[51]; преподаватель МГИМО Мария Кристина Родригес Ириондо (1914-2004), которая в 1974 году привезла мне в подарок из Испании пять важных исследований поэзии Гонгоры; профессор Кордовского университета Карлос Клементсон Сересо, деятельно помогавший мне при работе в архивах, а также Институт Сервантеса в Москве (в лице руководителя отдела культуры Татьяны Пигарёвой и директора Абеля Мурсии), где я выступал с сообщениями о работе над своим переводом.
Упомяну и тех коллег-переводчиков Гонгоры, ревностное соревнование с которыми благотворно влияло на мою работу, это Марк Самаев, Майя Квятковская, С. Гончаренко, Вл. Резниченко, Вл. Андреев, Александра Косс.
И, разумеется, появление полного перевода «Поэмы Уединений» не состоялось бы без решительного участия Издательства Ивана Лимбаха.
Не забыть и то, что мне неизменно сопутствовала незримая поддержка Михаила Бахтина: «В художественном произведении как бы две власти и два определяемых этими властями правопорядка: каждый момент может быть определён в двух ценностных системах — содержания и формы, ибо в каждом значимом моменте обе эти системы находятся в существенном и ценностнонапряжённом взаимодействии»[52].
Примечания
Поэма Уединений
Посвящение Герцогу Бехарскому[53]
Стопы скитальца — суть мои стихи
и вкупе — нежной Музы* откровенье;
в глухом уединенье
те замерли, чтоб эти зазвучали.
5 А ты, чьих копий светятся верхи
(из елей вал, зубцы из бриллиантов!),
кто будит горы в блещущей кольчуге —
страшащих небо ледяных гигантов*,
где рог, чьё эхо повторяют дали,
10 к тебе зверей согнал со всей округи,
что грудами застыли среди нив,
пунцовой пеной Тормес обагрив, —
придвинь ко древу древко, что роняет
со стали кровь на снег, который стал
15 краснее, чем коралл,
пока умелый ловчий расправляет
на вековой сосне и грубом буке
(затмивших скалы высотой своей)
блистательный трофей —
20 медведя, что лобзал в предсмертной муке
святое древко твоего копья
там, где шатром — тенистые края
дубовых крон, а величавым троном —
над вензелем ручья высокий брег,
25 твоим великолепьем освящённый,
мой Герцог просвещённый,
у волн прохладных членам утомлённым
дозволь остыть, смири горячий бег
там, где трава пробилась над ручьём,
30 и дай достичь напевным стопам цели,
стопам бродячим, что достичь хотели
монаршей цепи на гербе твоём.
Пусть добрым обовьёт она узлом
свободу, чья Судьба в несчастьях тмилась,
35 тогда Эвтерпа[54], милостью на милость,
доверит ветру нежный свой напев,
свирелью трубы Фамы* одолев.
Уединение первое
Порой, когда весь мир цветёт на диво,
и вор Европы*[55] (чьё обличье лживо,
и полумесяцем — таран на лбу,
и, словно Солнце, все лучи на шкуре),
5 слепящий бог лазури,
гнал в луг сафирный звёзды на пастьбу, —
тот, кто не хуже пастушонка с Иды,[56]
Юпитера* поить бы мог нектаром,
тонул, отверженный, свои обиды
10 любовные волнам доверив ярым,
да так, что жалкий стон
достиг и ветра, и воды безбрежной
подобьем лиры нежной,
к чьим струнам прикасался Арион*.
15 Сосна, чей ворог вечный на вершине —
неугомонный Нот*,
дала скупой оплот —
разбитый брус (был сей дельфин не мал)
юнцу, чей разум помрачён в пучине:
20 он в Ливии солёной[57] путь искал,
доверясь древесине.
Проглоченный отцом Океанид*,
он вскоре был извергнут, жив едва,
у самых ног утёса, чья глава —
25 травы и пуха тёплого сплетенье;
весь в водорослях, в пене,
он там укрылся, где укрыл гранит
Юпитерову птицу.
Песок целуя, малую частицу
30 от судна, нёсшую его к земле,
являет он скале,
которую смягчил,
сколь ни тверда, сей благородный пыл.
Одежды сняв, измокшие до нитки,
35 песку отдав всё то, что им в избытке
дал Океан*, усталый пилигрим
доверил их Светилу,
что языком своим
их лижет, жаркую умерив силу,
40 в неспешном сладкопитье,
сколь ни мала волна в малейшей нити.
Уже небес окраинный простор,
вечернюю не одолев дремоту,
мешает горы моря с морем гор,
45 утратив позолоту,
и странник жалкий, облачившись снова
в то, что отторг у яростного рёва,
во тьме, ступая по колючкам, тщится
осилить склон, чью кручу даже птица
50 не каждая осилит, — так, усталый,
в смятенье он одолевает скалы.
Вершину одолев
(посредника и неприступный вал
меж немотой полей
55 и рёвом Океана),
ступая всё смелей,
он тусклый увидал,
манящий из тумана
маяк среди дерев:
60 на круче в бухте смеркшейся округи
он смутно очертил причал лачуги.
«Лучи, — он рёк, — пусть вы не Диоскуры*,
а всё ж от вас, мерцающих, судьба
моя зависит!» — и, дерев страшась,
65 чьи могут ревностные шевелюры
прервать меж ними связь
или слепого ветра ворожба,
он, словно селянин,
кому уступы гор, что гладь равнин,
70 как селянин, следя
за ярким (пусть и в пелене дождя),
за ясным (хоть и в звёздной буре ярой)
рубином — за тиарой
(коли не лжёт неясная молва)
75 рогатой мрачной твари, чья глава —
ночного дня Светило-колесница:
так юноша проворный
свой путь в полночной стыни,
в глухой чащобе горной
80 торит, как на равнине,
вперив глаза (хоть морось и клубится)
в карбункул — стрелку компаса в ночи,[58]
как лес ни злись, а ветер ни ворчи.
Во мгле собака злая
85 к жилью влечёт его, прогнать желая,
и то, что в дали сонной
едва мерцало призрачным огнём,
могучим дубом оказалось в нём —
огромной стрекозой испепелённой.
90 Так он прибрёл туда, едва живой,
где козопасы без помпезных фраз
приветили скитальца, в поздний час
Вулкан* венчая свой.
«Благословен Судьбой
95 приют, что неизменно гостю рад,
храм Палес*, пышной Флоры* палисад!
Не нынешнее тщанье —
чертить, кроить, стирать и всё сначала,
чтоб выпуклость небес собой являло
100 возвышенное зданье,
а неказистый дрок, облёкший дуб, —
и скромный слажен сруб,
где не булат ограда,
а поверней, чем свист, ведущий стадо,
105 пастуший нрав простой.
Благословен Судьбой,
приют, что неизменно гостю рад!
Не для Алчбы кичливой твой уклад,
на восхваленья падкой,