СТАРШИНА СМОЛИН ИДЕТ ПО СЛЕДУ
I
Ночью кто-то перешел границу. А утром на опушке леса деревенский мальчишка встретил неизвестного человека. На шее у него висел автомат, сбоку — пистолет, нож и какие-то сумки. Спрашивал, где пограничники.
Парнишка прибежал на заставу и все рассказал солдатам.
— Место то показать сможешь, где ты видел его? — спросил Смолин.
— А как же — запросто! — сверкнул глазами мальчуган.
Собака быстро взяла след и повела пограничников в глубь леса. Старшина сразу почувствовал, что имеет дело с ловким врагом: нарушитель старался запутать следы. Он часто возвращался на одно и то же место, прыгал в сторону и шел параллельно своему первоначальному следу.
Пропетляв в лесу около трех часов, пограничники выскочили на косогор, спадающий к реке, и остановились, чтобы перевести дух, оглядеться.
Косогор был усеян цветами. Алые, желтые, голубые, они пестрели вокруг, как на полотнах Сарьяна. Над цветами сосредоточенно и усердно хлопотали пчелы.
— У каждого свои заботы, — философски заметил кто-то за спиной Смолина. — Одни мед ищут, другие…
Смолин обернулся. Его глаза встретились с задумчивым взглядом солдата Бурдина.
— Другие не должны сейчас разводить антимонию, — строго сказал Смолин. Но тут же смягчился и миролюбиво добавил: — Не время, товарищ Бурдин.
Ему нравился этот расторопный и смышленый солдат. Он умел видеть природу и удивляться тому, мимо чего другие проходили равнодушно. «Из него может выйти хороший следопыт, — подумал Смолин о Бурдине. — Вот только собранности ему не хватает. Ну да это дело наживное. Надо будет с ним поговорить. Как раз скоро новый набор в школу инструкторов службы собак должны объявить».
Бурдин, словно угадав мысли Смолина, понимающе улыбнулся.
— Есть не разводить антимонии, товарищ старшина!
Собака неудержимо рвалась к реке. У воды она остановилась и заметалась по берегу. Смолин подхватил ее на руки, вошел в воду.
Речка была неглубокая, но быстрая, с каменистым дном. Нарушитель прошел вниз по течению с полкилометра, перебрался на другой берег, миновал луг и вышел на дорогу, которая вела через поле к синеющему вдали лесу.
За Смолиным спешили товарищи. Одежда у всех намокла, огрубела, в сапоги набралась вода, бежать стало еще тяжелее…
Впереди показалась развилка дорог. Не успел Смолин прикинуть, по какой из них мог направиться нарушитель, как собака вдруг остановилась, зло фыркнула и затрясла головой, будто хотела освободиться от чего-то очень ей неприятного. Потом отошла в сторону, села на задние лапы, виновато уставилась на Смолина.
— Ищи, Аргон, ищи!
Собака не сдвинулась с места, только взвизгнула и задрожала.
«Не иначе, как посыпал чем-то», — решил Смолин. Припал к земле, втянув в себя воздух, но, кроме теплого смолистого запаха асфальта, ничего не почувствовал. Пружинистым рывком вскочил и дернул за поводок.
— Аргон, за мной!
Не впервые встречался Смолин с подобными уловками нарушителей и знал, что надо делать в таких случаях. Он свернул с дороги и обочиной побежал вперед. Пробежав метров сто, а может, и больше, снова пустил собаку на дорогу. Та осторожно раз, другой ткнулась носом в землю и натянула поводок.
И вдруг, новое препятствие: на развилке дорог Аргон опять заметался. Он бросался то на одну дорогу, то на другую. Создавалось впечатление, что нарушитель раздвоился, что он пошел одновременно по обеим дорогам.
— Может, их и в самом деле двое? — вопросительно уставившись на старшину, неуверенно произнес Бурдин.
Смолин не ответил. Его плотно сжатые губы, сведенные к переносице брови, ушедшие глубоко внутрь глаза свидетельствовали о напряженной работе мысли.
— Да-а, стреляный волк, — как бы продолжая рассуждать вслух, проговорил он наконец. Велел солдатам пока не трогаться с места, а сам с помощью Аргона начал исследовать развилку дорог.
Что же оказалось? Нарушитель сначала прошел по одной дороге, потом вернулся обратно на развилку и встал на дорогу, ведущую в лес.
Теперь пограничники снова бежали через лес. Шел седьмой час погони. Солнце уже начало клониться к закату. Смолин заметил это по удлинившимся теням. Своей и Аргона. И деревьев — там, где лес подступал ближе к дороге.
Из всего состава наряда один только Бурдин бежал рядом со Смолиным, остальные отстали. Но и Бурдин уже выбивался из сил. А собака все настойчивее рвалась вперед: первый признак, что нарушитель где-то близко.
Смолин на бегу размотал поводок и бросил конец Бурдину.
— Держи!
Аргон с хрипом дернулся назад, вскидывая передние лапы. Зло ощерился на Смолина: дескать, ты что, с ума сошел?
