Поединок. Выпуск 2 — страница 3 из 17

ПЛОМБА

1

В практике Алексея Воронова это был первый случай, когда преступник обращался за помощью к нему, инспектору МУРа, а о том, что это был преступник, звонивший сказал сам, хрипловато пророкотав в телефонную трубку:

— Вас беспокоит расхититель социалистической собственности.

И вот перед ним сидит сам «расхититель» — крепко сбитый парень со скуластым, загорелым, мало привлекательным (отметил про себя Воронов) лицом, на котором особенно выделяются неприятные глаза — они, словно гвоздики, почти бесцветными зрачками прокалывают лицо собеседника, рыщут по сторонам, обшаривая стены кабинета, и, казалось, стараются добраться до того, что должно находиться за ними.

Когда Виктор Мишенев, как звали парня, чуть охрипшим голосом попросил о встрече, Воронов в первую минуту подумал, что это розыгрыш Стукова. Но старшего следователя, во-первых, не было в городе. Во-вторых, так неподдельно тревожно звучал голос парня и просил он так настойчиво, что Воронов заказал пропуск.

И вот они сидят друг против друга.

Воронов не торопил посетителя с рассказом. Видно было, что и тому нелегко начать разговор.

Руки парня, лежавшие на полированной крышке стола, все время нервно сжимались — он явно не знал куда их деть — первый признак, что человек не привык находиться в обществе незнакомых людей.

Алексей обратил внимание на пальцы — узловатые, с темной, в мелких черных трещинках кожей, как у человека, постоянно имеющего дело с машинным маслом и железом. Короткая стрижка делала парня похожим на недавно вернувшегося из заключения. Воронов подобное предположение не отмел и вовсе насторожился.

Первые слова посетителя удивили Алексея, хотя он внутренне с нетерпением ожидал рассказа о причине, приведшей к нему.

— А знаете, я бы, пожалуй, вас не узнал. Хоть и месяца не прошло. В кабинете вы как-то по другому выглядите...

— Не припоминаю, чтобы мы раньше с вами встречались, — медленно протянул Алексей, пытаясь вспомнить, где судьба сводила его с этим странным парнем. Но не мог припомнить.

— Вы у нас на стенде «Локомотив» частенько бывали... Я немножко стендовой стрельбой увлекаюсь... А тут такая неожиданная смерть Мамлеева! И Мельников...

Поскольку расследование причин трагической смерти Дмитрия Мамлеева было столь недавним и практически первым успешным делом неудачливого инспектора, подумывавшего было о смене профессии, каждое напоминание о нем доставляло ему трудно скрываемое удовольствие. Плохо удалось это, наверно, и сейчас, но сидевший напротив был слишком погружен в свои собственные тревоги.

Тем не менее, чтобы скрыть свои чувства, Воронов, неоправданно раздраженно сказал:

— Да, хорошая у вас память...

— Память обычная. Шоферская. Крутишь баранку — по сторонам смотришь. Раз по дороге проедешь — на всю жизнь запоминаешь. По два раза дорогу переспрашивать себе не позволишь — без премиальных останешься. Иными словами, профессия у нас такая: чем зорче глаз да тверже рука, тем жирнее прогрессивка!

«Глупо, — подумал Воронов, — Он что, не понимает, каким рвачом себя рисует? Так к своей просьбе не очень-то сочувствие вызовешь. А может, играет в откровенность?»

— Итак, значит, крутите баранку?

— Кручу. Правда, уж и не знаю, как сейчас, а прежде делал это с большим удовольствием. Любил свою работу. Теперь же хоть лопату в руки да землекопом... И это с моим-то первым классом!

— Ой-ой! Что так невесело. Может, все-таки расскажете — зачем ко мне обратились? Что вас привело именно ко мне?

— Вот именно, привело! Уж будьте спокойны — знаю, что в этот дом по собственному желанию не ходят.

— Зря так считаете! К нам и по собственному ходят. Охотно и спокойно. У кого, конечно, совесть чиста.

Парень пропустил замечание Воронова, словно самим пренебрежительным отношением подчеркнув, что оно к нему не имеет никакого отношения.

— Право, даже не знаю с чего начать...

— А вы начните с начала...

— С начала начнешь — неизвестно, доберешься ли до конца, — прибауткой на прибаутку ответил тот.

— Виктор, лучше все же начинать с начала, — упрямо повторил Воронов.

— Я работаю шофером в Дальтрансе. Есть такая контора. С виду дело вроде серьезное, а вот что-то порядком в деле не пахнет. Знаете, такие большие серебряные фургоны по дорогам коптят, частников на «Жигулях» пугают? У вас нет своих «Жигулей»?

— Нет, — сказал Воронов и усмехнулся, представив себе огромный фургон рядом с крохотным «Жигуленком».

— Вот то-то! Была бы своя автомашина, с нами, шоферами, поближе бы познакомились. Честно говоря, автомобильной любительской шушеры столько развелось, что скоро профессионалам работать нельзя будет. Накупили колес, а сами малейшего представления, как надлежит на дороге стоять, не имели и иметь не будут. Это, знаете, как несовместимость групп крови — так и некоторые с шоферским делом несовместимы!

«Эге, — прикинул Алексей, — а парень не такой простоватый, как кажется на вид».

— Да что это вы, Виктор, на всех злы? Так уж вам окружающие мешают жить? Обижают?

— Обидишься тут... Порой как проклятый по двадцать часов в день баранку крутишь, стараешься план привезти, а приезжаешь, тебе вместо спасибо — актик! Видишь ли, товаров на полторы тысячи у тебя недостача! И хотя на заработки жаловаться не приходится, но кому охота своими рублями чужие грехи покрывать?

— Не совсем понимаю, — сказал Воронов, постукивая ножом для разрезки бумаги по столу — новая, невесть как появившаяся за лето привычка. — Почему именно вы должны платить такие большие деньги и куда на самом деле исчез товар?

— Вы хоть приблизительно представляете себе, как организованы дальние автоперевозки?

— Честно? Не очень...

— Так вот. Приблизительная схема — приезжаешь в нужный город, подаешь машину под погрузку, хозяин-отправитель товар наваливает, пломбу на дверцу вешает... Твое дело — пломбу целой принял и гони по адресу, — он вздохнул. — Вот тут-то и начинаются расхождения с приблизительной схемой. Ежели пломбы на месте не окажется, — а за дальнюю поездку всякое может случиться — и поесть надо, и поспать, — то вся недостача из твоего кармана. Как бы автоматически жуликом становишься! И попробуй докажи, что ты не рыжий!

— А если весь товар налицо?!

— Тогда никаких проблем нет, — неохотно пояснил Мишенев. Недовольство это Воронов отнес на свой счет — дескать, инспектор, а разумения не больше, чем у начинающего слесаря.

— За последнее время в Дальтрансе что-то слишком часто стал виноват наш брат шофер...

И Мишенев принялся вновь толковать и подробно рассказывать, как организованы перевозки, и как они, шоферы, работают, не покладая рук, и как дирекция зажимает премиальные... И многое другое. Из рассказанного, однако, вытекало, что нечистая сила существует: именно она срывает пломбы, крадет товар и заставляет кристально честных шоферов расплачиваться за несовершенные преступления.

Воронов сделал несколько записей по ходу рассказа, но, как ни странно, чем больше Мишенев говорил, тем неопределеннее мнение складывалось у Алексея о посетителе.

2

Проводив Мишенева, Алексей налил себе стакан газированной воды. Задумавшись о том, что бы мог означать приход шофера, он неосторожно нажал на спуск сифона, и перегретая газировка ударила из стакана. Это как бы вернуло его к задаче насущной — как поступать дальше?

«Формально я должен писать рапорт. И уж Стуков потешится от души, если все изложенное тут Мишеневым, окажется липой чистой воды. Наверно, правильнее все-таки проверить сначала, что к чему. Хуже другое: я так и не понял, зачем приходил Мишенев и что это в действительности за личность? Пожалуй, с этого и надо начинать».

Воронов встал, прошелся по кабинету и вышел в коридор. Он невольно взглянул в сторону двери, за которой работал Стуков, хотя знал, что тот в отпуске и будет лишь через неделю.

— Галочка, шеф у себя? — спросил он секретаршу в приемной.

— Нет. На совещании в министерстве. Иван Петрович у себя.

Идти к заместителю начальника отдела Кириченко Алексею страсть как не хотелось, но тот внезапно сам вышел из кабинета и, увидев Воронова, спросил:

— Ко мне?

Алексею ничего не оставалось, как ответить:

— На две минуты, товарищ подполковник, если можно. Посоветоваться.

Когда Алексей вошел следом за Кириченко в кабинет, тот уже сидел в своем кресле, будто его туда занесло от двери каким-то неведомым попутным ветром.

Воронов, присев к столу, сжато, по-деловому, как любил Кириченко, передал суть беседы с Мишеневым.

Лицо Ивана Петровича осталось совершенно бесстрастным. Дослушав Воронова, он молча протянул руку к тумбочке стола и положил перед Вороновым папку, на которой стоял номер 0613.

— Это называется — на ловца и зверь бежит. Вам разбираться... — Кириченко кивнул на папку. — Здесь кое-какие документы к делу о хищениях в системе Дальтранса. Ваш Мишенев — так, кажется, его фамилия? — в этом произведении едва ли не главное действующее лицо.

— Тем более визит кажется странным, зачем ему надо было являться ко мне? Он не мог знать о решении передать дело мне. И вряд ли Мишенев вообще знал о существовании этой папки.

— О последнем он как раз мог догадываться. А что к вам она попадет, это точно, не знал. Мы с Виктором Ивановичем лишь сегодня вечером собирались решить вопрос, кому поручить Дальтранс.

— Видите... А чтобы главный герой к нам являлся сам, упреждая события, таких случаев я что-то не припоминаю, — чистосердечно признался Воронов, скорее рассуждая вслух сам с собой, чем обращаясь к Кириченко. И сейчас же был наказан за неуместную откровенность. Кириченко оборвал довольно грубо:

— А вам еще и вспоминать нечего! С мое в органах послужите, поймете, что жизнь наша по кругу идет. Только аналогию в прошлом найди да с собственного следа не сбейся. К пенсии лишь осознаешь, что было все и всякое.

Воронов обидчиво поджал губы и решил от дальнейших рассуждений вслух воздержаться.

— Разрешите идти?

— Идите. И как следует встряхните этого Мишенева. Видно, тот еще гусь! Ну, впрочем, вы достаточно лихо делаете из псевдобелого черное... Так и надо. Не доверяйте душевным порывам людей, нечистых на руку...

И хотя это был явный намек на мамлеевское дело, Кириченко умудрился и его исказить и сделать такой странный вывод, который и в голову никогда не мог прийти Воронову.

Алексей ответил:

— Буду стараться.

Он встал и направился к двери. У самого порога его окликнул Кириченко.

— Кстати, Алексей Дмитриевич, а когда вы собираетесь в отпуск?

— За этот год или за прошлый?

— Вы разве не отдыхали в прошлом году?

— Нет. Только собрался — началось дело Мамлеева...

Воронов был доволен, что сумел отыграть хотя бы один шар, подставленный Кириченко в минуту откровенности. Иван Петрович очень любил проявлять душевную заботу о быте подчиненных, гордился тем, что умеет так составить график отпусков, что все сотрудники отдела остаются довольными. А тут конфуз — забыть про отпуск молодого инспектора.

Кириченко покраснел. Воронов счел наилучшим выходом как можно быстрее удалиться.

3

Признаться откровенно, основываясь на рассказе Мишенева, Алексей предполагал увидеть захолустное транспортное заведение со всеми сопутствующими атрибутами — полуповаленным забором, когда проходная существует лишь формально, давая охраннику право получать зарплату, бессмысленной суетой вокруг старых испорченных колымаг, стынущими под открытым небом тяжелыми и грязными (мойка, конечно, не работает) машинами...

Увиденное совсем не походило на то, что рисовалось его воображению.

Воронова долго, несмотря на удостоверение МУРа, слишком долго, что вызвало у него невольное раздражение, продержали в проходной, пока оформлялся пропуск. Он даже с некоторой неприязнью смотрел на электронные вертушки, пропускавшие туда и сюда десятки озабоченных людей. Огромные современные окна проходной — стекло и алюминий — открывали вид на пустой и чистый двор. Только одинокий фургон стоял в уголке и возле него спокойно о чем-то беседовали двое.

Воронова поразили огромные ворота — три этаких всепоглощающих зева. Они занимали всю стену красивого розоватого здания с ажурным куполом, от которого исходило мерное жужжание. Только запах был по-настоящему гаражный — стойкий бензиновый, с легким чадом от горящей при экстренном торможении резины.

Спросив у стоявших возле фургона, где находится дирекция, и взглянув в указанном направлении на светлое кирпичное здание, ладно встроенное между высоким забором и стеной гаража, Воронов не удержался и завернул к зданию под куполом. За воротами открылось залитое светом огромное круглое помещение, нечто вроде зимнего стадиона, в котором тихо и аккуратно, как кроватки в яслях, дремали все те же серебристые, сверкающие чистотой машины с ярко-красной надписью по бортам: «Дальтранс».

«Вот тебе и «контора», — подумал Воронов, вспомнив рассказ пришедшего шофера. — Да тут, считай, образцово-показательное автохозяйство! Пожалуй, с таким порядком трудно ужиться людям вроде Мишенева. А может, я зря про него так?..»

Но, даже шагая по лестнице административного корпуса, Воронов никак не мог настроиться на предстоящий разговор с директором — мешало почти физическое ощущение несовместимости такого типа человека, как Мишенев, и современного ухоженного гаража.

— Извините, товарищ Воронов, — почему-то улыбаясь, словно дарила Алексею счастливую весть, пропела секретарша, — директора срочно вызвали в управление. Он приносит извинения и просит вас дождаться его прихода. Если есть желание, пройдите к главному диспетчеру — он как раз сейчас не очень загружен. Когда он машины выпускает на линию, к нему и не подступишься.

Выслушав эту длинную, вежливую по форме, но не по существу тираду, Воронов сначала огорчился, но потом подумал, что, может быть, все и к лучшему.

«До директора добраться всегда сумею. А вот хотя бы в общих чертах с организацией дела познакомиться не мешает. Диспетчер, наверно, ближе знает людей. После этого и с директором говорить легче».

Воронов, с трудом выдавив ответную улыбку, как можно любезнее сказал:

— Понимаю. Работа есть работа. Что касается моего времени, то не хотелось бы его терять зря. Где мне найти главного диспетчера?

— Я вас провожу, — манерно произнесла секретарша и, виляя бедрами в узкой короткой юбке, прошла вперед.

«Ну и цыпа! Где только такие произрастают и почему безошибочно попадают именно в секретарши? Наверно, потому, что ничего делать не умеют и не хотят».

Воронов понимал, что несправедлив. Он уже успел убедиться не раз, что хороший секретарь — полначальника, а в иных случаях и заменить может легко и безболезненно для дела. Но сегодня Алексея раздражало все. Виной тому, пожалуй, поразившее его противоречие между обликом Мишенева и видом современного ухоженного хозяйства. Даже себе он не захотел признаться, что раздражение зиждилось на слишком долгом ожидании в проходной да еще поспешной отлучке директора. Слишком бросались в глаза эти два факта, чтобы оба их можно было считать случайными.

— Станислав Антонович, — Воронов не сразу заметил, к кому обращается секретарша, когда они вошли в просторный кабинет. Потом заметил — мужчина средних лет покачивался в кресле из стороны в сторону, и, закатив глаза, бросал в микрофон селекторной связи казавшиеся Алексею совершенно бессмысленными обрывки фраз. — К вам... — многозначительно произнесла секретарша, — товарищ из уголовного розыска.

Сообщение не произвело на мужчину никакого впечатления. Он привычно кивнул головой на ряд стульев вдоль стены, словно инспектора МУРа забегают к нему, по крайней мере, дважды в день.

— Мотя! Путевой 19-64 закройте, как договорились... Степан Степанович, если не выпустишь 16-32 к обеду, расстанешься с квартальной... Отправьте четыре тачки колбасникам...

Воронов уселся на один из стульев и, поблагодарив секретаршу, принялся исподволь разглядывать главного диспетчера. Было ему немногим более за сорок. Но красивая проседь на висках делала его старше своих лет, а сочетание с отличным цветом лица и моложавой, спортивной фигурой придавало ему обаяние. Одет он был неброско, но когда Воронов пригляделся, заметил, что добротно и со вкусом. Единственное, что бросалось в глаза — излишняя артистичность в работе, основывавшаяся на опыте и умении Станислава Антоновича видеть из своего кресла все, что делается в любом уголке хозяйства. Да еще, пожалуй, музыкальность, с которой он щелкал кнопками селектора.

— Городецкий...

Воронов не сразу услышал среди коротких произносимых диспетчером фраз эту фамилию, хотя она была крупно выгравирована на мелкой дощечке у входной двери. Станиславу Антоновичу пришлось дважды повторить «Городецкий», прежде чем Алексей понял, что главный диспетчер отключился, наконец, от своих прямых обязанностей и представляется ему.

Алексей поспешно, даже ощутив некоторую неловкость за свою поспешность, ответил:

— Воронов Алексей Дмитриевич, инспектор МУРа.

Титул Воронова вновь не произвел на Станислава Антоновича никакого впечатления, будто он разговаривал с хорошо ему знакомой Мотей. Алексей отметил это как положительное качество и почему-то сразу почувствовал расположение к собеседнику.

— Чем могу служить? — спросил Станислав Антонович и, переключив селектор только на прием, откинулся в кресле. Главный диспетчер, хотя и обращался к нему, продолжал вслушиваться в хаос приглушенных фраз, летевших из динамика. Однажды он даже попытался вторгнуться в него своим замечанием, но сдержался.

«Да они тут, кажется, все незаменимые! Директор в управление исчезает, хотя была предварительная договоренность. Этот Городецкий от селектора оторваться не может, как ребенок от красивой игрушки. Свое рабочее время высоко ценят, а чужое!»

— Станислав Антонович, простите, что оторвал вас от дел. Вижу, у вас тут горячая точка...

— Есть немножко, — снисходительно согласился Городецкий, — и тем не менее, чем могу служить?

Это было сказано таким тоном, что и дурак бы понял: «У меня нет времени говорить с вами, но ничего не поделаешь — представителя такой организации надо уважать».

Столь подчеркнуто незаинтересованное поведение Городецкого показало, что на душевность беседы рассчитывать не приходится. Максимум — скупая рабочая информация...

— Я по жалобе Мишенева... У вас ведь работает такой водитель?

— Пока работает. И, к сожалению, у нас. А он еще на что-то жалуется в МУР? Неужели прямо к вам приходил? Вот уж, поистине, наглость пределов не знает.

— Такой плохой работник?

Городецкий пожал плечами, как это обычно делают взрослые, услышав от ребенка уж совсем наивный вопрос.

— Близко с ним не знаком. Но с проделками его знаком предостаточно.

— Чем же он так знаменит?

— Рвач и горлопан. А в нашей горластой шоферской братии выделиться подобными качествами, сами понимаете, можно только при недюжинных способностях, — словно отрубил, произнес Городецкий. — И, как показал опыт, нечист на руку. Я бы на его месте улицу Петровку обходил за версту.

— Что же у него случилось?

— Вы, имеете в виду последнюю недостачу? Как сказать... Если исходить из миллионных цифр объема перевозок, осуществляемых Дальтрансом, то сущий пустяк. Если каждый случай даже малейшей недостачи рассматривать как хищение, а именно так и должны мы, руководители, рассуждать, — это преступление. Мишенев, конечно, говорил, что ничего не брал? Я уж, честно признаться, и не помню, в какой сумме у него выразилась недостача...

— Полторы тысячи рублей...

— Солидно. Хотя и шоферов понять можно. Народ они разномастный. Особый народ. Ценности огромные прямо под боком... — Станислав Антонович рассмеялся. — Если быть точным, то за спиной. Смотришь, один, другой, чаще из молодых, устоять перед соблазном не могут. Приходится взыскивать. Или по обоюдному согласию, или судом. Было дело, попадались с поличным. Но, как говорится, горбатого могила исправит. К числу таких относится, по-моему, и Мишенев.

— Простите, а что позволяет вам так сурово судить о Мишеневе? Какие факты — не припомните?

— Он не дает о них слишком надолго забывать. Раз в неделю, если не в рейсе, то дома, здесь, в гараже, что-нибудь да сотворит. Опоздания на работу регулярны. Сваливает чаще всего на загруженность в вечерней школе. Мол, комсомол требует учиться, вот я и иду ему навстречу, а вы, несознательные, еще требуете, чтобы я вовремя приходил на работу. Было у него и две аварии... — Городецкий начал перечислять проступки Мишенева, словно специально готовился к беседе.

— И всех своих шоферов вы так хорошо знаете? — не удержался от не совсем тактичного вопроса Воронов.

— Почти, — опять снисходительно улыбнулся Городецкий. Он умел это делать царственно. — Служба требует знать все. Особенно, когда дело касается нашего стабильного контингента.

— Похвально, — Воронов даже не ожидал, что у него вырвется такое неудачное слово. Он увидел, как в глазах Городецкого мелькнул отблеск едва скрываемого гнева, несвойственного столь спокойному человеку, каким он казался Воронову до сих пор.

Алексей был не прав, следовало извиниться, но что-то удержало его от этого шага. Вместо извинения он спросил:

— Ваше личное мнение — вы считаете Мишенева виновным?

— Видите ли, товарищ Воронов (в последних словах Алексей отчетливо ощутил реакцию на свое неосторожное слово), решение о виновности выносит суд. И даже не вы. Ваше дело собирать улики, мое — дать вам посильную информацию. Ничем иным я вам служить не могу. Акты проверок можете взять в бухгалтерии. — И, не дожидаясь дальнейших расспросов Воронова, Станислав Антонович включил селектор: — Мотя, не вижу готовности трех «татр»...

Далекая и невидимая Мотя что-то говорила в свое оправдание, и Станислав Антонович слушал, глядя мимо Воронова.

— Даю пять минут, и не секундой больше. Где главный механик? Резервную машину на линию...

Выходя из кабинета Городецкого, Алексей продолжал слышать его четкий требовательный голос и невольно улыбнулся.

«По сути дела, он ведь прав в своей обиде. Но это так похоже на мальчишество. Артист, и только. С этим человеком надо непременно помириться».

