Руппу о телеграмме, полученной от Лемке на Вацлавских заводах, о том, как они с Зинном не успели спасти Лемке от ареста, и о подозрениях насчет участия в этом деле патера Августа.
- Да, он окончательно разоблачен как провокатор, - подтвердил Рупп, стоявший у открытой двери и внимательно наблюдавший за двором. - Он провалил много наших людей, оставшихся в Судетах после прихода наци. По нашим данным, не сегодня - завтра произойдут трагические для чехов события.
- Мы это чувствовали и там, но я приехал сюда специально ради того, чтобы организовать помощь Лемке.
- Помощь Лемке? - Рупп отвернулся и грустно покачал головой. - Ни о какой помощи не может быть и речи, - не сразу сказал он.
- Его содержат так строго?
Рупп ответил дрогнувшим голосом:
- Да...
Цихауэр почувствовал, что это далеко не все, что тот знает.
- Вы мне не доверяете?
- Просто тяжело говорить... Франц был мне очень близок.
Рупп все смотрел в сторону.
- Рупп - осторожно позвал Цихауэр.
Молодой человек обернулся:
- Его казнили третьего дня...
И над ухом Цихауэра, делавшего вид, что он осматривает царапины на крыле, послышался тревожный шопот Руппа:
- Мой разбойник идет!
В гараж вошел новый шофер. Делая вид, будто они говорили о ремонте крыла, художник равнодушно произнес.
- Эта работа мелка и слишком проста для меня. Вам дешевле обойдется простой маляр.
Следуя за ним под длинною аркой ворот, Рупп тихонько проговорил:
- Мне очень хотелось бы с вами повидаться еще разок.
- Это не удастся... Раз я тут не нужен, надо ехать.
- Да... так лучше, - подавляя вздох сожаления, сказал Рупп. - Каждая минута здесь - риск.
- Не страшно?
Рупп пожал плечами:
- Я уже привык! У меня слишком важная явка, чтобы партии можно было ее лишиться.
Цихауэр посмотрел на его усталое лицо и без страха сказал:
- Я уже не туда... Я в Москву...
- Счастливец!
Глаза Руппа на мгновение загорелись, и лицо разгладилось. Цихауэру показалось, что молодой человек сейчас улыбнется, но горькая складка снова появилась у его рта.
- Желаю счастья и успеха, - тихо сказал он.
- Надеюсь, увидимся. - Цихауэр снял шляпу и почтительно поклонился молодому человеку; тот молча кивнул.
Калитка закрылась с таким же железным стуком, с каким захлопываются двери тюрьмы. И так же звякнул за нею засов.
Грета Вирт сидела на железном табурете между двумя стрелками подъездных путей, соединявших набережную с угольным складом газового завода. Тяжелая железная штанга, которой она переводила стрелки, была зажата между коленями, так как Грета засунула руки в рукава пальто, пытаясь отогреть закоченевшие пальцы. Может быть, март и не был таким уж холодным, но не так-то просто просидеть десять часов на ветру и дожде, ее выпуская из рук эту пудовую штангу, и быть ежеминутно готовой перевести правую или левую входную стрелку перед возвращающимися в парк вагонами.
Пальто давно промокло, и напитавшиеся влагой концы рукавов не согревали застывших пальцев. Но не было сил вытащить их и снова взяться за холодную штангу. Может быть, вагоны дадут ей передышку в несколько минут - под конец ее смены они уже не так часто сновали взад и вперед...
Грета сидела сгорбившись и думала о том, что вот уже несколько дней, как она не видела сына. Рупп давно уже не жил дома, но он отлично помнил часы ее дежурств и иногда забегал повидаться. И вот уже несколько дней...
На сердце было неспокойно. Да и могло ли быть спокойно на сердце женщины, которая отдавала себе отчет в том, где и когда живет! Коричневые палачи уже отняли у нее мужа, и она даже не знает - жив ли он, вернется ли когда-нибудь. Только вера в справедливость и надежда на то, что дело, за которое пострадал ее муж, не может не победить, давало силы смотреть в глаза Руппу и никогда ничем не выдать своей мучительной тоски и тревоги за его судьбу, за самую его жизнь. Проклятые вешатели не шутили с такими, как ее Рупп. Далеко не всегда они ограничивались лагерем. Все чаще доходили слухи о казнях арестованных антифашистов.
Может быть, она как мать могла просто сказать Руппу: "Оставь все это, вспомни судьбу отца, смирись!" И, может быть, Рупп послушался бы ее? Ведь он всегда был послушным ребенком... Может быть...
Может быть, она даже должна была бы как мать сказать это своему мальчику?.. Может быть...
Грета часами, изо дня в день думала об этом. Чем мучительнее становилось ожидание сына, чем тревожнее делались распространявшиеся среди рабочих слухи об арестах и казнях, тем яснее казался ей ответ на этот вопрос: ее сын оставался ее сыном. Но стоило Руппу появиться перед нею с его спокойными движениями, с крепко сжатыми, как бывало у отца, губами и с таким уверенным и открытым взглядом карих глаз, как вся ее решимость пропадала, и она уже не была так, как прежде, уверена, что ее сын - только ее сын. Ей приходили на память разговоры, которые вели в ее крохотной кухне муж и Тэдди. Из этих разговоров было ясно, как дважды два, что нет на свете такой черной силы, которая способна остановить движение народа вперед, к свободе. И пособником капиталистов и контрреволюционеров становился всякий, кто пытался мешать этому движению, так или иначе лил воду на их мельницу. Вот и выходило, что, заботясь о голове своего мальчика, она оказывалась противницей борьбы, которую он вел, идя по следам отца и Тэдди! А ведь она же не была их противницей! Господи-боже, какую сложную и страшную жизнь устроил проклятый Гитлер!..