Старшина рванул на себя Бурдина, ошейник на собаке ослабел, и она снова устремилась вперед.
Лес расступился. На небольшой прогалине пограничники увидели хутор. Всего два дома. Когда Смолин и Бурдин выскочили на прогалину, из-за дома выбежал человек и бросился в лес.
Смолин метнулся к ближнему дому, Бурдин за ним. Едва они успели подскочить к дому, как вечернюю тишину вспорола автоматная очередь.
— Я прикрою тебя, — спокойно, в своей обычной неторопливой манере сказал Смолин Бурдину, — а ты беги к тому дому и заходи нарушителю слева. — Взглянул на побледневшее лицо солдата, спросил: — Не боишься?
Бурдин неопределенно повел плечами.
— Не бойся, — чуть улыбнулся Смолин. — В случае чего — стреляй поверх головы. Нам надо живым взять его. Понял? Давай!
Вначале все шло хорошо — так, как и предполагал Смолин. Он выглянул из-за угла дома, и нарушитель выпустил по нему очередь. Смолин забежал за другой угол и резанул из автомата по сосне, чуть повыше того места, где лежал нарушитель, а Бурдин тем временем успел перебежать ко второму дому. Теперь Бурдин прижал к земле лазутчика, а Смолин сделал перебежку и оказался в какой-то канаве. Нарушитель был почти рядом.
Бурдину надо было чуточку подождать или совсем не выходить из-за укрытия, держать нарушителя под огнем, пока Смолин не подберется к нему вплотную. Но он выскочил в тот момент, когда старшина только падал в канаву, и с размаху налетел грудью на что-то острое, непреодолимое… Стрелять Смолину было уже поздно, и он, отпустив поводок собаки, крикнул:
— Фас!
Аргон молнией налетел на врага, но тот успел вскочить и сильным ударом ноги отшвырнул от себя собаку. Автомат, однако, не удержал. Он выскользнул у него из рук, лязгнув о сосну…
— Я до сих пор не могу отчетливо себе представить, что произошло дальше, — не раз признавался Смолин. — Меня словно выбросило из канавы. Я забыл про автомат, про пистолет, который был у меня на боку. Помню только его глаза — белесые и круглые. Они надвигались на меня, как фары, готовые лопнуть не то от страха, не то от злости. И еще хорошо помню дуло пистолета, наведенного мне в лоб. Почему он не выстрелил — не знаю. Я прыгнул на него, сбил с ног и вцепился ему в горло. Каким образом он успел выхватить гранату, тоже не знаю. Увидел ее в тот момент, когда он зубами выдернул чеку. Я ударил его по руке, граната вылетела, раздался взрыв. Нас оглушило, но ни меня, ни его даже не царапнуло. Сколько мы еще катались клубком по земле — не могу сказать. Когда подбежали солдаты, он начал тянуться зубами к воротнику своей рубашки — ампулу с ядом хотел раздавить. Я ему не дал этого сделать.
II
Со старшиной Александром Смолиным я знаком давно. Человек он в погранвойсках известный. После Никиты Федоровича Карацупы Смолин, пожалуй, самый знатный следопыт границы. Я много о нем слышал, а познакомился с ним в Москве на совещании отличников пограничной службы. Доводилось нам встречаться и на границе.
Несколько дней я жил на заставе капитана Грачева. Как-то, возвратившись с участка, я узнал, что на заставу приехал Смолин.
— В ленинской комнате. Беседует с личным составом, — многозначительным тоном сообщил капитан.
Смолин сидел посредине комнаты в плотном кольце солдат. Коренастый, собранный, с добрым отцовским лицом, с которого, как всегда, не сходила располагающая к себе улыбка. У него прямые, зачесанные назад волосы, в которых уже проглядывали серебряные нити. Под густыми нависшими бровями прятались внимательные, немного усталые глаза. Облокотившись на спинку стула, он неторопливо, ровным голосом рассказывал:
— С Аргоном мы много нарушителей задержали. Но однажды он нагнал на меня страху…
Александр Николаевич прищурил глаза, вспоминая что-то, хитро улыбнулся. Солдаты неторопливо заерзали на стульях, плотнее придвинулись к старшине.
— Гонялись мы за нарушителем всю ночь, — продолжал Смолин. — На рассвете Аргон привел к одинокому сараю в лесу, доверху набитому сеном. Смотрит куда-то под крышу и нетерпеливо повизгивает: там, значит. Подсадил я его, и он тут же исчез на сеновале. Жду минуту, другую — не возвращается и ничем не дает о себе знать. Зову: «Аргон, Аргон!» — не откликается. Лезу на сеновал. Присветил фонарем. Думаю: ударит нарушитель по руке, черт с ней, с рукой, зато себя выдаст.
А мы знали, что нарушитель был вооружен. Свечу — тихо. Снова зову собаку — не откликается. Как сквозь землю провалилась.