4

Из проходной Дальтранса Воронов вышел с одним лишь убеждением — походить сюда придется не день и не два, но не ему, а скорее парням из ОБХСС. Единственным звеном, связывавшим Воронова с этим делом, виделся лишь визит Мишенева. Для руководства этого будет явно недостаточно, и дело придется передать. Он же, Воронов, сможет вынести на оперативку свое глубокое убеждение, строящееся скорее на интуиции, чем на фактах, что разобраться в проблемах первоклассного автохозяйства будет нелегко.

Придя к такому выводу, Воронов даже испытал некоторое чувство облегчения — не придется мириться с заносчивым Городецким.

Алексей заглянул в кафе самообслуживания и, перехватив пару мясных пирожков с бульоном, решил позвонить Ларисе. Ему следовало это сделать еще час назад. Как и положено по закону пакости, первый телефон-автомат не подал ни малейших признаков жизни, второй, не сказав спасибо, также молча съел единственную двухкопеечную монету. Когда Алексей разменял деньги, наконец, нашел работающий таксофон, условленное время безнадежно прошло, и он позвонил скорее просто так, на авось.

Ответила Лариса.

— Как? Ты все-таки позвонил? А я думала, ты продолжаешь бежать по следу убийцы. И поскольку наши следы с ним не пересекаются, то меня ты можешь найти совершенно в другом месте, куда я отбываю ровно через две секунды.

— Могу спросить, куда?

— Можешь даже получить ответ. Но последний. Попробуй опоздать еще и туда. Я поехала купаться...

В трубке раздались короткие гудки. Но, собственно, спрашивать было больше и нечего. Оставалось только решить — ехать или не ехать? Он посмотрел на часы. Было четверть третьего.

«Купание в служебное время даже человеку моей профессии трудно спасать на превратности службы, как недостачу водки завмагу списать на мышей. Но, с другой стороны, будет еще труднее что-либо потом объяснить Ларисе. Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Намеченное на сегодня вроде сделано, побалую себя, может быть, последним купанием в этом сезоне».

Он взял такси и поехал на пляж.

Воронов оказался на конечной остановке троллейбуса раньше Ларисы. Когда она приехала, он спрятался за табачный киоск, решив посмотреть, как она будет себя вести, не найдя его на обычном месте свидания. Быстро осмотревшись и не увидев Алексея, Лариса направилась к троллейбусу, собираясь уехать.

Алексей поморщился.

За год знакомства он не помнил, чтобы она хоть раз пришла в назначенный срок. Но как-то устроила ему настоящий скандал, когда он задержался на работе на четверть часа.

— А как же будешь ждать, когда поженимся? — сказал ей тогда Алексей. — Ведь знаешь, какая у меня служба? Себе не принадлежу...

— Кто тебе сказал, что мы поженимся? Сам решил? — был ответ. — Ну так сам и женись и сам себя жди! Очень удобно для нас обоих!

Слова Ларисы тогда здорово задели его. Он вдруг представил себе, что за жизнь может ждать его с этой женщиной, если таким образом она ведет себя уже сейчас, до замужества. Вопрос о свадьбе так и повис в воздухе.

Выскочив из-за киоска, Алексей должен был крикнуть: «Лора!», чтобы она не исчезла в дверях подошедшего троллейбуса.

Увидев его, она решительно направилась навстречу.

— Опять эти глупые шуточки! Сколько раз говорила — я не подследственный объект и подглядывать за мной из засады нелепо.

— Ну хорошо, больше не буду, — примирительно протянул Алексей. — Просто захотелось узнать, как надолго у тебя хватит терпения ждать. Ты же задержалась на двадцать минут.

— Алексей, я женщина. Если хочешь равноправия — надевай юбку и тогда можешь опаздывать хоть на полчаса.

— Странное понятие о равноправии.

— Да, в твои любимые статьи уголовного кодекса не совсем укладывается. Но мне нравится...

— Опять начала, — Алексей попытался погасить спор в самом начале. — Давай хотя бы сегодня искупаемся мирно, как люди!

Они свернули на тропу, которая вела по задворкам дач, сквозь густые заросли жасмина.

Пляж длинной песчаной лентой вился по излучине реки. С того берега наступала тень огромных деревьев соснового бора, с вкрапленными зелеными крышами больших дач и купальнями, приютившимися под обрывом.

Воронов разделся и пошел к воде. Проплыв кролем метров сто, он выбрался на берег и с наслаждением растянулся на теплом ласковом песке. Лариса еще долго лениво плескалась у берега, бросая воду в лицо полными пригоршнями. Потом томно улеглась рядом с ним.

Воронов косил глазом, всматриваясь в близкий профиль ее лица. Курносый, в меру, нос, большие, как бы всегда раскрытые от удивления глаза, длинный хвост рыжеватых волос и грациозная посадка головы, сохранившаяся еще со времен, когда она занималась спортивной гимнастикой.

— Хорошо! В такие минуты кажется, что больше ничего на свете и не надо. Если еще только такую жену, как ты!

Воронов положил ей руку на спину. Лариса передернула плечами:

— Не мешай загорать. И учти: мужчина, у которого есть все, имеет меньше, если у него есть еще и жена!

— Это не страшно. Самое страшное, когда тебе приходится делать глупое дело. Подумаешь, какой-то Мишенев свалял дурака, а ты копайся в пустяках.

— Кажется, опять начал вести расследование? Как же с мирным купанием?

— Вернемся к мирному купанию.

5

Воронов находился в кабинете директора Дальтранса и только начал с ним разговор, как в комнату шумно и без предупреждения вошел полноватый, холеный мужчина. Чувствовалось, что в этом кабинете он свой человек. Настолько свой, что Дмитрий Петрович даже смутился и поспешил представить их друг другу.

— Дмитрий Кириллович Столбов. Директор Киевской трикотажной фабрики. Один из наших постоянных клиентов. А это товарищ Воронов Алексей Дмитриевич, сотрудник уголовного розыска.

Столбов радостно, словно всю жизнь только и мечтал познакомиться с инспектором МУРа, крепко пожал руку Воронова и пробасил:

— Весело живешь, тезка: с утра МУР в гостях! Так сказать, полная охранность обеспечена. Ну не буду мешать. Дмитрий Петрович, как ты просил, привез тебе точный акт ревизии по случаю с Хромовым. У нас полный порядок.

— Спасибо, Дмитрий Кириллович. И ты уж извини, но нам с товарищем поговорить часика полтора нужно. Дело, понимаешь, неотложное. А потом заходи — весь в твоем распоряжении.

— Понимаю, понимаю, — еще раз уже от двери пробасил Столбов. И, улыбнувшись Воронову на прощание, исчез за дверью.

— А что за случай с Хромовым? — спросил Воронов.

Лукьянов поморщился.

— То же самое, что и с Мишеневым. Сразу два случая. Правда, у того с коврами, а у Хромова с трикотажем накладка. Значительная: около тысячи — да, 975 рублей недостача.

Сегодня Воронов был дотошен в своих вопросах до предела, словно испытывал угрызения совести за ту половину рабочего дня, которую прокупался с Ларисой. Пытаясь окончательно убедить себя в том, что дело следует передать в ОБХСС, Воронов решил после разговора с директором обшарить каждый уголок автохозяйства и, главное, просмотреть документацию аналогичных случаев, которую отдал приказ подготовить Дмитрий Петрович.

Уже после двух разговоров с руководителями и вчерашней экскурсии по территории Воронов начал под всем этим блеском нового нащупывать довольно типичные трудности организационного характера.

Дмитрий Петрович рассказывал о своем хозяйстве увлеченно, горячо. Чувствовался не только опыт, но и ум солидного руководителя, мыслящего в условиях современной научно-технической революции аналитически и свежо.

Директор Дальтранса был крайне озабочен хищениями.

— Тут не в одном Мишеневе дело. Просматривается для меня какая-то совершенно непонятная тенденция. Не берусь утверждать точно, но за последние год-два, по-моему, слишком участились недостачи у шоферов. Но я больше строительством занимался. Видите, какой красавец гараж отгрохали? А сами знаете, как у нас строить: то кирпича нет, то с железобетонными конструкциями затор... Честно говоря, работу с людьми немножко запустил. Хотя у меня секретарь парткома — мужик деловой, опытный, с шоферской братией, как с первоклассниками ладить умеет. Но свой, хозяйский глаз тоже не помешает.

— Скажите, Дмитрий Петрович, если у вас нет точных данных, почему вы считаете, что столь явно проявляется тенденция роста числа краж?

— Я же на гаражном деле больше четверти века сижу. Механиком работал, начальником автоколонны, диспетчером... Без эхолота все скрытые процессы собственной шкурой ощущаю. А вообще, если документальное подтверждение иметь захотите, то в бумагах, которые для вас подготовят, все проследить как на ладони можно.

— У вас тут опытные специалисты собрались. Имею в виду вашего главного диспетчера.

— Да, Станислав Антонович — человек опытный. Моя правая рука. С таким работать приятно, — довольно охотно, с нескрываемой любовью в голосе сказал Лукьянов.

— Ну а насчет личности Мишенева что сказать можете?

— Что сказать? — как бы разговаривая сам с собой, переспросил Лукьянов. — Шофер как шофер. Честно говоря, когда мне принесли документы о недостаче, я не очень-то удивился, потому как за ним грешки мелкие водились. Характер у него шаткий. А где шатается, там и провалиться может легко. И все-таки насторожило меня происшествие. Дело в том, что месяца два назад Мишенев новую двухкомнатную квартиру получил. Обставлять надо. Коврики постелить...

— Не думаю, — возразил Воронов, — что он до такой глупости дойдет — крадеными вещами собственную квартиру украшать.

— И я тоже думаю, что крадеными негоже, Так ведь ковер — штука дефицитная. Его и на мебелишку обменять можно, а то и ковер на ковер махнуть...

— Ну, а Хромов?

— Этот другого типа. Кулачок. Все к себе тянет. Но никогда за ним ничего по мелочам не водилось. Если только желание побазарить на собрании... — Лукьянов, видно, без всякого удовольствия вспомнил одно из последних выступлений Хромова и, потерев подбородок, сказал: — Старик кроет, не глядя не только на лица, но и действительности в глаза. Из тех незаменимых опытных шоферов, которые считают, что количество проезженных в жизни километров позволяет им безапелляционно судить обо всем. Не будь я директором, человеком, который должен осторожнее относиться к оценкам, тем более, что они увязаны, как у нас говорят, с критикой снизу, назвал бы я Хромова сквалыгой.

Всю вторую половину дня Воронов просидел в кабинете заместителя директора, который находился в отъезде, и просматривал финансовые документы. Он сделал страничек пятнадцать различных выписок: о заработках, премиях, накатанных километрах, характеристиках, и кажется, сумел бы теперь не хуже Станислава Антоновича разобраться в общих вопросах хозяйственной деятельности Дальтранса.

Когда к концу рабочего дня Воронов, уходя, пересекал гаражный двор, рядом пыхнул тормозами фургон, и, перекрывая шум мотора, человек из-за руля, полуоткрыв дверь, спросил:

— Вы, что ли, из милиции?

Воронов остановился. Кивнул головой. Водитель вышел из кабины, не выключая двигателя.

Это был старик, а может, очень пожилой мужчина, — угадать возраст мешало морщинистое лицо и крючковатая, но крепкая фигура. Настороженные глаза на плутоватом лице, хранившем явные признаки пристрастия к спиртному, ощупали Воронова.

— Вы, товарищ, извините, что побеспокоил, — сказал он голосом, который звучал нетвердо, словно говоривший еще обдумывал, стоит ли начинать разговор. — С вами, никак, Мишенев беседовал?

— Со мной беседовал, — как можно приветливее ответил Воронов.

— Так вот. И мне охота кое-что от себя добавить. Вы уходите или еще у нас побудете?

— Домой собрался.

— Жаль, а то бы тут, по соседству, машину под попутный груз отогнал, и поговорили бы...

— Я уж сегодня наговорился, — перспектива неопределенного ожидания была Воронову не по душе. — Может, завтра можно?

— Можно и завтра. После обеда из рейса вернусь, и, если опять домой торопиться не будете, встретимся, — не очень любезно сказал старик.

— А вы кто хоть будете? — спросил Воронов.

— Хромов моя фамилия. Василий Петрович. Шофер вот с этой телеги...

— Ну, раз Хромов, то можете не сомневаться, что встретимся. Беседа с вами у меня на самое ближайшее время запланирована.

Пока они говорили, дошли до проходной. Хромов сунул в открытое окошечко путевой лист и произнес:

— Мотя, шлепни кругляшку, выкатываться пора.

Воронов не удержался и заглянул в окошечко, чтобы посмотреть на Мотю, с которой так строго разговаривал Станислав Антонович.

Пока Мотя, полнощекая девица с простоватым русским лицом, совершенно исчезнувшим под аляповатой раскраской всеми возможными косметическими средствами, отмечала путевку, Хромов повторил:

— Так завтра, значит, товарищ, после обеда и поговорим. Есть у меня соображения кое-какие насчет происходящего у нас. А то начальство больше заботится, чтобы пыль в глаза пустить. Гараж хороший — дело хорошее, но и начинка в хорошем доме достойной должна быть.

Замечание Хромова отвечало где-то внутреннему выводу Воронова, и он поддакнул:

— Правы вы, Василий Петрович, содержание забывать не следует — в нем ведь смысл нашего труда.

Воронов проводил глазами раскачивающуюся по-флотски из стороны в сторону сутулую фигуру Хромова, потом — отъезжавший тяжелый голубой фургон.

«Ох дед, чувствую, помотает мне душу своими откровениями. Как его назвал Дмитрий Петрович? Сквалыгой? Наверное, прав директор. Во всяком случае, с таким соседом в коммунальной квартире жить ни за что бы не согласился. Уж лучше на улице ночевать».

6

Оперативка у начальника отдела была назначена на десять. Когда Воронов, по обычаю едва не опоздав, вошел в кабинет начальника, его встретил радостный взгляд Стукова. Лицо Петра Петровича сияло тем бронзовым загаром, который может дать человеку только беззаботный отпускной воздух на берегу Черного моря.

— Здорово, негр, — шепнул Воронов.

— Великому следопыту от черноморских аборигенов муровский привет! — прошипел Стуков. — Говорят, сегодня докладываешь?

— Уже настучали? Докладывать-то нечего.

— Эй, сороки-балаболки, понимаю, что соскучились, но позвольте нам приступить к делу! Сегодня у нас три главных вопроса... — Полковник Жигулев говорил сжато и точно. Картина была ясна даже тем, кто не имел к названным делам никакого отношения.

— А что у нас слышно по Дальтрансу? — спросил он наконец Воронова.

Тот встал, оправил пиджак, словно китель, и начал:

— У меня сложилось впечатление, что Дальтрансом надлежит заниматься не нам. Это сложное хозяйство, и положение в нем не однозначно. — Рассказав кратко, что успел узнать в Дальтрансе, Воронов закончил: — Я бы передал дело в ОБХСС. Думается, это, скорее, по их профилю. При аналогичных обстоятельствах подобными делами занимались они. По мнению руководства хозяйством, вина обоих шоферов неопровержима.

Жигулев слушал молча, не задавая никаких вопросов, но взгляд полковника Воронову не понравился. Он стушевался.

— Вот и все, — закончил он, хотя подводить итог было положено отнюдь не ему, а ведущему совещание. Кривая усмешка подполковника Кириченко подтвердила, что последние слова Воронова прозвучали действительно не к месту. Но Жигулев согласился.

— Пусть будет пока «все». Товарищи свободны. А вы, Алексей Дмитриевич, задержитесь.

Уже в дверях Стуков оглянулся. Встретившись глазами с Вороновым, он покачал головой — это означало, что и Петр Петрович оценивает ситуацию как весьма неблагоприятную.

Начальник отдела сел к своему рабочему столу. Обычно с сотрудниками он разговаривал за общим длинным столом для оперативок, поставленным перпендикулярно большому, массивному письменному столу дореволюционной работы. Едва ли не самому старому во всем управлении. Полковник Жигулев любил старинную мебель, видя в ней нечто капитальное, то есть соответствующее его отношению к делу, людям и, наверно, жизни вообще.

Поведение полковника Воронов также расценил как признак неблагоприятствия. И ошибся. В голосе начальника отдела не было ничего, кроме плохо скрытой озабоченности.

— Так говорите, следует передать соседям? — он в упор посмотрел на Воронова. — Докладывали вы, Алексей Дмитриевич, логично, но логика жизни всегда глубже логики наших версий...

— Плохо понимаю, Виктор Иванович... — растерянно произнес Воронов, ожидавший явно не такого разговора.

— Думаете, я больше понимаю? За десять минут до оперативки мне дали сводку. Как вы там говорили, фамилия второго шофера, замешанного в кражах?

— Хромов...

— Точно, Хромов, — полковник поднял глаза на Воронова от оперативной сводки и сказал: — Сегодня утром в 8.25 Хромов Василий Петрович, шофер из Дальтранса, погиб в автомобильной катастрофе на 112-м километре Симферопольского шоссе.

— Этого не может быть! — воскликнул Воронов, почувствовав, как уходит из-под него стул.

— Почему? — резко спросил начальник отдела.

— Я вчера перед концом рабочего дня разговаривал с ним.. — это был, конечно, не довод, оправдывающий такое горячее восклицание, и Жигулев этого не мог не заметить.

— И чем же закончился ваш разговор?

Воронов почувствовал, как он краснеет, краснеет неудержимо, краснеет так, что, кажется, жаром наполняется голова.

Жигулев смотрел удивленно, но выжидающе.

«Говорить или нет?»

Воронов сомневался только какое-то мгновение. Если бы Жигулев не проявил столь свойственного ему терпения, а еще раз переспросил о чем-нибудь, Воронов и сам не смог сказать, признался ли бы он...

— Товарищ полковник, я допустил страшнейшую ошибку... Хромов вчера хотел со мной о чем-то поговорить. Я уже уходил. Голова трещала от цифр, выписанных вот здесь, — Воронов тряхнул блокнотом — И потом директор комбината назвал его сквалыгой, и мне показалось, что определение довольно точно... Одним словом, мы договорились увидеться сегодня после обеда, когда он вернется из рейса.

Жигулев достал сигареты и закурил. Он курил молча, пуская перед собой толстые кольца дыма, не обращая внимания на Воронова, словно того и не существовало.

— Кто из посторонних присутствовал при вашем разговоре?

— Возле машины, товарищ полковник, не было никого. Потом он, правда, еще раз сказал о том, что хочет поговорить со мной, когда стояли возле проходной. Да, точно, это было у окошечка, в котором он отмечал путевку. Слышать могла только Мотя... — сказал Воронов, уловив ход мыслей начальника отдела.

— Какая еще Мотя? — раздраженно переспросил Жигулев.

— Мотя... Я не знаю ее фамилии, но, в общем, это не проблема. Мотя — диспетчер первой колонны.

— Узнайте все о Моте. И немедленно поезжайте на трассу. Там сейчас работают товарищи из ГАИ. Посмотрите и вы, что к чему. В оперативке сказано, что обстоятельства смерти не совсем ясны.

— Слушаюсь.

— Опросите автоинспекторов перед местом аварии — не заметили ли они что-нибудь необычное с машиной или водителем.

— Слушаюсь.

— Возьмите под контроль ход и результаты патолого-анатомического исследования.

— Слушаюсь.

— Что вы заладили «слушаюсь, слушаюсь». Слушаться надо было, когда Хромов вам хотел что-то сказать. Людей надо слушать всегда, Воронов. Это главное в нашей работе. Впрочем, откуда вы могли знать...

— Нет, товарищ полковник, я должен был знать. Какую глупость я сделал!

— Ладно. Самоуничижением делу не поможешь. Теперь осталось измерить цену вашей ошибки. Боюсь, что она поглотит немало наших общих усилий. Ну да ладно. Поезжайте. Вечером зайдете и доложите лично.

В приемной секретарша сказала Воронову:

— Машина оперативная 12-24.

И Воронов понял, что Жигулев уже побеспокоился о транспорте.

Алексей заглянул в комнату к Стукову, тот корпел над бумажным листом, разглядывая самодельный чертеж то слева, то справа.

Он поднял голову, но Воронов упредил вопрос.

— Не спрашивай, Петр Петрович. Сегодня я, как никогда, соответствую своей фамилии — столько проворонил, что и не знаю, удастся ли наверстать!

7

Пока машина не вынеслась на Симферопольское шоссе, Воронов еще следил за дорогой. Он приказал водителю включить сирену и мигалку.

На Каширской развилке постовой, разбиравшийся с нарушителем, замешкался и не заметил «оперативки». Водителю пришлось под носом тяжелого самосвала проскочить на левую сторону дороги. К счастью, пронесло.

Машина пошла по шоссе, не снижая скорости, — под сто сорок. Все светофоры горели зеленым светом — посты передавали по цепи о приближении специальной машины, и Воронов успокоился.

«Теперь недолго осталось. Приезжать к шапочному разбору никакого смысла нет. Впрочем, главное я уже не успел. Эх, Воронов Алексей Дмитриевич, как же ты так мог человека, стоящего под подозрением, не выслушать? А если он хотел сказать что-то такое, что бы все сразу на свои места поставило? Стоп! А если ничего подобного? Кто сказал, что Хромов хотел сообщить нечто важное? А если это только совпадение во времени — желание поговорить и авария?»

Это была очень жиденькая соломинка, но Воронов ухватился за нее в полном соответствии с известной пословицей.

«Действительно, старик был чем-то недоволен и решил представителю власти пожаловаться в очередной раз на начальство, которое спрашивает с него за дело, а не за пустословие. Вот и все. К тому же последние слова шефа уж слишком эмоциональны: «А вы говорите, дело передать соседям? Если убийство, то сам бог велел нам его копать». Вот именно, «если». Обстоятельства смерти в аварии неясны, это тем более ничего не проясняет. Авария как авария. Не Хромов первый гибнет на дорогах...»

Воронов усмехнулся.

«Еще немножко, и я дам себя уговорить, что ничего не произошло. Но ведь это не так, Воронов. Во-первых, ты сделал ошибку тактическую, отложив разговор с Хромовым, даже если ему и нечего было сказать. Но что ему нечего сказать, надо было узнать точно. Во-вторых, ты упорствуешь, покрывая эту ошибку, хотя каждой клеточкой своего мозга убежден, что ошибка серьезная. Оправдания нет и быть не может. Ах, как я опростоволосился! Будь на месте Виктора Ивановича, я бы уж всыпал инспектору Воронову по первое число. Единственное обстоятельство, объясняющее доброту шефа, — всыпать мне он всегда успеет».