— Может, она там задохнулась, в сене-то? — вырвалось у кого-то из солдат. — У нас в совхозе однажды…
— Подожди, — мягко остановил его Смолин, — слушай, что было дальше. Возле глаз Александра Николаевича собираются морщинки, глаза весело смеются. — Спускаюсь обратно вниз и беру у подполковника Копытова пистолет. Копытов как раз был в ту ночь с нами…
— А что, у вас своего пистолета разве не было? — опять послышался нетерпеливый голос.
— Почему, был, — говорит Смолин. — Но с одним пистолетом на такое дело идти опасно, вдруг откажет, тогда что? С двумя надежнее. Ну вот, значит, пистолет подполковника за пазуху, свой — в руке и лезу опять на сеновал. Протиснулся под крышу, присветил фонарем и вижу такую картину: мой Аргон преспокойно сидит на чьей-то спине и добродушно скалит на меня зубы, будто смеется. Подполз я, дернул нарушителя за рукав и говорю ему, чтоб он вылезал отсюда. Полез. Я громко кричу своим вниз, чтобы приняли его там по всем правилам.
Спустя некоторое время мне отвечают, что оружия при нарушителе не оказалось, надо искать на сеновале. «Ищи!» — говорю Аргону. Он начал обнюхивать сено, разгребает лапами. Свечу в то место фонарем, смотрю: Аргон лезет обратно, тащит в зубах гранату. Да не за что-нибудь, а за кольцо взрывателя. Тут мне не по себе. Ну что ему, думаю, стоит тряхнуть головой — и обоим нам крышка. Первоначально промелькнула мысль: надо бежать с этого сеновала, спасаться, пока не поздно. Но потом сообразил, что собака бросится за мной, а это значит, что шансы взрыва увеличатся. Вот, думаю, история с биографией. Оставалось одно — подластиться к собаке.
— Тихо, — говорю ей, — тихо, Аргон. — Осторожно протягиваю руку. Ухватился за гранату, но Аргон не дает, держит в зубах кольцо, а сам хвостом виляет: дескать, вот я какой хороший. Ну потом все же выпустил.
В ленинской комнате раздается вздох облегчения. Солдаты восхищенно смотрят на старшину, завидуют ему, конечно в душе. Да ведь и есть чему завидовать. Вся грудь в орденах и медалях. 173 нарушителя государственной границы задержал человек. Последнего, 173-го, совсем недавно. Приехал на заставу проводить занятия по следопытству, а ночью решил принять участие в проверке нарядов и задержал. Когда его потом спросили, как было дело, Александр Николаевич ответил очень коротко:
— Да как… Иду вдоль КСП, глянул в сторону: на земле что-то чернеет. Присветил фонарем, а он сидит. Поднимайся, говорю, пошли. Ну и привел на заставу. Обычное дело, никаких осложнений не было.
Говорят, на этой заставе долго потом разводили руками:
— Чудо какое-то, и только. То не было, не было нарушителей, а тут вдруг объявился. Словно знал, что приехал Смолин.
III
Мы сидим за столом в квартире Смолиных. Юзефа Антоновна, жена Александра Николаевича, куда-то вышла, сын Виктор на заводе, а дочь Любаша в пионерском лагере. Стол завален грамотами, книгами, письмами, фотографиями. Все это по моей просьбе не очень охотно выложил Александр Николаевич из книжного шкафа.
Листаю альбомы, перебираю письма, книги с дарственными надписями:
«Заслуженному пограничнику от воинов Н-ского полка…»
«Человеку высокого долга, мужества и отваги от пограничников Крыма».
«Герою книги А. Авдеенко «Горная весна» и кинофильма «Над Тиссой» старшине Смолину Александру Николаевичу от пионеров школы № 22…»
На фотографиях Смолин с боевыми товарищами на границе, на Красной площади в Москве, в ЦК комсомола, на соревнованиях следопытов, на охоте, на рыбалке. Многие фотографии с автографами солдат, офицеров, генералов. В их числе и фотография Никиты Федоровича Карацупы, подаренная Смолину.
И снова книги. На одной из них круглым, не устоявшимся еще почерком:
«Дорогой папа, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю тебе больших успехов в работе и хорошего здоровья, Виктор».
— Хороший у меня парень, — сказал Александр Николаевич о сыне. Помолчал и с тихой грустью добавил: — Так и вырос, можно сказать, без меня. Дома-то мне мало приходится бывать, почти все время на границе.
И как бы в подтверждение этих слов, раздался стук в дверь — настойчивый и требовательный. Вошел солдат:
— Товарищ старшина, вас вызывают в штаб.
— Где? — спрашивает Смолин солдата.
— На участке… заставы.
— Иду!
IV
Дорога то поднималась на холмы, и тогда казалось, что машина взлетела над землей, то круто вела вниз, и мы, как под воду, ныряли в тенистую прохладу леса.
День был жаркий. В небе беспорядочно блуждали облака. Временами они собирались где-нибудь в одном месте, клубились, мрачнели, обещая грозу. Но потом что-то там у них расстраивалось, и облака вновь расползались по небу, как стадо белых овец по выжженной солнцем степи.
Солдат-шофер включил радио и забарабанил пальцами в такт музыке по баранке руля, как по клавишам рояля. Сперва меня это тревожило: сто километров в час — не слишком ли много для подобного рода музыкальных упражнений! Я красноречиво покосился на шофера, но он то ли не заметил, то ли не обратил внимания. Однако машину вел уверенно, и это меня вскоре успокоило.
Впереди на дороге показалась группа вооруженных пограничников. Один из них поднял над головой красный флажок. Шофер прильнул лицом к ветровому стеклу, флажок резко опустился, и мы промчались, не сбавляя хода.
— Видали? — победно сверкнул глазами водитель. — Все кругом уже блокировано нашими нарядами. Теперь нарушители далеко не уйдут. — И он снова лихо забарабанил по рулю своими длинными музыкальными пальцами.
У следующего пикета возле какого-то населенного пункта он затормозил и, высунувшись из машины, спросил сержанта:
— Начальник отряда давно проехал?
Сержант наморщил лоб, прикинул в уме, ответил:
— С полчаса как проехали.
Я взглянул на часы. Значит, нам ненамного удалось сократить разрыв во времени, полковник со Смолиным торопятся не меньше нашего.
Было очень досадно, что я не уехал вместе с ними. А вышло это так. Когда мы со Смолиным прибежали во двор отряда, поднятые по тревоге пограничники гарнизона уже садились в машины. Александр Николаевич тут же куда-то исчез, а я решил зайти в штаб выяснить обстановку.
В штабе все напоминало фронтовые дни. В коридорах деловито сновали офицеры, увешанные планшетами, полевыми сумками, оружием. В комнате оперативного дежурного почти беспрерывно звонили телефоны. За дверью с табличкой: «Вход строго запрещен» — кто-то настойчиво повторял одно и то же: «Ракета, Ракета, я Заря! Как вы меня слышите! Прры-ем!»
Выслушав мою просьбу, начальник штаба предложил пройти с соседнюю комнату, где на большом столе была разостлана карта с нанесенной оперативной обстановкой. Над картой о чем-то тихо переговаривались два офицера — майор и подполковник. Когда мы вошли, офицеры, встали, почтительно уступив место у стола начальнику штаба.
— Ухищренные следы в наш тыл обнаружены на участке… заставы в четыре часа тридцать пять минут. Вот в этом месте. — Красный карандаш начальника штаба уткнулся своим острием в прерывистую черту, обозначавшую на карте линию государственной границы.
— Наряд, высланный с заставы, успеха не имел. Прошел сильный дождь, и собака след не взяла. К семи утра весь этот район, — красный карандаш описал на карте довольно большой круг, — был нами блокирован. Все дороги и подходы к населенным пунктам перекрыты пограничными нарядами. В селах патрулируют дружинники. О нарушении границы извещена милиция. Как видите, сделано все, что полагается в таких случаях. Но!.. — Карандаш шлепнулся о карту и замер. — Видите, какая тут местность — горы, лес. Есть где спрятаться и переждать. Теперь большая надежда на Смолина.
Услышав, что Смолин отправляется к месту нарушения границы, я, не задумываясь, решил ехать вместе с ним. Увидеть знаменитого следопыта в деле до сих пор еще не удавалось ни одному журналисту. Я уже стал прикидывать, с чего начну свой очерк. «Мы идем по следам нарушителей государственной границы. Впереди не кто иной, как сам старшина Смолин. Он бесшумно скользит…» Но мои радужные мысли обрезал все тот же начальник штаба.
— Смолин уже уехал, — сказал он. — Десять минут тому назад. Вместе с начальником отряда.
Пока я бегал в политотдел, добывал там машину, прошло еще полчаса. И вот теперь ехал и думал: успею захватить Смолина или нет? Если он уйдет на преследование, то увидеть его до конца поиска уже не удастся.
V
Отшлифованный до черноты асфальт сменился светло-серой бетонкой. Прямая, как стрела, она тянулась до самого горизонта.
— Сейчас будем проезжать кресты, — проговорил шофер и выключил зачем-то радио.
— Какие кресты? — спросил я без особого интереса. Все мои мысли были поглощены Смолиным.
— Плита такая, а на ней шесть медных крестов.
По тому, как он произнес эти слова, я почувствовал, что тут кроется какая-то история, и приготовился слушать.
Шофер рассказал, что бетонку эту строили во время оккупации пленные красноармейцы. По свидетельству местных жителей, немцы очень спешили со строительством и заставляли пленных работать день и ночь. Плиты привозили откуда-то на машинах и укладывали их краном. Кран, говорят, был еще допотопный, еле-еле поднимал плиту. Для страховки немцы загоняли под плиту пленных. Они должны были смягчить удар в случае, если плита сорвется. Люди стояли под бетонной громадой до тех пор, пока она не касалась их голов. Потом они должны были пригибаться, опускаться на колени, ложиться плашмя. И только после этого им разрешалось расползаться в стороны.