Место аварии было видно издалека — не стоило считать километровые столбы. На обочине стояло несколько грузовых и легковых автомобилей, водители и пассажиры которых сгрудились на обочине и смотрели, как внизу, под обрывом, возле лежащего на боку фургона, работали люди в милицейской форме. Кабина была смята начисто — видно, на большой скорости водитель не справился с рулем, растерявшись от неожиданности...

Когда Воронов вышел из машины, он услышал в толпе голос разряженной дамочки: «Неужели водитель погиб? И больше там никого не было? Пьян, наверное, был...»

Протокол составляли капитан и лейтенант. В стороне стоял майор и, словно наблюдатель, в работу не вмешивался. Можно было подумать, что он появился здесь отнюдь не в связи с происшествием, да еще таким, как гибель человека.

Воронов представился. Майор сказал:

— Хорошо, что приехали. Давайте поразмыслим вдвоем. Концы с концами не здорово сходятся — не вырисовывается занос машины. Притом пока никаких свидетелей. Маловероятно, чтобы виновник, ехавший навстречу, скажем, при обгоне, не остановился. Ведь есть еще свидетель. Тот, кого обгоняли. А так получается, что пострадавший сам направил машину в этот столб и под откос.

— Где пострадавший?

— Отправили в тульский морг. «Скорая» засвидетельствовала смерть. Тут же. Впрочем, мы прибыли через десять минут...

— Откуда такая точность?

— Инспектор мой проезжал здесь за четверть часа до нашего прибытия по вызову — ничего не было. Стал возвращаться от перекрестка к своему посту, смотрит, лежит фургон. Еще колеса крутятся...

— А вы пострадавшего видели?

— При мне вытаскивали. Вот это-то и второе, что смущает. Странно лежал в машине. От удара об столб должен был на баранку навалиться, а он как бы ее и не трогал вовсе...

Подошедший с протоколом капитан чуть насмешливо слушал своего начальника, и Воронов спросил:

— Вам тоже происшедшее кажется загадочным?

— Честно говоря, не вижу ничего особенного. Обычная авария. Произошла по вине шофера. Это факт. Раннее утро. Неизвестно, когда выехал из гаража. Ну, предположим, это установим. Но как он провел ночь? Может, и не ложился. Вот вам и причина, — потряс протоколом капитан. — Заснул, так мне кажется.

— Правильно, капитан, — не то в шутку, не то всерьез согласился майор. — Четкую версию всегда выгоднее иметь, чем предположение, которое еще проверять надо. Это все равно что купить какую-нибудь штуковину с ручкой: когда-нибудь, а носить придется. — И, обидчиво повернувшись, пошел к машине. Воронов двинулся за ним — всезнающий капитан не внушал ему доверия, хотя и рассуждения майора ничего для прояснения проблемы не добавляли.

— Сколько километров до морга? — спросил Воронов, когда они обошли перевернутую машину и остановились позади фургона.

— Километров семьдесят пять. До самой Тулы ехать надо...

Воронов подошел к задней двери фургона и осторожно потрогал маленький свинцовый кружок на проволочке.

«Вот так, от кабины ничего не осталось, а пломба цела. А прошлый раз все было наоборот. В кабине все цело, а вот пломбочка того...» — Воронов присвистнул, и майор с удивлением посмотрел на него.

— Я, пожалуй, проеду в морг. Хочу осмотреть вещи и познакомиться с результатами вскрытия. А как вам позвонить? Меня очень заинтересовали ваши сомнения.

Майор дал координаты и назвал свою фамилию: Хромов.

— Знаете, а ведь у шофера фамилия такая же...

— Знаю, — буркнул майор. — Редкой нашу фамилию не назовешь.

Но все-таки Воронову показалось, что совпадение фамилий майору было не очень приятно.

Вскрытие уже закончили, а патологоанатом заполнял протокол, когда в ординаторскую вошел Воронов. На его вопрос ответил определенно.

— Раздробление основания черепа... Типичная причина смерти в автомобильных авариях. Странно только, что без рваной раны. Обычно, когда шофер ложится грудью на руль при ударе, готова попадает между рулем и верхней кромкой ветрового стекла. А тут... — Он развел руками. — Хотя, судя по протоколу, кабину так измяло, что любая рана правомерна.

— Доктор, пока я осмотрю вещи, у меня к вам личная просьба: проверьте все внимательно еще раз. И все сомнения, которые есть, я подчеркиваю, сомнения, изложите письменно. Боюсь, что в этом деле каждая мелочь будет играть решающую роль.

— Вы что, за ним давно следили? — полюбопытствовал хирург.

Воронов только улыбнулся в ответ.

— Понял, — поспешно согласился хирург, — профессиональная тайна.

— Нет же... — признался Воронов. — Просто мы сами еще ничего не знаем. Вот только нужен нам был Василий Петрович живым, ой как нужен был...

Осмотр вещей не дал ничего интересного: в карманах была найдена начатая пачка сигарет «Столичные», семь рублей, не считая мелочи, ключи на самодельном брелоке, моток медной проволоки, словно сорванный с трансформатора, да небольшое карманное надтреснутое зеркальце.

И не о чем было бы докладывать начальнику отдела вечером, если бы не патологоанатом. Окончательный вывод экспертизы звучал парадоксально. Воронов твердил эту фразу до самой Москвы, словно старался раскусить твердый, не поддающийся на зуб орех фундука, и понять, что скрыто за ее ничего не значащей и одновременно такой многообещающей скорлупой:

«Смерть наступила в результате перелома основания черепа, вызванного ударом тупым предметом сзади».

А это значит, с Хромовым был кто-то еще. Но кто? Оставалась пока только Мотя...

8

— Это ты?

Звонила Лариса.

— Инспектор Воронов, — официально ответил Алексей, делая вид, что не узнал ее голоса.

— Ты прикидываешься, что не узнал, потому, что забыл выполнить мою просьбу, — фыркнула Лариса.

И тут только Воронов вспомнил о своем обещании достать билеты на премьеру нового балета. Почему Ларисе захотелось пойти именно на этот спектакль, пожалуй, не смогла бы ответить и она сама. Так, по крайней мере, считал Воронов.

— Ты, как всегда, думаешь обо мне хуже, чем я есть. Представь, заказал два билета на ближайший же спектакль. Но предупредили — желающих слишком много. Какой-то невероятный ажиотаж, — соврал Воронов, понимая, что, если спектакль не моден, Лариса вряд ли на него пойдет. И, словно в подтверждение догадки, трубка милостиво произнесла:

— Ходить на заурядные постановки у меня просто нет времени...

— Знаю, потому вечером перезвоню — мне скажут: будут билеты или нет.

— То есть как нет? Может твоя знаменитая красная книжечка принести нам малейшую пользу в виде двух билетов вне очереди?

— Зарплату ты, конечно, в число полезных вещей не включаешь!

Воронову хотелось бросить трубку, но близкая перспектива очередной ссоры казалась ему малоприятной, и он решил отпарировать:

— Это все-таки лучше, чем стипендия вечного аспиранта.

— Считай, что ты меня уколол, — раздалось на другом конце провода. — И прощение получишь, лишь принеся в клювике два билета. До вечера.

Короткие гудки в трубке закончили довольно нелепый разговор.

Вечером Лариса позвонила неожиданно, как делала это всегда.

Глаза у Воронова слипались, и не хотелось даже протянуть руку, чтобы пододвинуть аппарат к себе. Разговор обещал быть долгим и острым.

— Так рано спать? — Тембр голоса Ларисы не предвещал ничего хорошего. — Где же великий Нат Пинкертон, который бдит, не зная личной жизни? Алешенька, я вас не узнаю! Вы — и спать! Вы, который даже не удосужился доложить мне о билетах! Не просиди я полвечера у телефона, так бы никогда и не услышала голоса великого сыщика.

Алексей поморщился.

— Лорочка, сколько раз я просил, не называть меня сыщиком. Я — инспектор уголовного розыска.

— Не улавливаю разницы! Скажу по секрету: «сыщик» мне нравится больше! В этом, если хочешь, есть что-то собачье...

— Ну, знаешь... — он даже поперхнулся. Но Лариса, предвосхищая продолжение его реплики, сказала:

— Ладно, не сердись. Хочу сообщить тебе новость — у меня намечается свободная суббота, и я готова посвятить ее работнику МУРа.

Воронов молчал слишком долго, гораздо дольше, чем, по представлению Ларисы, следовало молчать после столь заманчивого предложения.

— Видишь ли... Я некоторым образом работаю. С утра надо поехать на один объект...

Лариса рассмеялась, и смех ее звучал совсем плохо.

— Несчастный! И ты мнишь, что, губя жизнь, я свяжу свою судьбу с человеком, который будет вечно занят по субботам и воскресеньям? Ты ошибаешься. Найди себе садовницу, которая бы в дни, когда ты занят, бегала по любовникам и выращивала у тебя на лысине ветвистые рога...

— У меня нет лысины...

— Так будет. С такой работой у тебя не только лысина будет, но и грыжа! Я тебе обещаю.

— Лора, это чрезвычайный случай!

— Глупо.

В трубке зазвучали короткие гудки. Ничего не оставалось, как набрать номер Ларисы. Она откликнулась сразу.

— Если погулять со мной времени нет, хоть телефон свой почини, чтобы на расстоянии общаться было можно...

— Да, — поспешно поддакнул Алексей, — действительно, аппарат что-то барахлит. То не соединяет, то никак не отключишься после разговора.

— А ты чего, собственно, звонишь?

— Мы же не договорились...

— Как не договорились? Ты в субботу работаешь, А я с приятелем поеду за город. Бабье лето на носу все-таки. А это значит, мое времечко...

— Я завтра вечером тебе позвоню...

— Звони. Может быть, вечером и буду дома...

Она зло швырнула трубку, и у Воронова не было никакого желания звонить ей еще раз. Но, когда он все-таки попытался набрать ее номер, он оказался занятым.

С горьким осадком на душе после нелепого разговора он заснул. С ним и проснулся.

9

Мотя ревела. Она не ответила толком ни на один вопрос Воронова. Так была перепугана вызовом в МУР, что не только дара речи лишилась, но и, похоже, способности воспринимать вопросы. А Воронова интересовало одно: кому она сообщила о том, что Хромов собирался разговаривать с Вороновым? Все, что Алексей успел узнать о диспетчере Кругловой, выводило ее из-под подозрения. Впрочем, скорее, «почти» выводило.

В ответ на все вопросы Мотя только ревела.

Третий стакан воды, налитый Вороновым, был наполовину пуст. На его тонких стенках жирно алели следы губной помады, а остатки воды помутнели от слез, капавших в стакан с накрашенных щек.

— Мотя, поймите, слезами тут не поможешь. Всю жизнь проплакать вам не удастся. Надо отвечать. Это очень важно. — Воронов говорил вкрадчиво, даже немного утрируя произношение, как это иногда делают, подстраиваясь под речь иностранца, плохо знающего язык.

Но Мотя ревела. Навзрыд. Иногда затихала, и тогда молча, уставившись взглядом в стену, сопела, изредка размазывая по грязному лицу остатки туши.

Прошло не менее получаса, прежде чем она пришла в себя. Воронов уже отчаялся добиться от нее толку. И впрямь, когда она заговорила, то, с его точки зрения, уж лучше бы молчала или ревела беспробудно.

— Я никому... Ничего... Не говорила... Я ничего не знаю... Ничего не слышала... Тогда очень торопилась на свидание... У меня... Клянусь, я не слышала ни слова, о чем вы говорили... Только отметила путевку... Даже в лицо не взглянула Василию Петровичу... — при упоминании имени и отчества погибшего она зарыдала вновь, и Воронов, заставив выпить еще стакан воды, отпустил ее, сказав уже у дверей:

— Смотрите, Мотя. Это было очень важно. И если вы обманули, вам придется отвечать по всей строгости закона.

Воронов вернулся за свой стол и, сняв пиджак, повесил его на спинку стула. Слова полковника Жигулева, сказанные им утром на оперативке, вместо того, чтобы стимулировать работу мысли, отбирали, как у заведомого труса, последние силы. А были эти слова, в общем-то, обычные и закономерные: «Ну, Алексей Дмитриевич, сами дров наломали, сами и в поленницы складывайте».

«Выслушай я тогда Хромова, половина, если не все, куда яснее виделась бы. А сейчас и подступиться не знаешь с какого конца. Из каждой ситуации минимум два выхода. Да и дела два: кража и убийство. Предполагаемое убийство, — уточнил Воронов. — Впрочем, и предполагаемая кража. Надо не только доказать, что это так, но и найти связь между двумя линиями. Не знаю почему, может быть, это похоже на самоистязание грешника, но мне кажется, что связь несомненна и что связующим звеном был Хромов. Но каким?»

Зазвонил телефон.

— Воронов слушает...

— Товарищ лейтенант, тут в проходной вас спрашивает гражданин один. Фамилия — Мишенев. Очень настойчив. Ждет уже долго...

Воронов обрадовался даже не самому приходу Мишенева, а любой возможности двинуться хоть куда-либо с той мертвой точки, на которой находилось дознание.

Мишенев вошел мрачный и, ни слова не говоря, уселся на стул напротив. Воронов терпеливо ждал. Мишенев молчал. Глаза его смотрели настороженно, словно он внутренне готовился к признанию в чем-то очень важном и решающем.

— Если вы пришли, то, наверно, хотели мне что-то сказать? — первым начал Воронов и почувствовал, что начал неважно. — Я собрался к вам в гараж... Непременно хотел с вами серьезно поговорить.

— Видел вас... Вы начальство наше обхаживали...

— И почему не подошли?

— Каждый свою баранку крутит, — неопределенно ответил Мишенев.

Только сейчас Воронов обратил внимание на довольно грязный, в глине, мишеневский костюм, спешно и неаккуратно подчищенный. Особенно грязными выглядели широкие отвороты брюк. Черные импортные туфли были по-шоферски ополоснуты водой, очевидно, из лужи и пошли бурыми разводами.

— Я ездил на аварию, — наконец произнес Мишенев. — Все это вранье про несчастный случай. Такого быть не могло.

— Однако было.

— Смерть была, — упрямо повторил Мишенев. — Но Хромов здесь ни при чем. Старик слишком хорошо водил машину, чтобы ни с того ни с сего столько напахать.

— Ему могло стать плохо, — опять вмешался Воронов, интуитивно почувствовав: самое лучшее, что он может сделать — раззадорить Мишенева.

— А вы в отдел кадров загляните! — зло пробурчал Виктор. — Если найдете за последние десять лет хоть один больничный Хромова, я вам свою квартальную премию на блюдечке с голубой каемочкой принесу прямо сюда.

— Это зачтется как взятка. Сидеть будем оба, — Воронов попытался шуткой завести Мишенева.

— Сидеть буду я — типичный представитель ворья! — он криво усмехнулся. — Но не о моей сиделке речь. Нынче это вторым делом стало. Дяди Василия нет... — он дернул носом, почти как Мотя. — Это сейчас главное. Вот вам чем заниматься надо!

— Ну, знаете, — Воронов возмутился. — Уж как-нибудь без вас разберемся, чем нам заниматься!

— И то верно, — охотно согласился Мишенев. — Это, так сказать, мое личное мнение.

— На чем же оно зиждется?

— Чего-чего? — переспросил Мишенев.

— Я спрашиваю, на чем основывается ваше личное мнение, что нам следует заниматься аварией Хромова, а не кражей, совершенной водителем Мишеневым?

Виктор стиснул руки так, что пальцы у него побелели.

— Дядю Василия убрали, — глухо повторил Мишенев.

— Это такое же необоснованное предположение, даже менее обоснованное, чем кража Мишеневым государственных ценностей на сумму более полутора тысяч рублей.

Мишенев растерялся. Он искал выхода из тупика, в который загонял его Воронов. Алексей чувствовал, что в столь критическом положении тот должен будет или замкнуться или рассказать правду.

— Дядя Василий сказал мне, что должен был наутро с вами встретиться.

«Вот оно, — сердце Воронова захолонуло. — Как же я это не сообразил, что кроме слышавших нас и сам Василий Петрович мог рассказать кому-то о своих завтрашних планах».

— Да, это посерьезней кражи из фургона, — тихо сказал Воронов, стараясь поймать взгляд Мишенева, но тот упрямо смотрел в пол. — Вот что, Виктор, давайте-ка спокойно, начистоту и до конца рассказывайте все, что знаете. Вы единственный, — схитрил Воронов, — человек, который знал, что Хромов собирался встретиться со мной для очень важного разговора. Если вы предполагаете, что его убрали, то, простите, подозрение прежде всего падает на вас.

Вот когда Мишенев поднял свои глаза. И было в них столько искренней боли и ненависти к нему, что Алексею стало не по себе.

«Этот парень, пожалуй, может пойти на все. Уж не прав ли Станислав Антонович, что наглость его пределов не имеет...»

Взгляд Мишенева потух так же быстро, как и вспыхнул. Словно Воронову лишь почудилось мерцание в нем ярости.

— В тот вечер я после работы с дядей Василием пил пиво. И он сказал, что имеет кое-какие соображения насчет того, кто на нас поклеп в краже возводит.

— Он вам сказал, какие соображения?

— Нет, — помотал головой Мишенев, — только собирался, но тут подошла моя очередь брать пиво. А еще в две кружки недолили, ну дядек и завелся. Пиво уже выпили, а он все успокоиться не мог...

— И вы больше ни разу не поинтересовались, что он мне хотел рассказать? — недоверчиво переспросил Воронов.

— Поинтересовался... — Мишенев отмахнулся. — Дядя Василий балагур, но, сколько бы ни трепался, если не захочет, из него нужного клещами не вытянешь. Всегда может скрыться за словами, которые не встречаются в словарях. Да, честно говоря, мое настроение тоже ни к черту было! И потому интереса особого не проявил... Мало ли у меня самого соображений имеется! Не было бы, не пришел к вам прошлый раз.

— Какие у вас были отношения с Хромовым? — в упор спросил Воронов.

Мишенев помолчал, пожал плечами, словно прежде всего мысленно отвечал самому себе, и сказал:

— Обыкновенные. Он меня шоферить учил. Когда я в гараж нанимался, он преподавал на курсах. Машину знал отменно, но пуще всего езду разумел. У него я наслушался тогда правил, которыми до сих пор пользуюсь.

— А именно? — неизвестно почему полюбопытствовал Воронов.

— Ездил дядя Василий грамотно — скорость свыше ста километров не признавал, но под сотню держал так плотно, что мышь не проскочит. Не как некоторые сопляки — раскочегарят до ста двадцати, а потом зависнут на сорока. И так дергаются всю дорогу, ни себе, ни людям езды не давая. Потом три золотых правила было у дяди Василия... Следи за третьей впереди идущей машиной, а не за той, которая перед тобой, только тогда успеешь среагировать на внезапную остановку. Старайся ездить так, чтобы тормозами не пользоваться — не тормозишь, значит, режим скорости верный. Нос машины старайся держать всегда в пустоту, чтобы впереди идущего в зад не поцеловать. Расчетливым хозяином, говорил дядя Василий, себя на дороге в любую минуту чувствовать надо, а больше всего, говорил, опасайся пижона в зеленой шляпе за рулем вчера только купленной «Волги» с любительскими правами, полученными с пятого захода...

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо остановил Мишеневский монолог Воронов. — Ну, а вы, Виктор, как считаете, кому Хромов мешал?

— Ну, мешал-то он с его острым язычком многим. Начальству был как прыщ на заднице. Меня они тоже не жалуют особой любовью. Но, признаться, меня и любить не за что — характер уж больно неустойчивый, как выражается директор. А дядя Василий — человек! Он свой шоферский хомут тянет не только грамотно, но и с лихостью, присущей старым работягам. Думаю, мешал он тем же, кому и раньше мешал и кто меня и его кражей под удар поставил... Чтобы избавиться...

— Считаете, что оба вы — жертвы определенного заговора? Прошлый раз вы мне этого не говорили...

— Все думки сразу даже верблюд выплюнуть не сможет, — насупился Мишенев. — Кто знает, правильно ли я сделал, что вообще к вам пришел. Пусть бы себе обычным порядком тянулось. Вот только локомотивовская история меня попутала. И еще дядя Василий, с которым посоветовался, не отговорил. Правда, особой веры в вас тоже не высказал...

— Почему же сам потом решил прийти?

— Всякое случается... Значит, мнение свое изменил...

— Хорошо, Виктор. Как вы считаете, с чего мне надо начать? — Воронов доброжелательно посмотрел на Мишенева. Но тот не ответил тем же. Наоборот, колюче бросил:

— Дело ваше. Вам за то деньги платят. А только ни я, ни Хромов ничего из кузова не брали и пломб не срывали. На то даем наше общее честное слово. За себя говорю и за Хромова тоже.

Воронову показалось, что клятва Мишенева прозвучала несколько фальшиво и выспренно.

— Ладно, — коротко подвел итог Воронов. — К вам просьба: изложите письменно все, что считаете нужным, в доказательство вашего утверждения неслучайности происшедшей аварии. И про кражу можете тоже...

Воронов показал на соседний стол, на котором лежали бумага и ручки:

— Пишите спокойно, обстоятельно, скоро вернусь.

Он запер сейф и прошел в комнату Стукова. Петра Петровича не было. С ним он столкнулся уже в дверях, когда выходил.

— Как дела? — спросил Стуков, но по тону вопроса Алексей понял, что у самого Стукова дел по горло, и решил с дальтрансовскими заботами не лезть.

— Корпим помаленьку...

— А мне полковник подарочек подкинул — самострел сторожа. Твои-то автофургоны все бегают?

— Где-то бегают, — рассеянно сказал Воронов. — Ну, пока. Освободишься — позови, хоть расскажешь, как пузо жарил под южным солнцем. Что лысина загорела, я и так вижу.