Никто не знает, как все случилось, трос ли лопнул, кран ли перевернулся. Только однажды плита сорвалась, и шесть человек — насмерть. Товарищи похоронили их недалеко от дороги, а после из старых снарядных гильз сделали шесть медных крестов, врезали их в ту плиту и залили тонким слоем бетона. Со временем бетон скрошился и кресты обнажились.
Шофер сбросил газ и с какой-то глухой, давно устоявшейся болью произнес:
— Вот она, эта плита, — и нажал на кнопку сирены.
Некоторое время мы ехали молча. Потом шофер сказал:
— Отец мой в сорок третьем пропал без вести…
Мимо с шумом промчался встречный автобус. Едва мы разминулись, как за спиной раздался продолжительный гудок. Я обернулся: автобус, сбавив ход, бережно объезжал плиту с медными крестами…
На вершине холма, где плита оборвалась, навстречу нам вновь побежала темная лента асфальта. А мне вспомнились другие дороги — размытые дождями, развороченные гусеницами танков, взрывами снарядов и бомб. Кирзовые солдатские сапоги месят непролазную грязь.
Густеет под ногами болото, покрывается ледяной коркой, белым снегом. Все глубже и глубже утопают в снегу валенки. Шаг, еще шаг… Стой! Дальше следа нет. Все замела пурга, все вокруг белым-бело. Только три маленькие, чуть различимые точечки на снегу под мохнатой елью, прикрытой таежными белыми шапками: пара настороженных глаз из-под натянутого на лоб капюшона маскхалата да дуло снайперской винтовки.
Кто этот снайпер? Пропавший без вести отец солдата, что сидит рядом со мной за рулем, или…
Сегодня утром на квартире Смолиных я рассматривал выцветшую фронтовую фотографию Александра Николаевича. Пухлые мальчишеские губы, озорные, лукавые глаза, возле которых еще нет ни одной морщинки. Закутанный в белый маскировочный халат, Саша Смолин лежит под заснеженной елью со снайперской винтовкой.
— Фронтовой фотокорреспондент снимал для газеты, — с улыбкой пояснил Александр Николаевич. — Я только вернулся с передовой. Он увел меня в близлежащий лесок и снял. Газету я не видел, а карточку прислал.
Не надо строго судить того безвестного корреспондента. Он, может, был очень храбрым человеком, но в данном случае иначе поступить не мог. Можно было сфотографировать бойцов, идущих в атаку, бросающихся под вражеские танки со связками гранат. И мы знаем, что таких снимков немало сделали во время войны наши славные газетчики и журналисты. Но сфотографировать на боевой позиции снайпера мог разве что такой же снайпер.
Судите сами. Еще засветло Александр Смолин добирался до самого передового НП и долго наблюдал за поведением немцев, выбирал место для своей засады. Это могла быть старая воронка, вывороченное снарядом дерево, подбитый танк или окаменелый на морозе и присыпанный снегом труп гитлеровца. Потом Смолин шел в ближайший блиндаж и ложился спать. Под утро, когда холод и усталость загоняли немецких наблюдателей в теплые землянки, его будили. Буду там-то, говорил Смолин товарищам на тот случай, если потребуется их поддержка. После этого солдаты подсаживали его на бруствер, и он тут же пропадал во тьме. Его белый маскхалат сливался со снежным полем, с плывущей по нему поземкой, с напряженно затаившейся тишиной ночи.
Смолин подползал к заранее намеченному месту, устраивался там со всеми удобствами, насколько это позволяли условия, и ждал рассвета.
А рассвет наступал медленно, нехотя, словно желал оттянуть начало нового дня войны. Круче и злее становился мороз. Он леденил лицо, забирался под воротник полушубка, хватал за колени, стискивал пальцы ног, обутые в большие белые валенки. Хотелось вскочить, побегать, попрыгать и хоть чуточку согреться. Но Смолин знал, что ему нельзя даже пошевелиться. Малейшее движение будет обнаружено, и тогда место, где он лежит, прошьют пулеметной очередью или забросают минами. И чтоб там теперь уже ни случилось, но до наступления темноты назад нет хода. Снайпер будет лежать тут весь день, не спуская глаз с немецких траншей в надежде, не появится ли там голова в каске. Пусть высунется хоть на несколько секунд, этого будет достаточно для того, чтобы Смолин успел выстрелить. И тогда еще один завоеватель, дернувшись всем телом, сползет на дно окопа, так и не успев понять, что с ним произошло. А Смолин сделает на ложе своей винтовки новую зарубку и опять замрет в ожидании.
VI
…Машину тряхнуло, и все пропало: снежное поле, снайпер, убитый немец. Проскочив какую-то деревушку, мы выехали на пригорок и начали спускаться в широкую долину, выстланную рыже-зелеными коврами хлебов. Где-то здесь по этой дороге летом 1944 года шла колонна солдат. Шла в полном боевом — с винтовками, автоматами и пулеметами. Через плечо скатки, за спиной туго набитые вещмешки, на поясе саперные лопаты, брезентовые подсумки с патронами и гранатами. Впереди в выцветшей пограничной фуражке шагал капитан с орденом на груди. Капитан был чем-то взволнован и озабочен.
Замыкал колонну усатый старшина — плотный, крутоплечий детина с полным набором медалей. Он придирчиво поглядывал на солдат, время от времени бросая им какие-то команды. Со стороны могло показаться, что не капитан ведет строй, а старшина гонит его куда-то вместе с капитаном.
Впрочем, в то время здесь вряд ли у кого мог возникнуть вопрос, куда идут солдаты. Конечно же на фронт! Хотя грохота боя уже не было слышно, но близость фронта еще ощущалась. По дорогам на Запад шли танки, артиллерия, автомашины с боеприпасами, продовольствием и прочим военным снаряжением. Пехота теперь в основном тоже на машинах двигалась. Однако можно было еще встретить солдат и в пешем строю. Вот как этих, что глухо дробят сапогами обочину, подгоняемые усатым старшиной-великаном.
— Пооод-тянись! — с напускной строгостью весело покрикивал он на солдат. — Щукин, опять шкрябаешь? Подумал бы, где я завтра буду чинить тебе сапоги? Смолин, не вижу исторической торжественности на вашем лице. Забыли, куда мы идем? — И опять зычно: — Пооод-тянись!
Невысокий, но уже раздавшийся в плечах, с выгоревшими светлыми бровями на скуластом, веснушчатом лице Александр Смолин тряхнул на спине мешком, словно отмахнулся от старшины, продолжал идти с недовольным видом. Ему вовсе не хотелось изображать на своем лице «историческую торжественность». Во-первых, он не артист, чтобы изображать, а во-вторых, его мучила совесть. Ему казалось, что обгоняющие их на машинах солдаты смотрят на него укоризненно: что, мол, отвоевался, пограничником заделался? Кому сейчас нужна твоя граница, от кого ты ее собираешься охранять, от нас, что ли?
Смолина раздражала бодрая болтовня старшины. «Радуется усатый черт, что жив остался, — нехорошо подумал он о старшине. — Небось, уже отписал своей Марфе, что скоро вернется к ней целым и невредимым. А те вон артиллеристы, что спешат на фронт со своими пушками, еще неизвестно, останутся в живых или нет».
В который раз уже за эти дни он ругал себя в душе за то, что не попросился тогда остаться при полку. Дружок, с которым они призывались вместе, пишет, что воюет теперь в Польше и что полк, по всей видимости, выйдет прямо на Берлин. «Может, и я дошел бы до Берлина, кабы посмелее был, — вздохнул Смолин. — А теперь придется торчать в тылу вместе с запасниками».
Сзади послышался нарастающий гул самолетов. Над головой с грохотом пронеслись наши штурмовики и растаяли в синем небе. «Сейчас дадут фрицам жару», — загоревшимся взглядом проводил Смолин самолеты и загрустил больше. Вспомнил, как до войны, когда еще учился в школе, мечтал стать летчиком. Таким, как Чкалов, Громов или Коккинаки. Тогда об этом мечтали все мальчишки его возраста. Почти над каждым двором торчал длинный шест, а на нем деревянный аэропланчик с жестяным пропеллером. В ветреные дни чуть ли не вся деревня дребезжала от вертящихся жестянок.
Началась война, и все мечты оборвались. Отец Саши, Николай Иванович Смолин, председатель колхоза села Большой Болдино, где когда-то находилось родовое имение Александра Сергеевича Пушкина, в числе первых получил призывную повестку. На другой день после его отъезда на фронт Саша чуть свет отправился на сенокос. Встал рядом с внезапно постаревшей матерью и начал косить траву. А деревянный самолетик гремел над опустевшим двором, рвался в хмурое, затучное небо.
Осенью Наталье Матвеевне Смолиной пришлось собирать на фронт сына. Настал и его черед.
На призывном пункте военком, оглядев худую, угловатую фигуру Смолина, со вздохом спросил:
— Куда же мне тебя направить, сынок? Говори, в какие войска хочешь?
Чтоб ему произнести вслух то, о чем он подумал в тот миг, возможно, его и направили бы в школу каких-нибудь авиационных специалистов. Был бы Александр Смолин, если не летчиком, то по крайней мере радистом. А уж воздушным стрелком — наверняка. Стрелял он отлично. Не то что утку — дикого голубя из охотничьего ружья сбивал с первого выстрела. Но он то ли не посмел сказать, то ли почуял своим добрым, отзывчивым сердцем, что нельзя соваться с просьбами в такую пору. Скорее всего последнее, потому как, пожав плечами, проокал:
— Смотрите сами, товарищ подполковник. На фронт, поди, скорее надо?
— Да, брат, надо, — покосившись на тоненькие, почти совсем еще детские запястья рук новобранца, снова тяжело вздохнул военком. — Немец пол-России захватил, мыслимое ли это дело?