Взяв у Мишенева две страницы, — на создание большего тот был явно не способен, — исписанных, к удивлению Алексея, ровным, как бы законсервированным со времен изучения каллиграфии почерком, Воронов отпустил шофера и погрузился в анализ его сочинения. Потом, прихватив папку с документами, поехал в ГАИ. Ему не терпелось свести мнение майора Хромова и шофера Мишенева воедино, но на базе профессионального инспекторского разговора. Нужен был абсолютно определенный ответ: авария случайная или нет?

10

В воскресное утро Воронов решил поработать с бумагами, хотя свободного времени оставалось немного: свидание с Ларисой было назначено на двенадцать. Едва он сел за стол, вошел Стуков. Воронов понял, что надежда поработать тщетна, и, вздохнув, настроился на курортные воспоминания. Но Стуков, поправив очки, словно угадал мысли Алексея.

— Мешать не буду. Немножко в курсе твоих дел. Один дружеский совет — Мишенева надо разрабатывать основательно. И потому я бы на твоем месте прокатился с ним в какой-нибудь город. Во-первых, узнаешь, почем кусок шоферского хлеба. Во-вторых, чем черт не шутит, может быть, сойдешься с Мишеневым поближе — дальняя дорога тому способствует: много разного народа вокруг будет. Глядишь, просочится информация, которой тебе недостает...

— Мишенев считает, что Хромова убрали. А сам еще далеко не чист. Никакого алиби по делу о краже. Только голословное утверждение. Похоже, от своей персоны отвлечь внимание намерен. Так и сказал: «Нынче мое дело вторым стало».

— А если кто-то захочет убрать и Мишенева? — внезапно спросил Стуков.

— Ну, Петрович, так можно договориться и до существования мафии!

— Для существования мафии, — словно читая лекцию, произнес Стуков, — в нашей стране нет социальных корней. А вот три тесно сплотившихся головореза перед угрозой разоблачения могут не одного человека с дороги убрать...

— Преувеличиваешь, — резюмировал Воронов.

Стуков пожал плечами.

— Проповедь в церкви не делает громоотвод над ней бесполезней... Совет дармовой — платить не надо. Следовать тоже... Как знаешь.

— Не обижайся. Ничего-то я не знаю, потому и спорю. Одно, пожалуй, знаю — никогда себе не прощу, что Хромова в тот вечер не выслушал...

— Ладно терзаться угрызениями совести... Вывод сделал, и хорошо. Самокритика чем сильна — у нее слишком много союзников в стане критики.

— Что поделаешь, если моя основная работа — заваливать элементарные дела! Скажи-ка лучше, как отдыхал.

— Ты же поработать пришел в выходной день, а не байки слушать? Твоя Лариса, наверно, тебе живописнее про курорты рассказывала?..

— Фу ты, зануда! Можешь человеку, озабоченному твоим здоровьем, ответить, как ты от-ды-хал? — по слогам протянул Воронов.

— Отменно отдыхал. Отдыхать — не работать. Лучше всего, конечно, в таких отпусках — теплое ласковое море. Загульность курортную не люблю, а вот водичку бархатную очень одобряю. Знаешь, чем старше становлюсь, тем яснее понимаю: если в море не окунулся, в отпуске не побывал.

— От жизни следует требовать услуг по возможностям, а не по нашим желаниям, — согласился Воронов.

Они помолчали. Каждый отчетливо понимал, что разговор об отпуске — так, дань дружеской вежливости. И если они сегодня, в день, когда надлежит отдыхать, пришли сюда, значит, в том есть нужда.

— Ну, что, Алеша, тяжко? — спросил вдруг Стуков, и в тоне его Воронов неожиданно уловил так много общего с голосом матери, спрашивавшей, бывало, когда работал и учился, если не теми же словами, то таким же участливым тоном.

— Тяжко, Петр Петрович. Смерть как не люблю делать ошибки...

— Кто их любит делать? Важнее другое — любишь ли ты их исправлять!

— Я вот тут пытаюсь проецировать кое-что на дело Мамлеева...

Стуков перебил его, даже не дав закончить фразы.

— Это и есть твоя следующая ошибка. Новое дело проецировать непосредственно на старое — самое последнее, что позволительно делать нашему брату. Прямые аналогии противопоказаны. Только опосредствованно, через опыт, через какие-то аналитические формы, — Стуков говорил резко. — Пойми, такая проекция, как шоры для лошадей, — кроме того, чем задался, ничего больше не видишь!

— Признаться честно, — примирительно сказал Воронов, — я и сейчас ничего иного не вижу. Более того, заданности определить не могу. Не улавливаю связи между недостачей Мишенева и смертью Хромова.

— Это тебе хочется, чтобы не было, — и, успокаивающе подняв ладонь, поскольку Воронов хотел возразить, Петр Петрович продолжал: — И это естественно. Но ты, на мой взгляд, должен сейчас сделать главное — собрать максимум информации. И любое сомнение должно быть не более чем проявлением бдительности, иначе оно станет опасным. Скажу по совести, мне очень не нравится смерть Хромова. И не только потому, что по-человечески жалко Василия Петровича, а потому, как уж слишком решительной реакцией на сгустившиеся для кого-то тучки выглядит все это. А коли так, то ветвистый сорняк растет... Логический вывод — много народу, много следят, ищи следы глазом и ухом.

Воронов с интересом смотрел на Стукова, который разговорился с несвойственной ему многословностью. Старший следователь был прав. Алексей и сам осознавал неслучайность смерти Хромова, но боялся признаться себе в этом: сделанная им ошибка росла, будто на дрожжах, и принимала размеры почти катастрофы.

— Смотри, — Стуков неожиданно прервал свой монолог. — Вот схема твоего поиска...

Он взял красный карандаш, и жирная линия легла на лист бумаги.

— Одна точка ясна — это база Дальтранса. Чем дальше от нее, тем труднее. Точка загрузки... Адресов уже много... — Стуков объединил их в большое красное кольцо. — И вот эта прямая. Как ты помнишь, геометрия учит нас, что прямая всего лишь выстроенные точки, числом до бесконечности, — довольно произвольно сформулировал аксиому Стуков. — Где-то в этом море точек и лежит твоя разгадка. Похоже, надо идти методом исключения. Сначала проверь, как разгружают. Предположим, ты это уже знаешь.

— Ты рассуждаешь так, словно мне позволят целую вечность заниматься Дальтрансом. Да еще в одиночку!

— Считай, что тебе уже не дали вечности и тем более действовать в одиночку.

— Как прикажешь понимать?

— Разъясняю последнее, — Стуков улыбнулся. — Решением руководства старший следователь Петр Петрович Стуков придается для совместной работы инспектору МУРа товарищу Воронову Алексею Дмитриевичу, если только тот сочтет нужным...

— Шутишь, старик. Не по чину это...

— Чинами сочтемся, когда на пенсию выходить будем... А если серьезно — буду рад помочь. Дерзай!

11

— Я где-то читал, что в день рождества одна из тусканских газет печатает только хорошие новости, какие бы дурные события ни происходили, — Воронов шел рядом с Ларисой, держа ее крепко под руку, словно боясь, что после восстановленного с таким трудом мира одно неловкое выражение может поломать все. — Почему бы нам при встрече не руководствоваться этим славным примером тусканской газеты, а, Лорочка? Будь ты, наконец, обыкновенной женщиной!

— А что такое обыкновенная женщина? Которая сидит на телефоне дольше, чем на диете? — Лариса фыркнула.

Они проходили мимо зоопарка. Воспользовавшись отличным воскресным днем, казалось, город собрал всех своих маленьких жителей к распахнутым воротам.

— И тебе не мешает почаще ходить сюда — найдешь многих предков тех типов, с которыми так любишь встречаться, — назидательно произнесла Лариса. — Да и себя, думаю, увидишь иногда, глядя в клетку!

— Можешь не сомневаться, — в тон ей произнес Воронов. — Подберем и тебе соответствующий подвид.

— А слабо́?! — Лариса остановилась и, прищурив глаза, озорно взглянула на Воронова. Вот такой ее взгляд Алексей любил. Он означал бесшабашность и нежность, близкую теплоту и веселую мудрость. Лариса с таким взглядом совсем не походила на Ларису, невыносимую своей язвительностью.

Воронов решительно протолкался к кассе.

Они пошли вдоль ряда сетчатых клеток, молча рассматривая вяло дремлющих или мечущихся от стенки к стенке обитателей. Им обоим, Алексей чувствовал это безошибочно, было хорошо. Но самое смешное, что так хорошо им было в зоопарке. Воронов хотел сказать это Ларисе, но не решился, боясь, что за очередной пикировкой пропадет то обостренное чувство контакта, который так трудно установить, но так легко потерять. Особенно с их несносными характерами.

Алексей обнял Ларису. Она прижалась к нему плечом:

— Это неприлично, Алексей. Люди приходят сюда рассматривать зверюшек, а мы с тобой почти в любви объясняемся.

— Во-первых, не почти. И во-вторых, не почти. А в третьих, мне действительно хочется объясниться в любви. Тебе не кажется, Лорочка, что мы слишком долго играем в игру, за которой есть еще более интересная игра — целая жизнь вдвоем!

Лариса ничего не сказала, но по тому, как задрожало ее плечо, Алексей почувствовал, что Лариса всхлипнула.

— Что ты, Лоронька, что ты? Кругом же люди!

— И звери, — сквозь слезы пошутила Лариса. Она вытерла слезы и сказала: — Вот мы с тобой и объяснились! Чудо! В зоопарке! Если я скажу об этом моей мамочке, она упадет в обморок.

— А мы ей нальем холодной водички, она и очнется от обморока.

Лариса печально вздохнула.

— Все ты, сыщик, знаешь, все ты видел, все ты слышал...

Алексей обнял ее за плечи, и они пошли по лабиринту узких переулочков зоопарка, сталкиваясь со встречными, обходя малышей и почти забыв, где находятся.

Алексей ловил себя на мысли, что никак не может решиться выйти из зоопарка — было страшно, что за его воротами все сложится как-то иначе, неуклюже...

Словно читая мысли Воронова, Лариса спросила:

— Боишься из зоопарка выйти? Думаешь, наш мир с тобой только среди этих клеток и существовать может?

— Боюсь, — чистосердечно признался Алексей.

— Вечно здесь бродить будем? А как же ловля представителей преступного мира?

— Пошли они!..

Воронов остановился возле бойкой лотошницы и купил два слегка расплывшихся от тепла «эскимо». Порций как раз хватило на дорогу до станции метро. Спустившись на перрон, они, с интересом переглядываясь и многозначительно улыбаясь друг другу, слушали, как разновозрастные дети, каждый по-своему, обсуждали увиденное в зоопарке.

Воронов не расслышал, о чем спросила Лариса, не понял и когда она недовольно что-то переспросила. Он, не отрываясь, забыв о детях, смотрел сквозь два стекла переходных дверей между вагонами. Там, в соседнем вагоне, прижавшись спиной к двери, стоял мужчина, и боком, склонившись к нему и что-то страстно выговаривая, стояла Мотя Круглова. Когда до сознания Воронова дошло, кого он видит, какая-то ассоциативная связь узнавания точно подсказала ему и фамилию собеседника. По плечам, по характерному, несколько капризному наклону головы, он догадался, что мужчина — Виктор Мишенев.

Лариса, проследив взглядом, куда смотрел Алексей, саркастически поджала губы:

— Не надолго хватило твоей любви, Воронов! Увидел кудлатую девчонку — и размяк весь!

— Размяк, — машинально повторил Воронов. — Да-да, размяк... Ой, да что я говорю! — он прижался губами к уху Ларисы. — Ты знаешь, кто эта женщина? Диспетчер Мотя, из моего гаража...

Лариса хмыкнула.

— И что тебя так к ней тянет? Версия?

— Версия! Интересна не сама Мотя! Важно, с кем она!

— А с кем?

— То-то и оно! Провалиться мне на этом месте, если широкая спина не принадлежит Виктору Мишеневу. Эх, хотя бы краешком уха услышать, о чем они там воркуют! О чем?

Но шум трясущихся вагонов и толстые стекла дверей превращали разговор в сцену из немого кино.

12

— Так я за вами заеду, — словно уже все решил сам, твердо сказал Мишенев.

— Это, Виктор, ни к чему. Скажите, когда выезд, и я буду в гараже...

— Бросьте! Выезжать будем в три утра. Почти затемно. Надо за Калинин выбраться до того, как малокаботажники свои телеги на дорогу выгонят!

— Всегда так рано выезжаете? — как бы молчаливо соглашаясь с предложением Мишенева, спросил Воронов.

— Не-е, — протянул Виктор. — Это больше от маршрута зависит. По какой дороге едешь. Если по Симферопольке, да еще в курортный сезон, то вылетать, как материковой кряковой утке, надо пораньше, затемно. Иначе полдня потеряешь.

Алексей написал на клочке бумаги свой домашний адрес, и Мишенев удовлетворенно буркнул:

— Знакомое местечко. Совсем по дороге. Буду точно. Не проспите.

Когда полусонный Воронов спустился вниз, в прохладный воздух едва-едва нарождающегося утра, фургон Мишенева глухо урчал у самого подъезда, а водитель стоял на асфальте посреди улицы и, закинув голову кверху, считал этажи — видно, проверял, не спит ли еще пассажир.

— Думал, будить придется, — проворчал он, здороваясь за руку с Вороновым.

Фургон лихо покатил по пустынной улице. Воронов, несмотря на полусонное состояние, успел заметить, что за рулем Мишенев как бы преобразился. И Алексей затих, присматриваясь, в чем это выражается и почему это произошло.

На Мишеневе ловко сидела застиранная ковбойка из шотландки, поверх которой, облегая ладный торс, белела отделочным мехом безрукавка, тоже видавшая виды, на голове цепко держалась маленькая чистенькая кепочка из зеленоватого брезента.

«Ну, конечно, в этой привычной одежде он как бы в своей тарелке. И это само собой разумеется, — рассуждал Воронов, время от времени отрывая взгляд от пустующего впереди блеклого полотна дороги и поглядывая искоса на Мишенева. — Нет, здесь что-то иное. Как он садился на свой облучок, как помог забраться мне! Да, именно в этот момент Виктор показался мне другим».

Воронов мучительно пытался уловить это ускользавшее определение, и Мишенев будто догадался о его муках.

— Особо не спешите о деле думать, — нараспев сказал он, не поворачиваясь от дороги. — У нас с вами времени хватит. Досыта наговоримся — путь предстоит неблизкий...

В эту секунду Воронов четко сформулировал долго ускользавшее определение — просто Мишенев был самим собой. Здесь он жил, здесь работал, и кабина тяжелого трейлера была его домом. Каждое движение подчинено строгой логике целесообразности, выверено до предела, скупо и эффективно.

В манере Виктора вести машину Воронову почудилось нечто, от красивости работы главного диспетчера, только мишеневская работа была более искренней, а потому и более впечатляющей.

Алексей устроился поудобнее на широком сиденье просторной кабины. Она убаюкивающе покачивалась на высокой скорости, словно плыла по легкой зыби.

Засмотревшись на пустую дорогу и думая о своем, совсем не причастном к мишеневскому делу, — о вчерашнем объяснении с Ларисой в зоопарке, — Воронов задремал. Проснулся, кажется, сразу. Но это «сразу» было именно кажущимся.

Во все ветровое стекло машины сияло солнце, стоявшее высоко над левой кромкой леса. Фургон тоже стоял — в очереди перед закрытым железнодорожным переездом. А за рулем сидела только половина Мишенева... Виктор высунулся в окно и беззлобно переругивался с водителем, вышедшим размять ноги из приткнувшегося где-то под капотом «Жигуленка». Воронов его поначалу даже не заметил...

— Вам какой двигатель ни ставь, вы все равно будете при обгонах висеть, как сопли, — говорил Мишенев, и спина его агрессивно дыбилась, хотя в тоне не чувствовалось злобы — скорее легкое презрение. — Не притормози я на том подъеме, сидел бы ты под самосвалом! А знаешь, сколько мне потом горбатиться пришлось, чтобы раскачать эту махину в гору? То-то! А вам что, вы только себя на дорогах и уважаете! И то не очень!

Видно почувствовав, что Воронов,проснулся, он обернулся и, улыбаясь, сказал:

— С добрым утром, Алексей Дмитриевич! Ну и спать вы здоровы! Я тут одного «Жигуленка» чуть не придавил, а вы даже и ухом не повели, — но, заметив смущение Воронова, весело добавил: — Это правильно, что поспали. Одна беда в том — водителю соблазнительно, когда пассажир рядом дрыхнет.

Мишенев был в прекрасном настроении и тому, похоже, не в малой степени способствовала погода: теплый, солнечный, сияющий день.

За переездом пробка быстро рассосалась. Скоростные легковушки ушли вперед. Удрали и газующие нещадно новые лихачевские самосвалы. Они вновь остались на дороге одни. Впрочем, теперь уже не надолго. Нет-нет да из-за спины выскакивали «Волги» или они сами доставали какой-то местный малокаботажный рыдван. Только здесь, в кабине трейлера, Воронов, привыкший ездить в стремительных, ничему не подчиняющихся оперативных машинах, ощутил давлеющее воздействие фактора постоянности скорости.

Чем дольше ехал Воронов, тем больше укреплялось в нем ощущение прямой параллели с кораблем. Размеренно, будто и независимо от воли кормчего, плыл тяжелый фургон то в разливе предосенних убранных полей, то вдоль прихваченной желтизной стены густого смешанного леса, подступавшего к самой дороге. Постепенно, но заметно для глаза, берез и осин становилось все меньше, а островерхие пики разлапистых елей подступали к дороге все ближе и ближе. Время от времени они проплывали сквозь деревни, мимо словно в солдатских шеренгах застывших одинаково окрашенных, по заказу, домов, с ярко полыхающими на солнце новыми крышами из оцинкованного железа.

В глухом лесу Виктор притормозил, завел машину в боковую аллею, и Воронов только сейчас заметил веселую вывеску русского ресторана. На поляне, где стоял теремок, отдыхало несколько фургонов. Все они смотрели задними дверьми в сторону ресторана. Мишенев тоже долго мудрил, гоняя громоздкую машину по тесной площадке, пока не поставил так, как хотел, и, довольно хмыкнув, предложил:

— Перекусим. Голод — плохой попутчик в дороге.

Они сделали заказ: русскую похлебку и мясо по-домашнему в горшочках. Воронов спросил:

— Ставите фургон так специально?

— А как же... Приходится хитрить. Дороги дальние, люди разные... Чтоб к вам лишний раз не заглядывать, еще и не то готов делать...

— Ну, а в туалет вышел или отвлекся с официанткой?

Мишенев засмеялся.

— Честное слово, вы говорите так, будто в фургон забраться что спички из кармана вытянуть. С ним повозишься. К тому же присмотритесь, — он одними глазами показал на соседние столики, где, беззаботно болтая, шумно ели водители других фургонов. Присмотревшись, Алексей заметил, что они будто несли коллективную службу дозора, временами поглядывая на машины. Стороннему человеку могло показаться, что они еще не налюбовались мощью своих трейлеров.

— Не всегда, конечно, такое идеальное место выпадает. Бывает, в сутолоке машину воткнешь, в сутолоке ешь, и мимо машины разный люд шмыгает. Но за долгие годы не доводилось видеть, чтобы кто-то с пломбами шалил в обеденное время. Чужой среди наших машин слишком заметен опытному глазу.

После обеда Мишенев поболтал с водителями идущих навстречу машин, порасспрашивал о дороге, вспомнил с кем-то совместную ночевку на юге, отказал пассажиру, просившемуся в попутчики, хотя Алексей легко мог потесниться и его поместить.

Потом, поведя плечами, как бы сбрасывая тяжесть обеда и проделанной дороги, сказал:

— В путь? — И сам себе ответил: — Трогаем.

«Странная привычка у этого малого — задавать самому себе вопросы и тут же отвечать на них. Не очень-то вежливо по отношению к собеседнику. Но, наверно, я тут не справедлив к нему. Характер, как он сам говорит, диктуется обстоятельствами. Сидя в кабине, чаще всего в одиночку, волей-неволей научишься самого себя спрашивать и самому себе отвечать».

13

Это только со стороны, да такому непросвещенному в шоферском деле человеку, как Воронов, казалось, что они катятся сами по себе да еще и по воле судьбы. Только когда они на третьи сутки прибыли на базу, расположенную в Таллинском пригороде с певучим названием Меривялья, точно к открытию, Воронов понял, что Мишенев рассчитал маршрут не только по часам, но и по минутам. И неспешную одиночную ночевку возле речушки, в которую они перед сном окунулись, а потом забрались на кровати: Воронову Виктор уступил верхнюю, подвесную, а сам устроился на сиденье. Понял Алексей и суть озабоченных взглядов на часы, и сегодняшнего поспешного подъема, словно они проспали положенное время отправления.

На базе Воронов был совершенно лишний. Собственно, разгрузка его мало интересовала. Он познакомился с ней на базах Москвы. Только удивился, как Мишенев, не зная эстонского языка, так споро договаривается с парнем, знающим русский не лучше.

Машину поставили к пакгаузу, акт о приемке нетронутой пломбы Мишенев послюнявил и, сложив вчетверо, сунул в пухлый бумажник.

— Ну, пошли с городом знакомиться. В Таллине бывать не приходилось?

Воронов отрицательно покачал головой.

— Занятный городок. Улочки малые — не по мне. А вот запах, как в никаком другом городе! Кисло-сладкий какой-то! Говорят, от сланцев, горящих в печах. Не знаю. Но щемит в душе от его привкуса, и снова, когда вспомнишь где-нибудь далеко, этот таллинский воздух вдохнуть хочется.

— А как же с машиной?

Мишенев махнул рукой:

— Это дело их. Разгрузят и здесь же другой товар поместят. Под вечер пломбу проверим и айда в обратный. Не рейс, а прогулочка!

Видно, Воронов и впрямь с интересом осматривал город, потому что только после обеда, сытного и вкусного, в маленьком затемненном кафе Мишенев решился предложить:

— Не знаю, может, вам и ни к чему, только мне бы хотелось очень... Тут первенство страны по мотогонкам... Потому и народу в городе раз-два — и обчелся! Все там, кто свободен.

— Увлекаетесь мотоспортом?

— Не сказал бы. Просто выступает здесь один наш парень, Петька Чуев, мастер спорта. Грозился без «золота» в гараж не возвращаться.

— Он работает в Дальтрансе?