Обрубком левой руки неловко, видно еще не привык, подполковник прижал на столе листок бумаги и написал: «В пехоту».
Пройдя курс обучения одиночного бойца, Смолин оказался на фронте. Перед тем как стать снайпером, он охранял мост через какую-то речку, которую немцы часто обстреливали из дальнобойных орудий. Потом стоял часовым у полевого узла связи, а после роту, где он служил, послали на борьбу с вражескими шпионами и диверсантами, сбрасываемыми по ночам на парашютах.
Однажды он так ловко подкрался (пригодились охотничьи навыки) к диверсантам, что те не успели схватиться за оружие. Подбежавшие солдаты увидели такую картину: на поляне стоят два немецких парашютиста с поднятыми руками, а рядом бледный, как полотно, Смолин держит над головой гранату. На поясе у парашютистов пистолеты, у ног автоматы и сумки с взрывчаткой.
Когда диверсантов обезоружили, Смолин медленно опустил руки, вытер со лба пот и, обессиленный, опустился на траву.
— Что с тобой? — спросили его товарищи.
— Теперь ничего, — выдавил он улыбку. — Хорошо, что вы подбежали, пока они, — кивнул Смолин в сторону диверсантов, — не успели очухаться… Граната… кольцо забыл выдернуть…
— Как же это ты?
— Да вот так. Опомнился, когда замахнулся. В левой руке карабин… Не мог же я его бросить? И от этих паразитов глаза отвести боюсь: а ну, как выхватят пистолеты?.. Вот какое дело получилось.
Возможно, этот случай вспомнили, когда отбирали солдат для погранвойск. Парень, мол, смелый, ловкий, находчивый, на границе такие нужны. А может, по другим каким соображениям. Как бы там ни было, а только направили Смолина на переформирование. И вот он теперь здесь шагает по этой дороге.
Колонна свернула с шоссе и направилась по проселку в сторону видневшегося вдали леса.
Миновав одинокий, заброшенный хутор, вышли на какое-то поле, поросшее мелким кустарником. Капитан поднял руку, а старшина тут же подал команду приставить ногу.
— Товарищи пограничники, — торжественно объявил капитан. — Мы прибыли на линию государственной границы Союза Советских Социалистических Республик, которую с этой минуты снова берем под охрану. Завтра начнем знакомиться с участком, а сейчас выставить часовых и всем окопаться.
«Лучше бы приказал просушить портянки, — скривил губы Смолин. — От кого окапываться, от зайцев? Да и тех не видно, фрицы всех перестреляли».
Не успел он так подумать, как кто-то крикнул. Кажется, капитан:
— Застава, к бою!
Из лесу выскочили какие-то люди и начали обстреливать усталых, еще не остывших от долгого марша солдат.
Развернувшись в цепь, пограничники открыли огонь. Ударили пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы, дробно застучали автоматы.
— За мной, в атаку, впере-е-ед! — поднялся во весь рост капитан.
— Урр-а-а-а! — первым подхватил старшина и бросился за капитаном.
Смолин бежал к лесу. В левой руке карабин, в правой. — граната. На опушке швырнул ее в чащу, упал в какую-то яму, скорее всего в старую воронку от бомбы или крупнокалиберного снаряда.
«Фьють, фьють!» — одна за другой просвистели над головой пули. Смолин сорвал с головы пилотку, надел на штык и высунул из воронки. А сам приподнялся на локте, щупает глазами лес, ищет, откуда стреляют замаскировавшиеся враги.
«Фьють, фьють!» — свистят пули, но пилотка висит на штыке нетронутой.
«Плохой стрелок, — отметил Смолин. — Ага, вон ты где! Сейчас я тебе покажу, как надо стрелять».
Только начал прицеливаться, как из-за дерева, что стояло метрах в пятидесяти от воронки, выскочил человек в черном пиджаке, подпоясанном широким солдатским ремнем, в крестьянской войлочной шляпе и опрометью бросился в глубь леса.
И Смолин не выстрелил. Он привык стрелять по фигурам в касках, в военной форме мышиного цвета — по гитлеровским солдатам. А этот…
«Может, тут ошибка какая? — подумал он в ту минуту. — Может, это партизаны, принявшие нас за немцев?»
Позднее он узна́ет, что это за «партизаны». Узнает, когда увидит повешенную в селе учительницу, зарубленного топором председателя сельского Совета, расстрелянных детей участкового милиционера, изуродованного до неузнаваемости своего старшину-великана, человека доброго, заботливого и отважного, когда сам получит бандитскую пулю. И Смолин возненавидит их больше, чем немцев. В конце концов не каждый немец был фашистом, не каждый шел на войну с нами по доброй воле. Были и такие, которых гнали силой. Этих же кулацких выродков в мягких цивильных шляпах никто не гнал в банды, они шли в них сами, съедаемые звериной ненавистью к Советской власти. В тот год их много шаталось по лесам Львовщины и Волыни. Они нападали на мирные села, терроризировали население, еще не успевшее прийти в себя от вражеской оккупации, жгли, грабили, убивали. Нередко, нашкодив где-нибудь, они стремились укрыться за кордоном. Граница тогда была еще не оборудована, охранять ее было очень и очень трудно.
— Нам бы хоть пару служебных собак, — вырвалось как-то на боевом расчете у начальника заставы. — Мы бы этих гитлеровских прихвостней пачками ловили.
Некоторые банды были довольно многочисленны. Отступая, гитлеровцы снабдили их оружием, боеприпасами, продовольствием и даже своими «инструкторами», «советниками» и прочими «полномочными представителями». Как правило, это были эсэсовцы в чине офицеров и даже генералов. Одного из них убил Смолин.
Генерал при всех своих крестах и прочих регалиях ехал на машине во главе банды. Началась перестрелка, и Смолин уложил генерала с одного выстрела. Шофер бросил машину и удрал. Бандиты тоже все разбежались, а генерал остался. Когда пограничники приблизились к машине, оттуда послышалось злобное рычание. Огромная овчарка служила даже мертвому хозяину и никого к нему не подпускала.
Кто-то предложил застрелить собаку, но Смолин запротестовал.
— Обожди, — сказал он солдату, который уже снял с груди автомат. — Это же собака, животное, а не гитлеровский генерал. Зачем ее убивать? Она может еще нам послужить.
Потом его не раз спрашивали товарищи:
— Скажи, Сашко, о чем ты думал, когда шел к машине брать эту овчарку?
— Ни о чем.
— Но ведь она могла броситься и вцепиться тебе в горло?
— Могла конечно.
— Силен мужик! У тебя что, были собаки? Знаешь, как с ними обращаться?
— Кабы знал… — вздыхал Смолин.
Он долго бился над тем, чтобы приручить генеральскую собаку, — ничего не получилось. Сначала думал, все дело в том, что овчарка не понимает русского языка, и даже выучил несколько немецких слов, но и это не помогло.
— Тупа, как Геринг, — заключил наконец Смолин и уже начал подумывать, куда бы ему сбагрить свой трофей.
— Давай мы ее поменяем, — предложил сержант, заменивший старшину. — Тут у одного местного жителя есть настоящая пограничная собака. В сорок первом году заставский инструктор на сохранение ее оставил. Ранен, говорят, был, не хотел уходить, пока собаку не пристроил. Теперь она на цепи: хлев караулит. Я пытался ее забрать, да дед выкуп требует. Я, говорит, ее три года кормил, так что гони монету. Жадный куркуль.
В тот день Смолин и сержант свели своего пса в село и возвратились на заставу с другой овчаркой. Попробовали поставить на след — не идет, за три года отвыкла. Нужно было тренировать собаку заново, но как, Смолин этого не знал.
Потом с этой овчаркой вышла целая история. Александр съездил с ней на курсы, там Дику — так звали собаку — восстановили утраченные навыки, и он стал хорошо брать любые следы.
Однажды Смолин гнался за главарем банды. Тот яростно отстреливался, а Смолин хотел взять его живым. И вдруг бандит затаился. Где, в каком месте — попробуй определи ночью. Наступила самая ответственная в таких случаях минута, когда надо решать, как поступить дальше — продолжать идти по следу с собакой или пустить ее одну. Ситуация, как в той сказке: прямо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь — коня потеряешь, направо повернешь — ничего не найдешь. И долго стоять на распутье тоже нельзя: время упустишь. А если это только тебе показалось, что враг затаился, а на самом деле он, воспользовавшись твоим замешательством, улепетывает во все лопатки?
Но бандит поступил совершенно иначе. Прекратив стрельбу, он пошел навстречу пограничникам. Если бы не ветер, собака, конечно, учуяла бы его приближение и предупредила Смолина. Ветер не только относил запах приближающегося человека, но и заглушал во тьме его шаги. Бандит появился перед Смолиным внезапно и вскинул правую руку. Дик с хрипом бросился вперед. Грянул выстрел. Острые клыки овчарки впились в руку бандита. Слышно было, как глухо стукнулся о землю выпавший пистолет…
Пуля рассекла кожу на голове собаки, пробила ухо. На заставе Смолин залил раны йодом, принес из кухни миску молока и поставил перед Диком. А через несколько дней, когда раны поджили, выпустили его погулять. И Дик исчез. Где только не искали пограничники свою лучшую собаку. Ходили к деду, у которого Смолин выменял ее на генеральскую овчарку, спрашивали многих сельчан. Все напрасно. Дик будто в воду канул.
На заставе появилась новая ищейка — Аргон…
Обо всем этом мне стало известно из рассказов самого Смолина и его товарищей. И теперь, по дороге на границу, куда я спешил, чтобы самому увидеть в деле знаменитого следопыта, передо мной отчетливо, как на экране, прошла вся его жизнь, полная тревог и опасностей.
До границы оставалось не более двух километров, когда мы повстречали машину начальника отряда. Александра Николаевича в машине не было. На мой вопрос, где он, полковник ответил:
— Старшина Смолин идет по следу.