— Как сказать... «Работает» — не совсем точное выражение. Правильное было бы — «числится». Зарплату получает регулярно, а дел у него — только с мотоциклом! Тут, конечно, не белоштанный теннис и, пока машину приготовишь к соревнованиям, всякой работы — от сварщика до электрика — наделаешься. Чуев — наша штатная слава. Да мы не в обиде. Для миллионного оборота Дальтранса его зарплата нипочем. Выдюжим! А славы Дальтрансу спортивной не занимать! Вам не довелось до наших клубных боксов добраться?

— Нет. А что, и такие есть?

— Есть! — не без гордости сказал Мишенев. — Директор сам лично распорядился старые мастерские отдать спортсменам. Человек тридцать этим самым мотоспортом у нас балуются. И я немножко... Месяца три назад свой кроссовый заложил. С полгодика придется доводить машину...

— Кто-нибудь еще, кроме Чуева, такую же зарплату получает?

— Нет, конечно, — раздраженный непонятливостью Воронова, сказал Виктор. — Он ведь ас, знаменитость! Понимать надо! Инструктором как бы считается. А настоящим-то инструктором Хромов был. Тот на своем старом «цундапе» будто король ездил. Он и Чуева в люди вывел. Да вот в последнее время что-то разошлись они. Очень не нравилось Хромову, что работает в секции он, а деньги Чуев загребает. И не от зависти, не от жадности. Нет! Просто начал Петька уж очень нос воротить! Куда там — в чемпионы прорезается!

— А что, это очень интересно! Ехать-то далеко надо?

Мишенев облегченно вздохнул и, не скрывая радости, сказал:

— Недалеко, если в автобус попадем. Мне тут несколько раз доводилось быть, да и Петька все расписал.

Они сели в старый, тяжелый красный автобус, и тот скоро вылетел за город, к морю, и понесся вперед, словно торопился до захода солнца обежать его — уходящее в дымку тихое серебристое зеркало.

Последние километра два пришлось идти пешком. Навстречу тек людской поток, и Воронов понял, почему они так легко сели в автобус: время было позднее, и зрители уже начали возвращаться в город. Мишенев шел уверенно, словно много раз ходил этой дорогой. Они постояли до конца заезда на повороте, носившем название «Пирита». Поворот был этак градусов на сто двадцать, с желтыми мешками, обнимавшими стволы сосен, с белой предупредительной лентой и канатами, удерживавшими кричащих людей, так и норовивших вылезти на иссеченный черными полосами резины асфальт.

После заезда перебежали кольцо и лесными тропами вышли на поляну, уставленную пестрыми палатками и машинами всех цветов и марок. Словно восточный базар, шумел мотоциклетный лагерь. На траве отдыхали парни в кожаных брюках и куртках. Диковинными грибами красовались брошенные на траву шлемы.

Воронов давно бы потерялся в этом ералаше, но Мишенев чувствовал себя как рыба в воде. Уже через минуту он притянул его к группе ребят, среди которых выделялся высокий, стройный блондин, державший в руках пачку американских сигарет. Одет он был в изящный черный кожаный костюм и яркую малиновую рубашку, видневшуюся из-за расстегнутой молнии.

— Здорово, Петро! — радостно сказал Мишенев.

— А-а, Колумб наших дорог! Здорово. Новую партию кальсон привез? — под хохот присутствующих сострил блондин.

— Никак, тебе уже новые штаны понадобились? — с притворным испугом, под еще более дружный хохот, отпарировал Мишенев.

Блондин смутился.

— Скажешь ты, Витька!

— Точно. У меня не залежится! — примирительно протянул Мишенев. — Так как, Петро?

— Пока третье место есть... Но завтра второй заезд. Считай так, что почти ничего и нету!

— Хватит плакаться, не в карты играешь! — ободряюще сказал Виктор. — Как машина?

— Вроде выдержала. Посмотрим, что завтра будет.

— Сломается, бери мою! — засмеялся Мишенев. — Она хоть и серийная, зато помощнее твоей...

— Если ты фургон имеешь в виду...

— Ну-у?! — хихикнул Мишенев.

— С товаром гоняться опасно! Еще потеряешь что-нибудь, за сосну зацепившись...

Чуева отозвал эстонец в форменном пиджаке, очевидно, кто-то из организаторов. Они отошли к сосне и принялись вместе рассматривать принесенную эстонцем бумагу.

«Красивый парень, этот Чуев! А Виктор-то, Виктор! Оказывается, ему палец в рот не клади — отхватит!»

Они посмотрели последний заезд в классе до 175 кубических сантиметров. «Тарахтелки», как пренебрежительно назвал их Мишенев. Но Воронову понравилось. Зрелище было действительно захватывающее. Темные фигурки, казалось, лежали не на баках своих машин, а прямо на асфальте. Они вырывались из-за частокола сосен, и, взвыв мотором, выносились из поворота, почти касаясь дороги коленом. Сначала мотоциклы виделись Воронову все одинаковыми. Но, наблюдая, как они проходят круг за кругом, вновь и вновь, Алексей стал отличать и посадку гонщика, и мастерство, с которым вписывались в поворот, и определенный почерк ведения машины. Возвращаясь в забитом людьми автобусе, Воронов, однако, продолжал думать не о гонках, хотя был возбужден и страшно доволен тем, что довелось увидеть. Он думал о том, как Виктор представил его Чуеву.

— Твой новый напарник? — спросил Чуев, протягивая крупную, пахнущую маслом и бензином руку.

— Нет, — неуверенно протянул Мишенев, — приятель просто. Со мной решил прокатиться.

— А-а, — протянул тот и посмотрел на Воронова странным, оценивающим взглядом.

«Почему он так?» — думал Воронов, стараясь подставить разгоряченное лицо жиденькой струе свежего воздуха, едва пробивавшейся из приоткрытого окна автобуса.

14

Когда отправлялись назад после загрузки, Воронов невольно сам взялся за пломбу, проверив ее целостность. Мишенев усмехнулся:

— Не доверяете? А мы вот доверяем! Правда, с оглядкой. Я ее, подлую, насквозь вижу, как посажена.

Стоявшая рядом девушка-эстонка, опломбировавшая фургон, не очень уловив смысл разговора, переспросила:

— Пломба плохо почему?

— Нет, милочка, все в порядке! — успокоил ее Мишенев. — Мой товарищ по неопытности думает, что ты плохо тиснула своими клещиками...

И, повернувшись к Воронову, добавил:

— Давайте трогаться. Гостиницы сегодня не будет. Ночевка на Ягале. Река такая недалеко от города. Там наш брат свой шоферский отель имеет. Думаю, для вас любопытно.

К Ягале подъехали засветло. Река тихо плыла в тенистых берегах, но вода ее была коричневой и не от тени. Мишенев пояснил.

— Тут только мыться можно. Пить опасно. Химкомбинат всю речку загадил. А бывало, некоторые наши рыболовы, что спиннинги с собой таскают, еще пару щук на уху прихватывать вечерком успевали.

Они поздоровались с шоферами, сидевшими на поваленной березе у старого костровища, и направились к реке.

— Мы рано прибыли. Минут через сорок начнется большой сбор.

— В каком смысле? — переспросил Воронов, не очень понимая, что имеет в виду Мишенев.

— А в том, что на ночевку собираться начнут корабли. И посмотрите, здесь будет веселее, чем в любой гостинице.

Они прошли к реке и развалились на крутом берегу. Мишенев, кидая камешки в воду, поглядывал на большой современный мост метрах в двухстах, подле которого один за другим сворачивали на стоянку тяжелые машины. При виде одной из них он помрачнел.

— А, черт! Значит, не ошибся. Именно Хвата видел на улице. Собственной персоной пожаловал.

— Кто такой Хват?

— Рвач есть в нашей системе. Почти корешами одно время были. Такая гнида. Морской волк на суше, — Мишенев сплюнул и, поднявшись, пошел к машине.

За время, которое они провели у тихой воды, место на старом костровище преобразилось. Две женщины в нейлоновых куртках, лопоча между собой, поставили на огонь большие ведра, а смазливый парнишка, махнув корзиной, крикнул:

— Эй, туристы! Жрать со всеми будете или отдельно сервировать?

— Со всеми, — буркнул Мишенев и полез в кабину. Он достал оттуда сверток и, не разворачивая, кинул парню в корзину. Проверив содержимое, парень удовлетворенно хмыкнул.

— Годится! С таким харчем из гостей в хозяев сразу переводят! Держи, девки, придачу на закуску!

Воронов растерянно посмотрел на Мишенева:

— А с меня что же?

— Потом сочтемся, — он недобро поглядывал на успокоившийся, наконец, голубой фургон. Из него вышел плотный парень цыганского типа, с курчавыми черными волосами, скуластый, с тускло белеющим шрамом по правой щеке.

— Привет, земляк! — поздоровался он только с Виктором.

— Привет, — нехотя ответил Мишенев.

— Что кислый? Аль хороший левачок с крючка сошел? Так не печалься — завтра подсечешь! — Он кивнул остальным небрежно, но по тому, как почтительно поздоровались с ним, Воронов догадался, что Хвата хорошо знают на дорогах и что он, наверно, не зря носит эту хлесткую кличку. Хват между тем, бросив в общий котел большого потрошеного гуся, хлопнул по заду одну из поварих.

— А ты, Цветик, все кухаришь?

— Кухарю, Хват, кухарю, — скрипучим голосом согласилась та, совсем не реагируя на его фамильярный жест. — Ты же, поспав, все равно жрать захочешь? Вот и кухарю...

— Брось врать! Твоя забота не о нас! Сначала о себе забота! Ладно, ладно! Не дуйся! Я ведь не в обиде. Так, правды ради...

Хват насторожился и уставился в сторону подходившего трейлора, который еще и было-то плохо видно. Огонь костра делал наступавшие блеклые балтийские сумерки непривычно густыми.

Пока Хват балаганил, шоферы сидели молчком, не ввязываясь в разговор. Чувствовалось, что они недолюбливают или побаиваются Хвата.

«Силен! Как же он смог такой авторитет нажить в шоферской компании? И почему мой Мишенев сразу помрачнел? Не очень-то они любят друг друга. Хотя Хват виду не подает. Но не потому, что иначе относится, — силу свою чувствует».

Из отпарковавшегося трейлора выскочила молодая женщина с яркой сумкой и, размахивая ею, подлетела к костру.

— Здрасте, люди добрые! И злые тоже здрасте! — но ее веселье как рукой сняло, когда она увидела Хвата. Он смотрел на нее насмешливо, запустив руки глубоко в карманы. Мишенев, помогавший кухаркам снимать с костра ведро, только искоса бросал взгляды на эту немую сцену. Наконец, Хват тихо произнес:

— А ну, Катерина, шагай в машину!

Та понуро побрела к машине, но не к той, в которой приехала, а к хватовской. Привезший Катерину шофер еще возился возле фургона, доставая свою долю к общему котлу, и не видел этой сцены.

Хват молча пошел за Катериной. Молодой парень, что собирал харчи, крикнул:

— Гуся-то своего захвати! Пригодится!

— За мое здоровье почавкаешь, — огрызнулся Хват. Мотор его фургона взревел и натужно вырвал машину из сомкнутого строя.

Катин шофер проводил фургон безропотным взглядом и растерянно подсел к костру.

Разговор не клеился. Ели молча. Мишенев от водки отказался.

— Неудачный вечер, — пробормотал он. — Надо идти спать. Паскуда! Все своими грязными руками залапал...

Пока укладывались, Воронов спросил:

— Кто эта девица, что Хват увез?

— Катя-то? Да так... Ее на всех дорогах знают — от Симферополя до Калининграда.

— А почему у Хвата такие особые права на нее?

— Любовь, говорят, была... Он за нее, верно ли, нет, одного инспектора «уговорил». Правда, копались ваши ребята, ничего толком доказать не смогли. А по слухам, прижал он инспектора, который ему на горло наступил с левым рейсом, на крутом вираже и под откос отправил. Может, и брехня все. Но с Катькой у него серьезно было... Потом расклеилось. Говорят, она после того инспектора с ним жить отказалась.

— Сейчас же поехала?

— Поедешь! С Хватом шутки плохи. — Мишенев тяжело вздохнул.

Воронов дорого бы отдал, чтобы узнать причину Мишеневского вздоха.

15

Виктор не ожидал такого поворота событий. Профсоюзное собрание началось, как обычное собрание, и вдруг заговорили один за другим. Говорили, что им совестно работать рядом с человеком, запятнавшим себя кражей, а потом еще отправившимся в милицию, чтобы свалить с себя вину на других... Что он совсем не думает о чести родного коллектива... И так далее, и тому подобное. Больше всего удивило, что громче других кричал Хват: и о честности, и о долге каждого члена коллектива. Это было так на него не похоже, что Мишенев совершенно растерялся и даже не воспользовался своим полным правом посоветовать Хвату взглянуть на себя.

Мишенев все полтора часа сидел молча, опустив голову, мучительно соображая, кто же может стоять за такой «организованной» стихийностью. Но так толком ничего и не придумал.

О собрании, принявшем решение ходатайствовать перед администрацией об увольнении Мишенева, — естественно, после того, как он внесет необходимую сумму в погашение похищенных товаров, — Виктор рассказал Воронову по телефону в конце рабочего дня. Алексей слушал внимательно. В голосе Виктора звучала искренняя растерянность, и сам он ощущал тоже нечто похожее. Удар был слишком неожиданным. Тем более со стороны Хвата, с которым Алексей успел так наскоро познакомиться во время ночевки на Ягале. Конечно, Хват — нахал. Но ни с его поведением, ни с его образом не вязался переход от действия к словам. Больно это не в духе таких людей, как Хват.

«Дать в морду, — рассуждал Воронов, — это средство годится. А чтобы словом, да еще стыдящим, со ссылкой на высокие морально-нравственные принципы... Это слишком. Тут Мишенев, если не хитрит, прав. Кто-то иной стоит за организацией такого бунта. Его надо искать именно в Дальтрансе. Пожалуй, этот некто невольно допустил ошибку, слишком сузив границы нашего поиска. Пожалуй, этот некто поспешил».

Вывод Воронова, когда он, положив трубку, задумался над сообщением Мишенева, был, скорее, не логическим, а как бы защитным — рейс в Таллин, кроме общей информации о характере мишеневской работы, мало что дал. Конечно, он, Воронов, присмотрелся к горячим точкам, где могла быть совершена кража, но, к сожалению, чувство раздвоенности в отношении к Виктору у него не только не исчезло, а, наоборот, утвердилось. Мишенев показался ему более стоящим и симпатичным. Хотя, может быть, некоторые черты его характера, подавляемые волей, что тоже, кстати, было одним из небольших открытий, могли наводить на грустные мысли.

Но, с другой стороны, он не увидел возможности кражи, если в ней не заинтересован лично шофер. Ночевки подобными цыганскими таборами не позволят подойти чужому и, что самое главное, не позволят соседу «случайно» перепутать машины. Украсть может только сам шофер и только по дороге. Пока нет другой альтернативы.

«Хорошо, Воронов. А теперь давай спокойно порассуждаем, зачем нужен Мишеневу весь этот маскарад. Есть ли в содеянном Виктором хоть какой-то коэффициент полезного действия? Думаю, если есть, то неизмеримо ниже, чем у паровоза. Ведь если бы Мишенев захотел погасить задолженность — а заработки позволяют это сделать, — он бы, украв, не поднимал такой бучи. Надеется на списание? Вряд ли. Тогда зачем Мишеневу весь этот цирк?

Пожалуй, это очень важно, что произошло сегодня. Я все-таки рискну сделать вывод — есть этот «кто-то», кого не знаю я, кого не знает Мишенев, но кого, наверно, знал старик Хромов. Я бы мог понять этот сегодняшний демарш, как продолжение игры Мишенева: вот, мол, как меня обижают?! Защищайте! Но где к. п. д., где? Французы советуют в таких случаях: «Ищите женщину!» Но ее искать не надо — кроме Моти, в поле зрения ни одна не попала. Да и Мотя, думаю, мало причастна к дальтрансовским происшествиям».

Воронов остро ощущал голод. Фактологический голод. Не хватало пищи для размышлений. Довольно туманные, неопределенные предположения обрывались в пустоту. И Воронов чувствовал: чтобы наполнить эту пустоту, потребуется немало сил и времени.

Алексей взял «Советский спорт» и тут только вспомнил, что утром не успел его даже просмотреть — сразу вызвали к Кириченко. Он развернул газету и наткнулся на броский заголовок: «Мир скорости: Пирита — Козе — Клостриметса». Под ним шел бойкий репортаж с первенства страны по мотоциклетному спорту. О Чуеве говорилось целым абзацем:

«Молодой водитель треста Дальтранс Петр Чуев проявил высокое мастерство и, главное, мужество, показав во второй попытке лучшее время прохождения круга. Только обидная неисправность машины, когда уже было пройдено более половины дистанции, отбросила его на восьмое место, лишив возможности на равных бороться за победу с известными советскими гонщиками».

Воронов внимательно прочитал отчет, ставший куда зримее и говоривший ему куда больше, после того как он сам побывал на гонках. Сейчас Воронов как бы вновь ощутил своеобразный кисло-сладкий запах Таллина и запах хвои, настоенной на прогоревшем масле среди сосен, окружавших трассу.

«Чуев? Если верить словам Мишенева, то какой он там, к дьяволу, водитель! Лихач, и только! Стоит задуматься над тем, кто и за чей счет так меценатствует? Кому и для чего нужна знаменитость, поедающая, наверно, половину всего бюджета, отпускаемого на развитие спортивной работы в автохозяйстве?»

Воронов открыл ящик стола и среди бумаг увидел листок, на котором красовался жирный стуковский чертеж: точка, кружок и прямая. Он был прост, этот чертеж, и столь же молчалив. Машинально взяв перо, Алексей зачеркнул крестом пункт отправки и прямую линию следования. Оставалась точка разгрузки. Но точкой разгрузки в мишеневском деле являлся Дальтранс... Налицо было прямое нарушение законов геометрии — прямая замыкалась...

16

Воронов извлек из своего блокнота шесть фамилий шоферов, на которых за последние два года были составлены акты о недостаче, и с утра решил начать опрос. Троих на месте не оказалось — ушли в рейс и должны были вернуться в разное время. Воронов записал, когда. А пока он отыскал в аккумуляторной мастерской Сергея Егорова. Тот встретил его совсем не ласково.

— Ну и что? Было. С тем делом давно покончено, — Егоров разговаривал, почти не глядя на Воронова. Он макал указательный палец в банку с солидолом и щедро мазал свинцовые клеммы аккумулятора.

— А я и не собираюсь начинать его сызнова, — Воронов старался понять, что кроется за столь открытой враждебностью. Его это даже забавляло. Он был подчеркнуто вежлив. — Я хотел только выяснить, когда вы обнаружили, что сорвана пломба?

— Обнаружил здесь, в гараже. Сразу и актик об этом приготовили.

— Допустим, я неточно сформулировал вопрос. А кто мог, по-вашему, ее сорвать?

— Знал бы — голову свернул! — хмуро сказал Егоров и так посмотрел на Воронова, что тот поверил в реальность угрозы и даже порадовался: как хорошо, что не он срывал пломбу!

— Да, — Воронов почесал в затылке, — тогда с другой стороны зайдем... Нет ли у вас предположения, кто бы мог это сделать?

— Слушайте, товарищ! Неужели вы думаете, что я с большим удовольствием платил свои кровные денежки? А-а! — он махнул рукой. — Дело прошлое...

— Не такое уж и прошлое, — перебил Воронов. — Вот у Мишенева неприятности... И у Хромова были тоже.

— Ну, Хромов свое заплатил... А Мишенев... Разные люди, — неопределенно сказал Егоров. — И вообще, товарищ, зря мы разговор с вами завели. Тогда не разобрались, а сейчас, после давней драки, кулаками махать мне и вовсе неохота. Даже супружница моя о тех денежках плакать перестала!

Егоров крякнул, схватив в охапку черное тело аккумулятора, и, почти оттеснив плечом Воронова с прохода, вышел из мастерской. Аккумуляторщик, похожий на девочку парень в щеголеватом халате, с хитроватой усмешкой взглянул на Воронова:

— Егорыч у нас мужик с характером!

«И без тебя вижу», — Воронов кивнул парню и вышел следом за Егоровым. Долго смотрел, как тот молча, словно и не было никакого разговора, перетаскивал мимо него ящики и нырял по пояс в люк, видно, монтируя провода.

Воронов решил, что продолжать с ним разговор — дело дохлое.

Николая Коржикова нашел в курилке — тот рассказывал веселый анекдот двум своим приятелям. С анекдотной веселостью и отвечал:

— Это когда платить пришлось? Да черт его знает, что произошло! Прежде никогда подобного не случалось, а тут... Приехал — и вот тебе сюрприз. А я тогда точно помню, пропился до тельняшки. Спасибо ребятам — с шапкой пошел, собрал и отдал. Хотел судиться, а потом подумал — себе дороже будет.

— Это у вас был единственный случай или приходилось еще платить?

— Так, по мелочам, — он неопределенно покрутил в воздухе рукой. — А с другой стороны — считай, что и не было...

— Предположить, кто сорвал пломбу и забрался в кузов, в голову не приходило?

— Не приходило, — так же весело согласился Коржиков и, тряхнув своими кудрями, пояснил: — В голову не приходило, что кто-то забраться мог. Когда пломбы не оказалось, я со смехом смотрел — присутствовал, значит, как товар считали. А когда подсчитали — прослезился! — Он опять неопределенно покрутил рукой.

— Спасибо за беседу, — Воронов заглянул в блокнот и спросил: — Где мне Юрия Чернова найти, не знаете?

— Чего его искать? — удивленно воскликнул Коржиков.

— Надо, — раздраженно буркнул Воронов, злясь в душе на весельчака, который так легкомысленно шагает по жизни и невесть еще до чего дошагает.

— Я не об этом, что не надо, — впервые, может быть, серьезно ответил кудрявый Коржиков, — Чернов-то вот он стоит, — и указал рукой на своего собеседника.

Чернов вопросов ждать не стал. Заговорил сам.

— Слышал, чем интересуетесь. Но добавить к Колькиному ничего не могу. Со мной было дважды. Уверен — подонок какой-то промышляет. Третий раз сунется, башку отверну. Ей-ей! Вот потом меня в милиции и допрашивайте.

Он демонстративно отвернулся, как бы ставя точку в этом разговоре.

Когда Воронов, усевшись на бульварной скамье, попытался проанализировать полученную информацию, выходило, что анализировать-то и нечего. Здорово огорчало такое отношение водителей к своим пропажам...

«Неужели они действительно берут, а потом ждут — авось пронесет? Но еще не было случая, чтобы кому-то простили недостачу. Или компенсируют деньгами? Но дефицитный груз хоть и исчезает в товарном количестве, однако, слишком малыми партиями, чтобы можно нажиться на простой разнице в ценах. Главная загвоздка — зачем они это делают? Или, как говорят в Одессе: «Что они с этого имеют?» И потом, это повальное нежелание говорить о прошлом. Словно стесняются. Хотя и по-разному, как показывает опыт, себя ведут. Есть в этом нечто от обреченности. Пожалуй, следует копать в другом месте. Но где? Там, где грузят? А почему бы нет?! Все надо проверять — от и до. Хотя пломбу поставили, и дело с концом! Остальное отправителя не касается. Вот тебе и ларчик — без крышки!»

17

Звонил Станислав Антонович.

— Товарищ Воронов? Должен вас проинформировать, что поступил сигнал из ГАИ. Мишенева вчера по дороге из Курска задержали с левым грузом. Вел себя вызывающе. Ума не приложим, что с ним делать! Коллектив требует увольнения, администрация — возмещения денег, а он продолжает как ни в чем не бывало...

— С чем задержан? — переспросил Воронов, нарушая мерный поток диспетчерской речи.

— Яблоки. Две тонны яблок вез с отклонением от маршрута. Понимаете, машин у нас позарез, план огромный, и я должен подписывать ему новый маршрутный лист, но рука не поднимается. На меня наорал, сказал, что пойдет к вам. Вы уж меня извините, но как-то нездорово получается... Мишенев стал все время угрожать, прикрываясь вашим именем. Вообще, плюет на все порядки. Мы, конечно, вас уважаем, но должны будем принять и свои меры.

— Какие? — неохотно спросил Воронов.

— В короткий срок потребуем внесения денег через суд. И потом уволим как злостного нарушителя трудовой дисциплины.

— Понимаете, Станислав Антонович, я не в свое оправдание, но здесь дело, по-моему, не такое простое. И не в одном Мишеневе...

Станислав Антонович не понял или не захотел понять.

— Конечно. В том-то вся и загвоздка! Какой пример он подает другим! Коллектив работает с предельным напряжением, план сами знаете...

— Я бы попросил вас не горячиться. Он придет ко мне. Поговорим...

— Извините, товарищ Воронов. Все это похоже на потакание Мишеневу. Боюсь, что вынуждены будем проинформировать о сложившейся обстановке ваше начальство...

— Хотите сказать, Станислав Антонович, что пожалуетесь на меня моему начальству?

— Не скрою от вас, — как можно любезнее произнес Станислав Антонович. — Не столько хочу, сколько обязан это сделать. Хотя я сам с большим уважением отношусь к любому труду, кроме такого, в основе которого лежит критика чужого труда.

— Поступайте, как считаете нужным.

Алексей не успел положить трубку, телефон зазвонил вновь. Это был Мишенев. Через пять минут он сидел в том же кресле, в котором сидел в день их первого знакомства. Только сегодня Мишенев выглядел еще более растерянным. Воронов решил сделать вид, что ничего не знает.

— Случилось что? — равнодушно спросил он.

— Случилось... Меня задержали с левым товаром...

— Каким?

— Да! — Мишенев махнул рукой. — Две тонны яблок одному деду подкинул. И на пункте том ни разу не останавливали, а тут — словно специально ждали. Такой зануда инспектор попался! Всю машину осмотрел. Увидел, что пломбы нет, аж позеленел весь. Говорит, открывай машину для досмотра и деда из кабины зови.

— А пломбы почему нет? Пустой шел?

— Нет. Но груза всего тонны две было. Наши ребята часто догружают, коль левый груз подвернется...

— А пломба?

— Что пломба? Приедут — все сошлось, и баста!

— Вот почему они платят так охотно... — вслух подумал Воронов.

— Что-что? — переспросил Мишенев.

— Так, ничего... Значит, сняли сами пломбу, загрузили машину, а потом пришли ко мне жаловаться, что вас обижают?

— Я этим никогда не баловал. Если только порожняком кого подкинешь... А с пломбой — никогда в жизни. Тут жалость к деду разобрала. Сидит у дороги вторые сутки. Сам измаялся и урожай вот-вот компотом на дорогу польется...

— Значит, урожай жалко стало? — не без иронии сказал Алексей. Но Мишенев иронии не уловил.

— Добро ведь государственное. Что моя машина, что яблоки... В один карман идет.

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько в свой карман положили? — резко спросил Воронов.

Мишенев опешил. Лицо налилось кровью. Потом сразу же побелело.

— Я ни копейки с деда не взял...

— Кто этот дед, конечно, не знаете?

— Почему не знаю? Это и в протоколе записано. Зануда-инспектор чуть ли не как дедову бабку зовут записал. Вот его адрес. Чтоб ему, деду... — он хотел выругаться, но сдержался. И не потому, что постеснялся Воронова, как показалось Алексею, а потому, что, видно, спохватился: деда-то ругать не за что.

Алексей записал фамилию, имя, отчество и адрес деда.

— Проверять будете? — впервые за все время разговора зло спросил Мишенев.

Воронов посмотрел ему прямо в глаза, сверкавшие недобрым блеском, и столь же зло ответил:

— Буду. И немедленно. А вас попрошу моей фамилией своих делишек на работе впредь не прикрывать! Негоже это. Не забывайте, Мишенев, мы стоим с вами на разных позициях.

— Ясно, — протянул Мишенев. Он тяжело встал. И только сейчас сорвавшийся Воронов почувствовал, как жестоко обидел этого человека. Хотя и виноват он... Слова Станислава Антоновича все время вертелись на уме.

Мишенев вышел не попрощавшись. Воронов его задерживать не стал. Он позвонил Кириченко и объяснил ситуацию.

— Какое это имеет значение, брал деньги с деда или нет?! Товар левый налицо. В срыве пломбы тоже сознался. Похоже, кончать надо с этим Мишеневым. Переключайтесь-ка на Хромова...

— Слушаюсь, Иван Петрович. Однако с дедом хочу встретиться. Это очень важно для меня лично.

— Опять психологические опыты? — но, почувствовав, что Воронов все равно не отступит, милостиво согласился. — Ладно, я позвоню, чтобы дали машину.

Мишенев, несмотря на приказ инспектора сгрузить яблоки, сделать это отказался и довез деда до рынка. Теперь предстояло его найти среди шумной торгующей братии. Обращаться за помощью к Мишеневу Алексей, разумеется, не мог и, если хотел провести проверку серьезно, должен был сделать это как можно быстрее, чтобы исключить сговор Мишенева и деда.

Загнав машины под «кирпич», частники стояли, словно знаков для них не существовало.

«Или рынок так разлагающе действует», — подумал Воронов, вступая под высокую крышу современного здания. Вдоль рядов, заваленных красной южной редиской, желтыми грушами, перламутровым виноградом — обильными дарами щедрой осени, — Воронов прошел в дирекцию. По квитанции об уплате налога за место и инвентарь нашли торговый номер деда — 85. Администратор предложил проводить Воронова, но тот отказался.

— Спасибо, я сам. Подскажите только, где искать.

— Во дворе, на лотках, под навесом, второе место в третьем ряду...

Воронов обнаружил деда еще до того, как сверил квитанционный номер. Среди продавщиц — ядреных, озабоченных торгом колхозниц, одетых словно по особой форме — в стеганки, дед выделялся шумным характером. Был щуплым и балагуристым — ни дать ни взять дед Щукарь. К нему стояла очередь — человек пять, и он успевал не только отвешивать яблоки, но и с каждым поговорить.

— Разве это яблочки? Это не яблочки! Это солнышкины дети! Бочки́-то посмотрите какие — светятся! Аж лучики играют!

Воронов остановился в стороне, наблюдая за дедом. Работал тот не только шумно, но и с искренней радостью. То ли от того, что добрые яблоки все-таки не пропали и он выполнил ответственное поручение колхоза, то ли с детства привык к труду и всегда получал от него удовольствие.

«Скорее последнее, — решил Воронов. — Так искренне играть в радость невозможно. А дед — артист! Станислав Антонович в своем деле».

При воспоминании о Станиславе Антоновиче настроение сразу испортилось. Воронов представил, как тот напевает в трубку Ивану Петровичу, а Кириченко кивает и поддакивает...

Когда отошел последний покупатель, Воронов окликнул деда.

— Федор Федорович, можно вас на минутку отвлечь от яблочек?

Дед нисколько не удивился, что незнакомый человек называет его по имени и отчеству, вытер руки о передник и пошел к концу прилавка, не забыв крикнуть соседке:

— Пелагея, за моим товаром присмотри...

Воронов представился.

Дед сразу посерьезнел, как серьезнеют только люди сельские, к организациям относящиеся куда с большим уважением, чем привыкшие ко всему горожане.

— Хотелось бы знать, сколько вы заплатили шоферу, который вас сюда подвез? Это имеет чисто теоретическое значение. Нам важно проверить — правильную ли сумму назвал водитель, — слукавил Воронов.

— Помилуй, человек дорогой! Да ничего он с меня не взял. Я ему денег... — отказался наотрез. Яблок ящик давал. Наотрез. Одно только и взял яблочко, о пиджак протер, да и куснул... Уже здесь на рынке... Хороши, говорит, дедуся, век бы себе не простил, если бы пропали. Опять неприятности у него? Тот злыдень душу парню мотал на контрольном пункте... Да вы еще... — дед искренне обиделся. — Такому парню беды накликал! Пропади они, яблоки, пропадом! Не первые бы пропали! Да ведь человек он, — дед схватил Воронова за пуговицу и привстал, стараясь заглянуть в глаза. — Он че-ло-век! Не мог старика оставить на дороге... Я уж извелся... Только один лихач остановился, да такую цену заломил, что всеми яблоками не оправдаешь. Этот — «давай дедуся, товар жалко...» Я бы, конечно, его отблагодарил. Так нет, ни в жисть не взял, хотя пришлось ему и грузить помогать — силенок у меня не густо...

Дед еще что-то говорил, но Алексей не слушал. Все пело в нем, будто очень близкий человек оправдал доверие и сделал хорошее, доброе дело. И главное — не солгал.

«Не солгал... Не солгал. Не солгал! — билось в душе Воронова. — А это значит, что не должен он лгать и в большом. Если человек лжет в большом, то в малом он делает это уже машинально».

18

Станислав Антонович начальству не пожаловался.

Но от этого оперативное совещание не прошло менее остро. Доклад Воронова к сведению приняли, но даже полковник Жигулев сказал, что дело идет слишком медленно и что он, Воронов, кажется, забыл — дело не только в хищении определенной суммы, но и в убийстве... Вывод — следует включать новые, более мощные силы.

— Кстати, а что дала ваша туристская поездка в Таллин? — в унисон полковнику Жигулеву, только тоном выше, спросил Кириченко. — Если так дело пойдет, на нас жаловаться будут, что мы ничего не делаем.

Воронов взглянул на Кириченко — не Станислав Антонович ли тут все-таки поработал? Но Кириченко к своей мысли отнесся довольно небрежно.

— У вас есть, Иван Петрович, какие-нибудь предложения? — Жигулев даже поморщился от слова «туристская», а Воронов только вздохнул — это прозвучало резко, но по сути справедливо.

— Есть. Предлагаю от несколько партизанских действий товарища Воронова — в чем есть доля и моей вины, как одного из руководителей отдела, — перейти к серьезной работе специальной группой. Предлагаю в несколько рейсов послать за Мишеневым нашу машину и присмотреться повнимательнее.

— Не думаю, что в его нынешнем положении... — возразил полковник Жигулев, — он рискнет снова забраться в фургон.

— Простите, Виктор Иванович, я не успел доложить. Перед самым совещанием позвонили из Дальтранса. По результатам предварительной проверки, у Мишенева снова недостача на сумму около тысячи рублей...

Воронов даже привстал.

— Тем более поздно, — повторил Жигулев. — Хорошая идея — хороша вовремя.

— Может, рискнем, Виктор Иванович? — нажал Кириченко. — Даже если не поймаем с поличным, то, может, какие-то связи удастся проследить. Одно дело, когда наш человек едет с водителем в кабине, другое — когда Мишенев не будет подозревать о наблюдении...

— Что думаете вы, товарищ Воронов? — спросил Жигулев.

— Наверное, есть смысл. Я бы занялся вплотную Дальтрансом, — Воронов не очень уверенно взял сторону Кириченко, и вышло это скорее помимо его воли. Сидевший напротив Петр Петрович Стуков закатил глаза к потолку, тем самым выражая чувство полнейшего неудовольствия.

— Пусть будет по-вашему. Подготовить план работы группы к вечеру.

Воронов почти два часа согласовывал с руководством Дальтранса точные маршруты ездок Мишенева. Две любопытные детали значительно улучшили настроение Воронова — недостача Мишенева не подтвердилась, хотя пломба и была сорвана, и Станислав Антонович ни словом, ни делом не напомнил о том резком разговоре, который состоялся у них тогда по телефону.

На широком гаражном дворе Воронов внезапно столкнулся с Мотей. Он приветливо улыбнулся и остановился:

— Добрый вечер, Мотя. Как поживаете?

— Здрасте, — чересчур поспешно бросила та в ответ и, виновато нагнув голову, проскользнула мимо Алексея к двери в диспетчерскую.

Воронов смотрел ей в спину, ожидая, когда она обернется. И она действительно обернулась, но так, что сердце Воронова зашлось в тревоге. Это был взгляд затравленного зверька.

Алексей вошел в диспетчерскую, когда Мотя уже склонилась над бумагами. Но Воронов видел, что она ничего не пишет и поняла, кто вошел.

Мотя порывисто встала и, отскочив к окну, почти крикнула:

— Что, что вы от меня хотите? Воронов улыбнулся.

— Что с вами, Мотя? Я просто хотел поздороваться... Мне кажется, я вас ничем не обидел...

Мотя стояла, прислонившись к раме, и глядела на Воронова поверх кулаков, закрывавших лицо. С каждым мгновением она как бы оседала и через минуту при абсолютном обоюдном молчании тихо опустилась на подоконник. Тряхнув головой, внезапно произнесла:

— О Хромове спрашивал Чуев... До последнего слова выспрашивал, что он вам тогда сказал. Это в тот же вечер было... — она облегченно вздохнула, словно неимоверная тяжесть, которую она несла, упала с плеч.

— Почему же вы мне раньше ничего не сказали?.. Эх, Мотя, Мотя...

— Какое это теперь имеет значение, — она тихо всхлипнула, но говорила четко, даже не пытаясь утереть слезы, катившиеся по нарумяненным щекам. — Мне было страшно. Мне и сейчас страшно...

— Вас Чуев запугивал?

Она покачала головой.

— Нет. Не за себя боялась. За Чуева... Совсем не то... У меня ведь ребенок от Петра...

— Но ведь у него, если не ошибаюсь, есть жена, Людмила? — и тут только Воронов понял, что говорит глупость.

Но Мотя уже не слушала его, она уткнулась в руки, и полные плечи ее затряслись от рыданий.

— Успокойтесь, Мотя. И признайтесь, почему вы все-таки решили сказать об этом?

Не поднимая головы, она прошептала:

— Не могла больше... Не могла... Это как камень... Василия Петровича укор вижу... И говорю это, потому как считаю странным расспрос Петра.

— Спасибо, Мотя. То, что вы сказали, очень важно...

19

Алексей решил немедленно ехать к Чуеву. Но перед этим позвонил из автомата Стукову.

— Петр Петрович, минутку мне уделишь? Слушай, это потрясающе! Мотя, помнишь та диспетчерша, только что сказала, будто о старике Хромове вечером перед его смертью расспрашивал Петр Чуев... Кто такой? Ах, да. Это у них парень из спортивного клуба, мотогонщик. Я познакомился с ним в Таллине. Хочу немедленно продолжить знакомство дома...

Стуков слушал не перебивая, но под конец не удержался.

— Будь осторожен. Не подставь Мотю...

Воронов даже растерялся. Он вдруг почувствовал, как почва уходит из-под ног.

— Если я не скажу о Моте, то о чем же будет разговор? Перво-наперво, он спросит, почему я явился именно к нему!

— Ты прав. Но все-таки придумай что-нибудь. Скажем, оказался свидетель их разговора, который случайно...

— Шито белыми нитками, — протянул Воронов.

— Будем считать, что эти белые нитки специально прострочены. Так сказать, отделочные нитки. А вообще, не лучше ли пригласить его к нам?

— Нет. Хочу видеть его дома. В доме даже вещи рассказывают о хозяине...

— Ну-ну, — одобрительно произнес Стуков, — ни пуха...

— Бывай.

Воронов повесил трубку. Адрес Чуева был довольно громок — он жил в знаменитом высотном доме послевоенной постройки, с тяжелой лепкой, колоннами и шпилем.

На звонок открыла тихая, неприметная женщина с почти неуловимыми движениями. Может быть, их скрадывал полумрак коридора.

— Здесь живет Петр Чуев?

— Здесь, — равнодушно ответила она.

— Можно его видеть?

— А вы кто?

— Человек, — смеясь, ответил Воронов, но женщина шутки не приняла, крикнула в комнату: — Петя к тебе человек! — И скрылась в боковой двери, за которой виднелась кухонная плита.

Воронов вошел в комнату. Ему показалось, что он попал в антикварный магазин, закрытый на переучет. На всех плоскостях разностильной, но одинаково дорогой мебели, с инкрустацией и бронзовым под золото окладом, стояли хрустальные вазы немыслимых размеров и форм. Стены укрывали тяжелые ковры, наполовину скрытые за мебелью.

Притулившись к могучему буфету, на венском стуле сидел, положив волосатые ноги на такой же стул, Петр Чуев. Воронов узнал его скорее по чубу, чем по лицу, — так изменяла Чуева одежда. Если можно было назвать одеждой синие полинялые трусы и обвисшую майку на его крепком мускулистом теле. Воронов словно впервые увидел этого человека — он весь был покрыт синей татуировкой, словно подделывался под ажурный рисунок расставленного в комнате хрусталя..

Чуев был навеселе. Неохотно оторвал взгляд от голубого экрана, по которому двигалась, изгибаясь, эстрадная дива.

— Садись, — буркнул он и снова уставился на экран.

Воронов не понял, узнал ли его Чуев. Ситуация складывалась забавной.

— Из газеты, что ли? Спортивной? — спросил Чуев, не отрываясь от телевизора. — Так я уже дал интервью «Комсомолке». Дважды выступать не хочу... — Он зевнул. — И вообще, вы, борзописцы, правду все равно не опубликуете.

— Я не из газеты, — как можно вкрадчивее произнес Воронов. — Я из уголовного розыска...

Воронов впервые видел, чтобы вот так, на глазах, трезвел человек. Чуев сбросил ноги и, глядя на Алексея прищуренными глазами, словно только теперь осознал, что он в комнате не один, буркнул:

— Ну?!

«Тот еще интеллект! — подумал Воронов. — Ломброзо бы отнес его к явно немыслящим типам. Надо же — такой узкий лоб скрывался под роскошным чубом. А там, в таллинском лесу, он смотрелся. Неужели мастер спорта Чуев меня так и не узнает? А может, это и к лучшему!»

Но Чуев узнал, хотя и не так, как ожидал Воронов.

— Это вы у нас в гараже следствие ведете?

— Я, — подтвердил Воронов. — Побеспокою вас с одним вопросом.

— Один — это можно, — Чуев явно приходил в себя и старался напустить лихость подвыпившего человека, что получалось, впрочем, неважно.

— Скажите, — Воронов решил поставить вопрос прямо. — С какой целью вы выпытывали у Моти содержание нашего с Хромовым разговора вечером накануне гибели Василия Петровича?

— Брешет Мотя... — вяло протянул он, но по глазам его и демонстративному зевку Воронов понял, что Чуева очень беспокоит, как много знает спрашивающий. — Брешет Мотя, — еще раз повторил он.

— Почему вы думаете, что мне сказала Мотя?

— Кто ж еще?

— Оказался свидетелем вашего разговора... — Воронов сразу понял, что допустил ошибку. Чуев впервые открыто улыбнулся, и золотые фиксы полыхнули во рту.

— Не было никакого свидетеля. Не было никакого пытания у Моти... Дура-баба натрепала вам. Никак простить не может, что не удалось охмурить меня тогда и чужого ребенка, где-то прижитого, за моего выдать... Мстит...

Версия, выдвигаемая Чуевым, сколачивалась крепко. И Воронов решил зайти с другой стороны.

— Скажите, а что вы делали в день смерти Хромова? Особенно утром?

Чуев пожал плечами.

— Это уже, правда, другой вопрос, но отвечу. И утром и после обеда все там же был — в мастерских...

— Есть свидетели?

— Сколько угодно... Всех перечислить или десятка хватит? — Чуев спрашивал не без издевки.

— Десятка хватит...

Воронов записал названные фамилии, большинство из которых было ему уже знакомо. Если они подтвердят, что Чуев неотлучно находился в мастерских — алиби железное. Но ведь Чуев мог служить лишь информатором... Воронов едва успел об этом подумать, как Чуев еще раз с нажимом повторил:

— Что касается разговора с Мотей — брешет баба. Совсем совесть потаскуха потеряла. Впрочем, что тут удивительного? Вон Людмилка о ней еще и не такое рассказать может, — он кивнул в сторону двери. Воронов оглянулся. В дверях, и, очевидно, давно, прислонившись к притолоке и скрестив руки на груди, молча стояла встретившая Воронова женщина.

«Так это и есть жена Чуева!»

Но Людмилка не стала ничего подтверждать. Она так и осталась стоять молча.

Воронов простился с Чуевым, чтобы не показаться ему слишком настойчивым, а свой визит свести к обычной, не бог весть что значащей проверке Мотиного или свидетельского сообщения. Чуев удерживать не стал.

Уже уходя, Воронов кивнул на обстановку, сказал:

— Богато, однако, живете...

— Не жалуюсь. Если насчет хрусталя да ковров спрашиваете — это призы. Спортивные трофеи, так сказать...

Все названные Чуевым подтвердили, что он никуда не уходил из гаража в тот день, даже обедал вместе с ребятами, что вообще случалось с ним крайне редко. Все в один голос подтвердили, что целый день перебирали мотор на чуевском мотоцикле.

Воронов был в растерянности — Мотя врать не могла.

20

Докладную записку о работе специальной группы Алексей перечитал несколько раз. Начальник отдела прав — сеть забрасывали в заведомо пустых водах. По логике вещей выходило, что наблюдение можно было бы вести еще не одну неделю — не каждый же рейс происходят такие ЧП, как недостача и срыв пломбы! Другой довод был еще серьезнее — если действовала хорошо организованная группа или группка, то в сложившейся ситуации было бы естественно предположить, что они затаятся.

А может, действует один Мишенев, который создает волну — дескать, я уже вам известен и не дурак, чтобы на виду делать вещи, за которые бьют и бьют больно, следовательно, все это делаю не я, что и следовало бы вам, товарищ из МУРа, доказать и доказать быстрее. Похоже, что полковник Жигулев не даст долго прохлаждаться и снимет почти бессмысленное наружное наблюдение.

Воронов и сам не очень понимал, почему тогда поддержал предложение Кириченко. Потом, продумав все тщательнее, понял, что сделал это скорее от ощущения бессилия и необходимости предпринять хоть что-то, чтобы найти хвостик, за который можно было уцепиться.

Хуже обстояло дело с Мотей. Наведя справки, Алексей убедился, что Чуев прав. У них действительно был роман, шумный, на виду всего гаража. Немало посудачили и когда Петр почему-то внезапно женился на никому в гараже не известной девчонке. Для Моти это была трагедия, тем более, что вскоре родился сын.

Если бы суд решал вопрос об отцовстве по внешнему виду, то в данном случае не было бы никаких сомнений. Когда Алексей увидел в детском саду мальчонку, он даже вздрогнул — вылитый Чуев, с его низким лбом, насупленными бровями под белым пышным чубом. И черты лица, и чуб были, бесспорно, чуевские, только меньшего калибра.

А это означало, что верить показаниям Моти нельзя. Она, движимая чувством ненависти, могла оговорить парня. Во время первой встречи в кабинете Воронова она ничего не сказала. Позднее, видно вдумавшись в существо его вопросов, решила расплатиться с Петром за прошлое.

Воронов встал, прошелся по кабинету.

«Надо подробно допросить Мотю, как проходил разговор с Чуевым, где, когда... И сделать это неоднократно. Не думаю, что Мотя относится к числу людей с блестящей памятью, способных однажды выученную роль по-актерски сыграть необходимое количество раз. Трудно лгать, когда речь идет о смерти человека. Эх, Василий Петрович! Все больше и больше убеждаюсь я, что было нам о чем поговорить. Не поплатись ты жизнью за факты, о которых знал, многое бы распутывалось легче».

Вспомнив про Василия Петровича, Воронов вернулся к столу и набрал номер ГАИ.

— Майора Хромова, пожалуйста.

Услышав знакомый, окающий говор, обрадовался.

— Добрый день. Воронов из уголовного розыска...

— Алексей Дмитриевич! Здравствуйте! Собрался вам звонить...

— Есть что-нибудь определенное?

— Скорее, любопытное. Во-первых, на баранке обнаружены отпечатки пальцев только двух людей. Как выяснилось, водитель, однофамилец мой, был педантом и любил чистоту. Возможно, баранку протирал перед самым выездом. Одни отпечатки, естественно, хромовские, а вот другие — неизвестно чьи. Во всяком случае, наследил другой на руле многовато для случайного касания. Я тут пару вечеров покумекал над схемой расположения отпечатков, и сложилось впечатление, что выполняли эти руки именно тот поворот, который привел машину под откос. Выходит, имитация аварии...

Воронов слушал, затаив дыхание.

— Как же выскочил этот, второй? Ведь я машину видел — она отделана знаменито.

— Ну, благодаря моему капитану, который сразу все понял, мы прошлепали возможность поискать кругом. Хотя допускаю, что и не нашли бы ничего определенного. Одним словом, можно предположить, что второй, крутивший баранку и — рискну утверждать — убивший Хромова, парень ловкий, успевший выскочить на ходу.

— Пришлите отпечатки пальцев к нам, мы проверим по картотеке.

— Уже, — кашлянув, сказал Хромов, — уже послали. Сегодня будут у вас. Проверьте, конечно. А я вот тут провернул с десяток пачек наших актов за последнее время. Пытался поискать, не случалось ли чего-нибудь подобного с фургонами. Вроде нет. Кроме одной глупости — какой-то мастер спорта, мотогонщик, не так давно цеплялся крюком за фургон, чтобы прокатиться на буксире. Видите ли, бензина у него до заправочной колонки не хватило. Да еще один дурачок машину оставил без огней на полигоне...

— Простите, — перебил Воронов. — Как вы сказали? Мастер спорта, мотогонщик? А как его фамилия?

— Не помню фамилии. Да глупости все это. Делать нечего дежурному инспектору было, как писать такую докладную...

— Можно установить фамилию мотогонщика? — переспросил Воронов срывающимся голосом.

— Можно, — недовольно ответил майор.

В трубке раздался приглушенный щелчок селектора, и снова прозвучал голос Хромова:

— Капитан, посмотрите, пожалуйста, как фамилия того чудака, который цеплялся за фургон. Мы еще над инспектором смеялись. Как? Чуев Петр Константинович?

Селектор выключился.

— Можете не говорить ничего, товарищ майор, я слышал. Вы даже не представляете, как это важно. Немедленно еду к вам!

Воронов почти бросил трубку и забежал к Стукову.

— Петр Петрович, опять Чуев попал в поле зрения, но совершенно с другой стороны. Недавно пытался зацепиться за фургон крюком, был остановлен инспектором, сказал, что не хватает бензина до колонки. Не проще ли было остановить машину и одолжить пяток литров? Хватило бы по горло...

Стуков встал из-за стола со словами:

— Тише, тише, кот на крыше... — и потом резко переменил тон. — Что собираешься предпринять?

Воронов выжидающе смотрел на Стукова. Он знал, что в такие минуты лучше не лезть. Петр Петрович сам перемалывает, как шахматист, тысячи и тысячи возможных вариантов.

Потом Стуков как бы успокоился и сказал:

— Присядь.

Воронов сел, хотя свободного времени не было — не терпелось скорее добраться до майора Хромова.

— Первое, возьми все, что касается этой истории. До последней буквы запомни. Второе, сразу же проверь в Дальтрансе, не случалось ли чего в тот день по их данным...

— Понял. Предполагаешь... — протянул Воронов.

Стуков отрицательно покачал головой.

— Ничего не предполагаю. Но проверить такую возможность необходимо. Совпадение маловероятно и потому многообещающе...

От майора Хромова Воронов вернулся с полной сетью. Стуков выехал на объект, поделиться радостью улова было не с кем. К начальству идти, не проанализировав все до конца, не хотелось. А подумать было над чем.

Воронов даже не сразу поверил в удачу — дата задержки Чуева и дата недостачи у Хромова совпадали.

Инспектора ГАИ найти, правда, не смогли, он был на участке, но докладная его была подробна. Воронов, однако, пометил себе, что надлежит обязательно переговорить с инспектором. В докладной не был указан ни номер фургона, ни фамилия водителя, очевидно, инспектор задержал только мотоциклиста. Объяснение Чуевым поступка показалось странным как инспектору — за строками угадывался довольно крупный разговор с Петром, — так и Воронову, читавшему записку. Вывод «хулиганство на дороге» мало устраивал Воронова, но, наверно, устроил Чуева. Почему? Таких новых вопросов теперь нагромождалась целая пирамида.

21

Лариса позвонила к концу работы.

— Добрый вечер, дорогой сыщик! Спешу поделиться с тобой радостью...

— Ты защитилась? — съязвил Воронов.

— Больше чем защитилась. Мне удалось защитить тебя.

— Неужели я в этом нуждаюсь?

— Еще как. Но моя мамочка снизошла до того, что согласилась принять в своем доме обыкновенного сыщика!

— Я ей очень признателен. Настолько признателен, что готов отказаться от приглашения.

— Можешь отказываться сразу и от меня.

— Этот вариант меня устраивает меньше.

— Тогда заезжай в полседьмого за мной на работу, и поедем пить чай.

— Лучше я приеду домой к тебе в семь, мне нужно переодеться в штатское, иначе можно напугать мамочку.

— Разумно. Тогда в штатском, но все равно в полседьмого.

— Я же на работе...

— Освободись. Скажи своему начальству, что не каждый день впервые идешь к своей будущей теще.

— Довод неотразим. Начальство уже рыдает от умиления.

Когда он заехал за Ларисой на работу, она внимательно осмотрела его с головы до ног и осталась довольна.

— Скромно, но со вкусом. Мамочке понравится.

— А ты не считаешь, что мне нужно организовать курносый нос? Может, мамочке не по вкусу с горбинкой?

— Бесспорно, курносый ей больше по душе, но на безрыбье и рак — рыба...

— Мерси.

— Взаимно.

«Мамочка» оказалась очень милой женщиной с больным сердцем. Воронов определил это по синим мешкам под живыми, по-молодому, глазами.

Она представилась по фамилии и говорила очень вежливо и тихо. Вся их большая комната с маленькой прихожей — квартирка в коммунальной квартире — дышала стариной.

Мамочка рассказывала о гимназии баронессы Геды, в которой училась до революции ее старшая сестра, о войне, о муже, ослепшем в 1943 году, и как было трудно жить только на ее зарплату, и как умер муж...

Лариса не выдержала и перебила:

— Не надо об этом, мамочка. Никому не интересно, кроме нас.

— Как неинтересно? Ведь нам было очень трудно!

Воронов ел пироги под одобрительные взгляды мамочки и понял, что понравился ей хотя бы двумя вещами — умением слушать и умением есть.

Прощались в двенадцатом часу. Мамочка была все так же оживлена. И, расставаясь, очень сердечно произнесла:

— Дорогой Алексей Дмитриевич! Заходите к нам почаще. Буду рада угостить вас чем-нибудь русским. Как вы относитесь к расстегаям?

— С большим уважением, — смиренно ответил Воронов.

Лариса пошла проводить его до лифта и, целуя на прощание, прошептала:

— Поздравляю, ты, кажется, очень понравился мамочке. Задача лишь в одном — найти достойный синоним слову «сыщик».

22

Утром все собрались у Жигулева. Вырисовывалась довольно ясная перспектива — разобравшись со смертью Хромова, ролью Мишенева в хищениях, они становились на главную тропу, ведшую к тем, кто действительно брал товары. Версия принадлежала полковнику Жигулеву. Он высказал ее так убежденно и доказательно, она была так естественна, будто лежала на поверхности зеркально спокойного пруда, что Воронов даже застонал от злости на себя, а Стуков восторженно развел руками.

— Обратите внимание, стоит только — условно, Чуеву — сорвать пломбу, как автоматически виновником становится водитель...

— При условии, — вставил Кириченко, — что не хватает товара. Мне думается, даже такому ловкому человеку, как Чуев, с его навыками мотогонщика, невозможно открыть на ходу дверь и уж совсем невозможно утащить ковров на тысячу пятьсот рублей.

Кириченко довольно хохотнул.

— Вы совершенно правы, Иван Петрович, — охотно, с нескрываемым удовольствием поддержал его Жигулев. — Чуеву и нет надобности тащить. Достаточно отправителю недоложить необходимый груз...

— Но если пломба на месте, виноват отправитель?

— Это «если» и возлагалось условно на Чуева...

— Но это значит, Виктор Иванович, что замешана большая группа людей?

— Думаю, да. Я уже попросил УБХСС дать справки по отправителям. Когда сложится общая картина, думаю, будут видны и параллели.

— Товарищ полковник, — не удержался Воронов. — Квартира Чуева напоминает антикварный склад. Хрусталя больше, чем во всех городских специализированных магазинах. Мимоходом спросил откуда, он ответил, что это призы. Наверно, стоит проверить, где и когда успел их завоевать мастер спорта Чуев.

— Разумно. И не откладывайте. Только осторожно. Хорошим доводом может оказаться при допросе, — согласился начальник отдела. — Пока же предлагаю провести следственный эксперимент — как срывал пломбу Чуев? Это раз. И второе, не откладывайте разговор с инспектором, который составлял протокол. Мелочи могут играть решающую роль.

Следующие два часа Воронов занимался организационными вопросами: заказывал машины, искал людей. За руль фургона, копия мишеневского, посадили своего, милицейского шофера. Пригласили и мотогонщика, тоже мастера спорта, динамовского, работавшего в отделении у Хромова. Майор с нескрываемым интересом отнесся к идее эксперимента, организовал все блестяще, даже перекрыл движение на напряженном отрезке дороги.

Водитель фургона своей задачи не знал — он должен был только вести, и притом внимательно, машину на крейсерской скорости, стараясь заметить как можно больше. Зато лейтенанта, выполнявшего роль Чуева, проинструктировали полностью. Он трижды подряд сорвал пломбу с фургона на полном ходу, а водитель так ничего и не заметил. Правда, первый раз, оборвав проволочку, он оставил пломбу висевшей на обрывке. Но это дела не меняло — дверь была распечатана.

После эксперимента довольно шумно обсуждали его результаты в кабинете у Хромова.

Воронов поблагодарил майора:

— Спасибо вам особое! Не наткнись вы на эту докладную о задержании Чуева, ей-богу, концов бы не нашли...

— Нашли бы... Концы, они всегда есть, — Хромов улыбнулся. — Вот только в службе нашей суетной порой не всегда хватает времени покопаться. Шерлоку Холмсу было хорошо, его сроками прокурорский надзор не сковывал. Да и процент нераскрытых преступлений мало волновал. Свободный художник, одним словом, а у нас... Вчера опять две аварии со смертельным исходом на «Жигулях». Быстрая, отличная машина. Требует хорошего глазомера и твердой руки. Опасная машина... И все-таки однофамильца своего забыть не могу...

Воронов сообщил:

— Проверка показала, что в картотеке таких отпечатков пальцев нет. Во время допроса постараемся взять у Чуева. Похоже, что именно он доводил дело до конца. Может, старик Хромов его засек. Судя по всему, отпущенный инспектором Чуев дело свое сделал — пломбы на месте не оказалось.

— Буду ждать известий с нетерпением, — майор признался как мальчишка, искренне и горячо: — Нет покоя, пока не уясню...

Он иронически взглянул на своего капитана, и тот, покраснев, опустил глаза. Воронов представил себя на месте капитана, и ему стало неуютно; так же чувствовал себя он сам, признаваясь полковнику Жигулеву, что отложил разговор со старым шофером.

Уже когда отъехали километров сорок от отделения Хромова, Воронов вспомнил, что хотел повидаться с инспектором, составлявшим протокол, но забыл это сделать. Предложение пригласить его на эксперимент полковник Жигулев отклонил, логично заявив, что круг посвященных лиц желательно не расширять.

«Ладно. Завтра обязательно встречусь с ним. Интересно, вспомнит ли он лицо Чуева? Надо подготовить портрет. И вообще, вспомнит ли он подробности того случая? Ведь у него вон сколько хлопот каждый день на участке. Со смертями...»

Но поговорить с инспектором назавтра не удалось. Полковник Жигулев предложил срочно провести допрос Чуева. Разработку ведения допроса закончили почти в два ночи. Чтобы не настораживать его преждевременно, — неизвестно, что даст допрос, может быть, Чуев станет в позу отрицающего все и вся, — решили ведение допроса поручить одному Воронову.

23

По согласованию с начальством Алексей назначил явку Чуеву на десять утра. Тот пришел точно в десять. Вошел в комнату аккуратно выбритым, причесанным, в нарядном костюме, и Алексей отметил про себя, что это, наверное, ужасно, когда костюм так меняет человека. Перед его глазами встала фигура в майке и трусах, с волосатыми ногами и полупьяным лицом.

Сейчас перед Вороновым сидел совершенно другой, нормальный человек.

Алексей ожидал встретить как бы сохранившееся с прошлого разговора нагловато-независимое отношение. Но то ли новая обстановка, то ли какие-то другие причины заставили Чуева изменить линию поведения. И Воронову, настроенному слишком агрессивно, пришлось свой боевой пыл несколько охладить.

Чуев сидел сдержанно-вежливо — само внимание.

— Я хочу вас предупредить, Петр Константинович, что в отличие от прошлого разговора у вас дома эта встреча официальная, протоколируется, записывается на магнитофонной пленке, и потому прошу быть в ваших же интересах очень внимательным с ответами и правдивым.

— И то и другое меня устраивает. Как гонщик, я привык всегда быть внимательным. Что касается правдивости, думаю, вы уже имели возможность в этом убедиться, проверив...

— Проверили... — перебил Воронов. — И потому, чтобы не пришлось мне вас больше прерывать, хочу попросить отвечать только тогда и на те вопросы, которые я вам задаю.

— Это что, допрос? — слегка побледнев, спросил Чуев.

— Да, — как можно жестче ответил Воронов.

Формальности, связанные с открытием протокола, фамилия, данные и прочее, они выполнили во все накалявшейся атмосфере. Воронов видел, что Чуев боится. Но чего? Надо было вести разговор, стараясь как можно дольше продержать его в этом тревожном состоянии. Страх за содеянное, если оно было, должен заставить его проговориться.

Алексей подумал, что там, в кабинете начальника отдела, где полковник Жигулев и старший следователь Стуков внимательно слушают, как он ведет допрос, не очень-то одобрят такую линию его поведения. Полковник Жигулев не любил психологического нажима — только факты.

— Итак, вы не разговаривали с диспетчером Мотей о нашей с Хромовым встрече. Вы подтверждаете это ваше заявление сейчас?

Чуев пожал плечами.

— Естественно.

— По-прежнему считаете, что Мотя решила вам отомстить за то, что отказались на ней жениться?

— Не совсем так, но приблизительно.

— Уточните, пожалуйста, как вы формулируете эту мысль.

— Естественно, обиженная баба меня ненавидит с того дня, как я женился на Людмиле, а не на ней. Вот и все. Она готова съесть меня с потрохами.

— И вы не знали о том, что Хромов договорился встретиться со мной на следующий день?

— Не знал. Мне это, поверьте, совершенно безразлично как сейчас, так и было тогда.

— Расскажите, что вы делали в то утро, когда погиб Хромов.

— Я вам уже говорил. Перебирал мотор. Или свидетелей мало?

Воронов сдержался.

— Свидетелей даже больше, чем нужно. Но поподробнее, пожалуйста. Вот вы миновали проходную и...

Чуев сел на стуле поудобней. Опять недоуменно пожал плечами — дескать, если вам нечего делать, я готов вспоминать...

— Прошел в мастерскую...

— Ни с кем не разговаривая по дороге?

— Ни с кем... — твердо ответил Чуев, но Воронову почудилась какая-то трещинка в его твердости. Он помолчал, видя, как борется Чуев, пытаясь взять себя в руки. И Воронов решил временно ослабить нажим. Недоговоренность всегда многозначительна.

— Вам знаком этот предмет? — Воронов положил на стол стоявший рядом с тумбой длинный крючок из десятимиллиметровой проволоки. Он заметил его вчера в гараже среди общего хлама, висевшего на стеллажах. Спрашивал ребят, и никто не мог объяснить толком, зачем нужен этот крюк и кто его сюда принес. Но таким или почти таким проводился следственный эксперимент. Воронов, оформив изъятие протоколом, взял его так, на всякий случай...

Эффект превзошел все ожидания. Чуев откинулся назад и замер. Потом, сообразив, что выдает себя, быстро сказал:

— Да. Это мой буксировочный крюк. Иногда приходится таскать на нем мотоцикл.

— Вы можете объяснить, как он применяется?

Чуев совершенно растерялся.

— Обыкновенно. Цепляю за свою машину одним концом, за другую — другим.

— Ручка столь узка, что не цепляется ни за одну переднюю или заднюю деталь мотоцикла, годную для буксировки...

— Я могу вам показать это на практике...

— Обязательно попрошу вас об этом. А теперь скажите, не этим ли крюком воспользовались вы однажды, цепляясь за фургон Хромова?

Надо отдать должное Чуеву, он сумел достойно принять удар.

— А-а, вот откуда ветер! Было такое. Идиот инспектор попался. Долго душу мотал... Не этим крюком цеплялся — тогда какая-то проволока подвернулась. У меня, помнится, бензин кончился.

— Вы можете мне рассказать, куда и откуда вы ехали?

— Могу.

Чуев принялся подробно рассказывать. Воронов не перебивал, давая ему выговориться. Чуев все более живописал о своих планах и о стычке с инспектором.

— Скажите, Чуев, о чем вы говорили с Хромовым в то утро, когда он погиб...

— Так... Ни о чем...

— Но полчаса назад вы показали, что ни с кем не разговаривали...

— Как-то запамятовал... Действительно, я поздоровался со стариком.

— Вы садились к нему в машину?

— Вроде стал на ступеньку... — глухо сказал Чуев.

— В кабине не были?

— Как будто нет, — и по глазам Чуева Алексей понял, что тот действительно не уверен и пытается лихорадочно вспомнить.

— Чуев, вам знакомо такое слово — дактилоскопия?

— Пальцы, что ли? — с тревогой в голосе переспросил Чуев.

— Пальцы, — согласился Воронов. — Точнее, отпечатки пальцев.

— Угу, — соглашаясь с уточнением, пробурчал Чуев.

— Так вот... По закону они являются неоспоримой уликой. Отпечатки пальцев — не слова. Ими жонглировать невозможно.

— Угу, — опять буркнул Чуев.

— На руле погибшего Хромова, неслучайность смерти которого доказана медицинской экспертизой, обнаружены отпечатки пальцев...

— Но я мог коснуться руля в кабине... Когда сел... Или нет... — Чуев заметался. — Не помню, может...

— Я вас предупреждал, Чуев, о внимательности и правдивости. Пока нет ни того, ни другого. Мы разберемся потом, что делали вы, цепляясь за фургон Хромова...

— Я не знал, что это фургон Хромова...

— Допустим... Но теперь-то вы должны знать, что отпечатки пальцев на руле отчетливо показали, что их владелец выполнил маневр, приведший к аварии машины, но не к смерти Хромова. Его перед этим убили тяжелым предметом по голове... Сбоку. В висок... И подозрение, естественно ложится на того...

— Я не убивал Хромова, — глухо сказал Чуев.

— Готов вам поверить, Петр Константинович. Тем более, что я этого и не утверждаю. Хочу лишь, чтобы вы поняли, что ждет человека, оставившего отпечатки пальцев на руле.

— Понимаю... — Чуев сидел, подавленно опустив голову, руки его мелко дрожали, так что, казалось, налившиеся вены пульсируют со стуком, слышным не только ему, Воронову, но и там, в кабинете начальника отдела.

— Тогда, Петр Константинович, начинайте рассказывать все и по порядку. Это единственная ваша возможность. Вам надо разъяснять почему, или вы уже успели осознать это сами?

Чуев с минуту молчал и вдруг проговорил:

— Хромова убирал Гришка Демин.

— Хват?!

— Да. Мотя сказала мне о вашем разговоре, и я передал его Хвату...

Полковник Жигулев оторвался от динамика.

— Немедленно опергруппу в Дальтранс. Снять отпечатки пальцев Хвата, но так, чтобы ему и в голову не пришло! Пулей, — почему-то шепотом закончил полковник и кивнул Стукову: дескать, выполняйте.

— За что Хват убил Хромова, и почему это интересовало вас?

— Меня это не очень интересовало...

— А кого?

— Станислава Антоновича...

— Кого, кого?! — воскликнул Воронов.

Полковник Жигулев поморщился: «Мальчишка! Надо держать себя в руках!»

— Станислава Антоновича Городецкого, нашего главного диспетчера.

— Давайте по порядку, Петр Константинович, слушаю вас...

— Я действительно срывал пломбы с фургонов, приводя тем самым к ответу шоферов. Не помню сколько раз, но делал это по просьбе Городецкого. Первый раз это было года два назад, точно — в мае. Мы обедали в ресторане «Архангельское». Он предложил мне принять участие в одной операции. Городецкий всегда поддерживал меня. Вы знаете, я ведь не шоферю уже давно, а деньги капают. Директор несколько раз пытался прикрыть лавочку, но Городецкий, он большой любитель спорта, отстаивал. Только потом я узнал, какой он любитель... Станислав Антонович сказал, что дело пустяковое, и предложил плату, от которой у меня голова пошла кругом. Ты, говорит, ничего знать не будешь. Я тебе скажу, с какого фургона надо сорвать на ходу пломбу, и приходи за расчетом. Остальное тебя не касается, лишь бы никто не видел! Дело-то действительно плевое, — Чуев запнулся. — Потом, когда произошло несколько скандалов в нашей конторе, понял, зачем нужна была сорванная пломба. Состоялся крупный разговор с Городецким. Чуть не набил ему морду... Но он убедил меня, что назад дороги нет. Он умеет убеждать...

Воронов слушал Чуева, прикрыв глаза рукой. Боялся малейшим движением спугнуть откровенность говорившего. Перед его мысленным взором разбегались десятки тропинок, в конце которых стояли, улыбаясь, изображая из себя честных советских людей, обыкновенные жулики. Начальник отдела прав. Это шайка. И в ней замешаны отправители. Значит, предстоит еще огромная следственная работа. Воронов не боялся, что опустит что-то из показаний Чуева — магнитофонная кассета крутилась, и ему еще не раз доведется вслушиваться в безнадежно усталый голос Чуева.

А тот рассказывал о механизме информации, о передаче крупных сумм денег, и щупальца, расходившиеся от Городецкого, становились все толще и многочисленнее.

— Я ничего не говорил Хвату. Сообщил о предполагаемой вашей встрече Городецкому в тот же вечер. Дело в том, что Хромов, кажется, раскусил механизм срыва пломбы. То ли кто-то видел меня из шоферов другой конторы и сообщил ему, то ли сам заметил. Однажды он мне сказал: «Ну, сука, ты скоро за все ответишь!» Это было в день, когда Мишенев пришел к вам... Городецкий рассвирепел. При мне он тут же сказал Хвату, который с нами ужинал: «Займешься завтра же!»

Допрос шел уже третий час, и когда Воронов собрался сделать перерыв, видя, что Чуев с непривычки совершенно измучен столь долгим монологом, в комнату неожиданно вошел полковник Жигулев.

Воронов встал. Так же поспешно поднялся и Чуев.

— Сидите, сидите! — Жигулев подошел к столу, глядя на Чуева сверху вниз.

— Вы сказали правду, Чуев. Экспертиза подтвердила, что на руле отпечатки пальцев Демина. Вы, судя по всему, невиновны в убийстве Хромова. Непосредственно не убивали... Но, надеюсь, понимаете, что ваши действия привели к гибели человека. Не говоря уже о хищениях, о том, что вы оклеветали десятки порядочных людей, работавших не за деньги, а за совесть, украли у государства...

— Я понимаю, понимаю, — поспешно произнес Чуев.

— И хорошо. Давайте договоримся... Вы поможете нам и дальше. Мы, конечно, обойдемся и этой вашей информацией. Но, думается, что Городецкий запутал не только вас. И если не пригвоздить его неопровержимой уликой, он будет крутиться долго. И кто знает, не погибнет ли еще один Хромов...

— Согласен, — угрюмо сказал Чуев. — Что надо делать?

— Прежде всего молчать о нашей договоренности. Вы встретитесь со Станиславом Антоновичем и скажете, что Мишенева надо додавить. Объясните, что здесь, в МУРе, клюнули на него, Мишенева возьмут, и все кончится. О Хромове ни звука.

— Не поверит, — упрямо повторил Чуев.

— Убедите. Эта помощь может рассматриваться судом как часть платы за содеянное вами лично. Убежден, что и это вам понятно.

Чуев молча кивнул головой, и Воронову показалось, что он всхлипнул.

— Остальное предоставьте нам. Подождите здесь, Петр Константинович, а вы, товарищ Воронов, пройдемте со мной.

24

В операции Воронов не участвовал, потому что он был слишком хорошо известен Городецкому и еще потому, что в тщательно разработанной операции делать ему было просто нечего. Разговор Чуева с Городецким в ресторане «Арагви» прошел успешно — в отделе весь следующий день внимательно изучали чуевский отчет.

Чуев сыграл свою роль старательно. Может быть, излишне волновался, но, наверное, это было естественно в его положении, и волнение, похоже, еще больше убедило Городецкого в искренности Чуева.

Впрочем, Воронов, несколько обиженный таким отношением, получил особое задание: продолжать вести работу своим чередом. Позвонить Городецкому и задать несколько пустяковых вопросов. Например, сколько суток обычно проводят шоферы в рейсах. И тому подобное. Продефилировать пару раз по территории Дальтранса и заодно посмотреть, как чувствует себя Мотя. Заглянуть в мастерские спортклуба. И, наконец, завершить давно задуманное — встретиться с инспектором, задержавшим Чуева, чтобы узнать от него как можно больше подробностей. Они могли пригодиться, когда Чуев будет выполнять свою операцию по срыву пломбы.

Это происходило прежде всего по воле Городецкого. Но теперь Станислав Антонович, за которым было решено даже не устанавливать наблюдение, шел на поводу событий. Ключ — обязательный рейс Мишенева. Виктор должен отправиться по старому хромовскому маршруту на ковровый комбинат. Чтобы подыграть, Мишенев по совету Воронова явился к Городецкому, чтобы отказаться от рейса, и попросил вообще отстранить его от работы впредь до закрытия дела. Городецкий накричал на Мишенева, потом потребовал в административном порядке непременно выполнить рейс. Это была серьезная, сверх предусмотренного, ошибка Городецкого.

Обо всем этом думал Воронов в машине, увозившей его в отделение майора Хромова. Инспектор Какурин Константин Степанович должен был ждать его там. И он действительно ждал.

Воронов предполагал увидеть молодого, педантичного, требовательно-вежливого из желания как можно лучше выполнить свой долг молодого инспектора, а перед ним стоял, смущенно представившись, старшина весьма преклонных лет. Он смотрел на Алексея чудаковатыми добрыми глазами. И Воронов подумал:

«Форма-то на деде сидит, как на чучеле. В его возрасте на бахче арбузы бы караулить, а не на таком насыщенном участке дежурить. Майор, судя по всему, в деде души не чает. Интересно, оправданно ли?»

— Вы помните тот случай, с мотоциклистом? — спросил Воронов, озадаченный настолько, что не знал, как начать разговор.

— Товарищ майор говорил... И так что, считай, помнил...

— Где это произошло, показать сможете?

Дед обидчиво засопел.

— Я на этом перекрестке восемнадцать лет стою. Как же не могу...

— Проедем туда?

— Пожалуйста, — дед кивнул на мотоцикл с коляской, такой же старый, как и сам хозяин, но сверкавший аккуратно подправленной желтой краской.

Когда мотоцикл рванулся с места, Воронов заметил, что дед еще силен. Чувствовалось полное слияние с машиной, будто все лошадиные силы, гудевшие в моторе, переливались и в хозяина.

Какурин заглушил мотор и откатил мотоцикл на обочину.

— Тут и было. У меня тогда с мотором что-то случилось — едва завел. А то бы я лихача еще издали заметил. Вон на том повороте. Когда голову поднял, он уже на этом вираже свои номера выкидывать начал. Как проехал, я за ним и припустился. Останавливать на месте не с руки было — за фургоном он бы меня и не увидел. Да и остановился ли — тоже вопрос.

Какурин рассказывал чрезвычайно подробно, словно мысленно прокручивал перед собой ленту, зафиксировавшую совершенно заурядный в жизни дежурного инспектора эпизод.

«Вот на таких, как Какурин да Стуков, и держится наша служба. Ну что ему до этих мелочей?! А в работе нашей и впрямь их не бывает. Пройди он мимо чуевского «хулиганства», не оставь свой рапорт, пусть и не очень грамотный, но толковый по сути, неизвестно, где бы мы еще плелись со своим расследованием. Умница дед. А старость что — она случается с каждым, кто долго проживет».

Какурин объяснил, демонстрируя наглядно, как все было.

Воронов стал с ним прощаться.

— Спасибо, Константин Степанович. Вы даже не догадываетесь, как нам помогли...

— Что, хорош гусь оказался? — лукаво спросил Какурин.

— Еще как хорош! — Воронов развел руками, как бы показывая, что о дальнейшем поведать не волен. — Обещаю вам недельки через две лично все изложить. Вместе попереживаем и порадуемся победе. А сейчас бы в отделение вернуться — мне уже в город пора!

— В город? Так чего же назад крутить? Сейчас я вас славно устрою.

Он шагнул с обочины на асфальт и поднял свой полосатый жезл, висевший на руке. Красный «Москвич» послушно замер прямо у его ног.

— До города? — вежливо спросил Какурин. — А-а, товарищ художник? — водитель, очевидно, оказался старым знакомым. И, наклонившись, Какурин попросил: — Товарища лейтенанта с собой не прихватите?

— Коль разрешите с неограниченной скоростью ехать, возьму! — смеясь, ответил водитель — молодой, усатый парень с копной черных волос.

— Я те дам, с неограниченной! — притворно сердито погрозил палкой Какурин.

Не успели отъехать, парень охотно заговорил.

— Батя у нас хорош. Но строг — спасу нет. Я от него две дырки в талоне имею. Только с трудом уговорил на неделю срок одной перенести. Критическое положение создавалось, — парень прибавил газу, словно и впрямь получил разрешение Какурина.

Воронов взглянул на спидометр. Скорость была за восемьдесят, а пробег — пять тысяч семьсот сорок километров.

— Не много ли две дырки за такой короткий пробег? — скорее из вежливости спросил Воронов.

— Еще как много! Да ведь у Бати не выкрутишься. Он эту проклятую скорость без спидометра с точностью до ста метров чувствует...

Под этот восторженный дифирамб Какурину Воронов и задремал. Он не заметил, сколько проехали и где находились, только очнулся от ощущения того, что машина плывет. Подняв голову, бросил взгляд на панель приборов и увидел стрелку спидометра, стоящую на делении «65». За ветровым стеклом тянулась слегка мокрая от дождя лента шоссе. Навстречу, где-то в километре, шел грузовик. А их машина плыла по дороге боком.

Алексей не успел принять никакого решения. Оно пришло само — по-спортивному быстро, скорее инстинктивно, Алексей успел сжаться, повернуться боком, упереться в торпедо правой рукой, а левую закинуть за спинку. Наверно, это было все одновременно. Во всяком случае, он успел это сделать, пока взревевший мотором, — растерявшийся водитель вместо педали тормоза нажал на газ, — «Москвич» не прыгнул с трехметрового обрыва. Потом обрушился грохот, как будто заработала камнедробилка. И он, Воронов, уперся в белый-белый с мелкими дырочками потолок машины. И еще в пол... Потом удар. Все затихло так же стремительно, как начало грохотать.

Он лежал на плечах, ногами кверху, между передним и задним сиденьями. На месте левой двери зияла дыра, в которую Алексей и вывалился. Встав на ноги, осмотрелся. Нет, скорее прислушался: тихо-тихо наигрывал приемник, прижатый к полу, да громко, как бывает лишь в детективных фильмах, капал бензин из свернутой горловины бака. Потом увидел лежащий кверху колесами «Москвич», щедрую россыпь выбитых деталей позади и свои разорванные, окровавленные брюки, пробитые до белой кости ноги и вспухшие, в кровяной пене руки...

— Парень! Эй, парень! — громко позвал Алексей. — Обойдя машину и совсем не думая о себе, он увидел водителя, лежавшего на спине.

Грузовик, бежавший навстречу, со скрежетом затормозил, и водитель бросился к нему.

— Давай, бери парня! — сказал Воронов. — Больница далеко здесь?

— Километров пятнадцать... В Сельцах! — он кивнул в сторону, откуда они ехали.

— Скажешь по дороге инспектору Какурину, пусть приедет...

— Бате?! Скажу! — водитель бросил в кузов вырванное во время переворотов сиденье и помог положить на него художника. Тот хрипел...

— Гони, гони быстрее! — крикнул ему Воронов, но крик получился слабым.

— Вы-то как? — спросил водитель уже из кабины.

— Нормально. Гони!

На дороге подходили и останавливались машины, а Воронов будто и не видел этих людей — он смотрел на свои все отекающие руки в кровавых, лопавшихся от вздутия струпах, и никак не укладывалось у него в голове, что пострадавший — это он.

Какурин соскочил с мотоцикла почти на ходу. Он засеменил к Воронову. У Алексея, наверно, был такой страшный вид, что Батя растерянно спросил:

— А вы откуда, товарищ лейтенант?

Воронов кивнул головой в сторону лежавшего метрах в двадцати под склоном измятого и перевернутого кверху колесами «Москвича».

— Это невозможно, — еще более растерянно произнес Батя, но на этом, к счастью, его растерянность и кончилась... Воронов потерял сознание.

25

Первый раз Алексей очнулся еще в машине. Он лежал на носилках в «Скорой помощи». Или это ему только показалось, что он очнулся. Второй раз пришел в себя, когда она резко затормозила, и услышал слова встречавшего врача — пожилой полной женщины, участливо сказавшей грудным голосом:

— Ну и слава богу, что очнулся!

— Что, автогонщик? — голос принадлежал соседу по палате, возлежавшему на сооружении, лишь отдаленно напоминавшем кровать: широкая доска была положена прямо на козлы. Спрашивавший не шевелился, только глаза его смотрели на Воронова косо и насмешливо. — Прибыл, значит, в наш лагерь? Где тебя гробануло? На «Жигулях» небось?

— Не я был за рулем, — словно это могло служить оправданием, сказал Воронов.

— А-а... — протянул парень.

Вошла врач и прикрикнула на говорившего:

— Сидоров! Помолчите хоть немножко!

— Ну, как дела? — спросила она, присаживаясь на койку. — А ты в рубашке родился. Теперь сто лет жить будешь. Чудо какое-то — тридцать семь дырок и ни одной трещинки, ни одного перелома! Какурин сказал, что от машины лепешка кукурузная осталась. Судьба, голубчик. — Она как маленького погладила его по голове. — Тут к тебе приходили. Из Москвы. Но я не пустила. До завтра лежи тихонько и старайся не двигаться. Кто знает, какой силы сотрясение!

Первым наутро, после завтрака, вместе с врачом в палату вошел инспектор Какурин. В белом халате, накинутом прямо на мундир, Константин Степанович напоминал побитого пса, настолько виноватым было выражение его лица.

Воронов ободряюще улыбнулся ему.

— Ах, старый хрен! Моя вина! — запричитал он. — Две дырки ведь паршивцу сделал, а вас к нему посадил. Надо же!

— Глупости! Тут не угадаешь. Лучше скажите, что произошло? — Воронова не столько интересовали причины аварии, сколько он хотел отвлечь Какурина от причитаний. И тот клюнул. Сел на предложенный стул и начал:

— Так вот. Научили дитятю богу молиться, он и лоб расшиб. В шоферской профессии нос задирают, прости господи, раньше, чем успевают высморкаться. Так вот. Сказали, держись правой стороны, а он аж к обочине жался, так правила соблюдал. Ну и завалился передним правым колесом на глину. Когда в испуге руль крутанул, бетон и попридержал то колесико. Остальное — как волчком. Шесть раз вы крутанулись.

Вслед за Какуриным заявилась Лариса. Она прошла к кровати тихо и, увидев смеющиеся глаза Алексея, заревела навзрыд. Никакие уговоры, никакие попытки вызвать к жизни Ларискино саркастическое отношение ко всему не помогали. Отревевшись — Алексей терпеливо ждал, — она спросила:

— Аварию подстроили, да, покушение?

— Увы, обыкновенная случайность. И никакой романтики. Сыщик Воронов чуть не погиб, упав с горшка...

В шутке Воронова Лариса уяснила себе лишь слова «чуть не погиб» и вновь заревела.

— Ну, Лора! — не выдержал Алексей. — Хватит реветь. Я же...

Вошла врач, словно дежурившая у двери.

— Милочка, так не пойдет! Я вас пустила настроение ему поднимать, а реветь мы тут сами мастера. — Она взяла ее за плечи и повела к двери.

Лорка, своенравная, капризная Лорка, позволяла незнакомой женщине обращаться с ней, как с ребенком. Это было что-то новое.

— Я вернусь...

— Завтра, завтра... — проворчала врач. — Раньше не пущу... Слезы по мужу выплачешь дома...

А потом чередой шли проведовавшие, Лариса навещала каждый день. И больше не ревела, только молча смотрела на исхудавшее, осунувшееся лицо Воронова, на резкие складки, углом легшие возле рта. Шли сослуживцы. Дважды звонил Стуков, передавал привет от полковника Жигулева, всех ребят, но о деле молчал, и Алексей понимал, что спрашивать еще нельзя. Для этого в палате было слишком много народу, а встать — не позволяли врачи.

К исходу третьего дня он чувствовал себя уже совершенно здоровым, но эту его точку зрения совершенно не разделяла врач, которую он мысленно прозвал «квочкой» — так заботливо и неутомимо сновала она по палатам, опекая всех и всякого.

— Нет, голубчик, — говорила она в ответ на просьбу Воронова выписать поскорее. — Коль попал к нам — отлежишь свое! В следующую катастрофу попасть еще успеешь! Да и гарантий нет, что так же легко отделаешься.

На том и порешили.

Еще два дня он пролежал, отсыпаясь, как на курорте. Просыпался, кажется, только для того, чтобы поесть, принять друзей да послушать бесконечные шоферские рассказы соседа, лежавшего уже второй месяц на доске с тяжелым переломом позвоночника.

Воронов не знал, что сонливость была ответной реакцией организма, как пояснила потом врач, на тяжелую встряску. А пока каждый час без сна становился для него все мучительнее — не давали покоя мысли, как у них там, с мишеневским рейсом...

26

Забирал его из больницы Стуков. В машине Воронов спросил:

— Как операция? Не томи душу! Едва дождался выписки, чтоб ей провалиться, этой больничной жизни!

Стуков согласился:

— Что есть, то есть! Да ты не горюй — в следующий раз не скоро попадешь. А насчет дела, инспектор Воронов, оно почти закончено. Все нити привели к Станиславу Антоновичу. Силен тип. Давно такого монстра не видел. Сначала было в позу, но ребята наши фильм сняли, как Чуев действует, и как товар недоложили, и как договаривались... Тут сразу мудрость Станислава Антоновича как бы не в то горло пошла. Все рассказал. Сознательный гражданин. Только отпирается, что давал указание Хвату убрать Хромова. Божится, что тот инициативу проявил. Будучи знаком с уголовным кодексом, я бы на его месте тоже божился... Хват сперва на случайность валил, а потом начал на Городецкого. И похоже, правду говорит. Так что, ты еще наслушаешься информации от следователя, которому поручено вести дело...

— А кому? — спросил Воронов, прекрасно зная ответ.

— Угадал, — и Стуков ударил себя кулаком в грудь.

Они рассмеялись.

Машина плавно вписывалась в повороты, подчиняясь твердой руке опытного водителя, но Воронов нет-нет да и поглядывал опасливо на дорогу.

— Боишься скорости?

— Честно говоря, да.

— Ничего. Ощущение здоровья приходит через болезни, — выдал очередной афоризм Стуков.

— А как Чуев?

— Обыкновенно. Ждет суда, надеется на смягчение. Много ему, наверно, не дадут. Да, знаешь, а ведь ты был прав с призами. Девяносто процентов хрустальных ваз он сам себе купил и выгравировать отдал. Дескать, награда. А на самом деле и состязаний таких не было.

— А что Мотя?

— С Мотей плохо. Стесняется происшедшего ужасно. Подала заявление об уходе. Собирается уехать в Сибирь.

— Ну и напрасно. Надо будет отговорить. Ей-то стесняться нечего. Пусть Чуев стесняется...

— Ты прав, Алексей, Мотя неудачница, и только. Жертва сердцееда Чуева. Помочь ей стоит.

— Скажи, а в Дальтрансе кто-нибудь еще замешан?

— Вроде пока нет. Правда, директор по партийной линии ответственность понесет за то, что пригрел таких, как Городецкий, Хват и Чуев... Новые стены хороши, когда в них старых щелей нет. А так... Я у шоферов был — прекрасные ребята. Впрочем, хватит о деле. Дай хоть дыхание перевести. Остальное послезавтра в управлении узнаешь.

— Завтра, — поправил Воронов.

— Будь по-твоему. Завтра, — согласился Стуков.

РАССКАЗЫ