Последующее падение интереса к поэме — следствие разочарования в просветительской мысли, ранней, еще убежденной в том, что разногласия, как бы они ни были велики, можно примирить, как должно примирить человека с разумностью того плана, по которому для него начертан и создан земной мир.
Усилием к синтезу, к единству проникнута поэма. Ради этого Поуп возрождает известную с поздней античности метафору цепи существ, в которой у всего сущего, у всего живого — свое назначение. Вынь единое звено, и распадется цепь: все необходимо, все предусмотрено стройным замыслом. Согласно ему, у человека самое важное и самое трудное место в мироздании — срединное, все собой сопрягающее, откуда открывается полная перспектива бытия: вверх — к богу и вниз — к червю.
Но в чем, собственно, поэтическое Достоинство "Опыта"? В напряженности и в разнообразии мысли, афористически выраженной? В этом безусловно, но не только в этом. Единство мира, представляющее собой порядок, наблюдаемый в разнообразии, утверждается как интеллектуальное убеждение и переживается поэтически — как новое ощущение Природы, зримой в большом и малом.
Цензуровавший "Опыт" в России архиепископ Амвросий кратко и определенно сформулировал, что напечатать поэму будет возможно, только если "ничего о множестве миров, коперниканской системы и натурализму склонного не останется...". Последнее в ней, пожалуй, наиболее трудно устранимо, ибо натурализмом она пронизана, даже вопреки намерению автора, изобразившего живую творящую Природу даже в большей мере, чем он согласился бы признать.
В "Опыте" — напоминание современникам об идеальном плане бытия. Параллельно с ним в сатирах — уроки практической нравственности. Ими завершается творчество Поупа: полным изданием "Дунсиады", которому предшествует полное издание сатир. Анти-уолполовский эпилог к ним вместо названия имеет дату — 1738, время, когда Поуп прощается с далеко идущими планами политического и нравственного преобразования современности, о которой он не изменил своего мнения, как не изменил представления о своем идеале. Только теперь он окончательно убежден в невозможности связать желаемое с действительным.
Время заставляет замолчать. И не одного Поупа. В 1737 году парламентский акт о цензуре изгоняет из театра драматургов-сатириков, в том числе и молодого Генри Филдинга, который обретет голос лишь пять лет спустя и в ином жанре — в романе. Филдинг часто цитирует самого Поупа и тех же, что и он, античных авторов. Тех же, но иначе: Поуп современность переводил на язык вечных образов, Филдинг включает античность в состав новой культуры, обладающей своим законом и системой ценностей.
Мы легко понимаем и запоминаем, что огромный талант Поупа оказался обуженным условностью форм, нормативностью мышления. Опубликовавший в массовой серии его избранные стихи современный английский поэт Питер Леви нашел остроумную формулу для этого распространенного мнения: представьте себе, что Бах писал бы только для флейты.
Но все-таки Бах!
Признаем ли мы сближение этих имен допустимым, заново открывая русского Поупа?
Знакомство возобновилось: опубликованы первые монографии об английском поэте[3], читатель получает первые новые переводы. Однако не будем забывать, что мы входим в культуру стиха, долгое время остававшуюся нам неизвестной и сегодня непривычную. Искусство сложное и значительное, а тем более на столь долгий срок преданное забвению, едва ли раскроет себя, как только мы пожелаем к нему приблизиться.
Но сделаем усилие и переступим через непривычность манеры, попробуем расслышать и понять голоса, доносящиеся из эпохи, отдаленной от нас более чем двумя столетиями. Разве не поразит нас сходство тогда бытовавших мыслей с нашими, просветительских проблем с теми, которые решает XX век? Даже эстетический консерватизм "августинской" поэзии — не созвучен ли он нашим спорам о традиции, нашей все более ясно сознаваемой опасности, что в век стремительных перемен (Век Разума был по-своему не менее стремительным!) мы утратим важные ценности, что прервется связь культурная и нравственная?
И еще одно просветительское убеждение не может не поразить нас сегодняшней актуальностью: мысль о единстве мира и стремление повторить его в единстве человеческого сознания, не отменяющего права на индивидуальность ни для каждого человека, ни для каждой нации. Единство в разнообразии. И чем может прежде всего явить свою разумность человек, как не умением договориться с себе подобными, допуская различие мнений, нравов, обычаев? Иначе распадется Великая Цепь Бытия, певцом которой и запомнился в своем веке Александр Поуп.
Пасторали{1}
ВЕСНАПЕРВАЯ ПАСТОРАЛЬ,ИЛИДАМОН
Сэру Уильяму Трамбелу[4]
Средь Виндзора полян, в глуши лесной,
Коснулся я впервые струн весной.
И там, на Темзы берегах английских,
Я голос Муз услышал сицилийских,
Чье пенье вешних ив тревожит сон,
И вторил им скалистый Альбион.
Осмелюсь я сказать без лицемерья:
Вы мудры слишком для высокомерья,
Добры для властолюбья чересчур.
Души величье — дар таких натур.
Где качества, которыми поныне
Гордился мир? Теперь их нет в помине.
Пусть вашей лире в лад мою свирель
Настроит Муза, робкая досель.
Где нужно соловью отдохновенье,
Он смолкнет — и дрозда раздастся пенье.
И слушают, как свищет в роще дрозд,
Пернатые ценители из гнезд.
Но розовеют на заре откосы,
Спешат стада стряхнуть ночные росы.
Стрефон и Дафнис, для любовных нег
Презревшие беспечно свой ночлег, —
Два пастуха, как утро — свежих, юных,
Овец в долину гонят белорунных.
В цветущей роще певчих птиц трезвон
Звучит, восход приветствуя, Стрефон!
Льет Фосфор блеск алмазный.[5] Кисть природы
Нам красит в пурпур небеса и воды.
Зарянка заливается в кустах.
У нас — печать молчанья на устах!
Когда мы слышим Филомелы трели,[6]
Немеют наши скудные свирели!
Под музыку Дамона спой, пока
Нам взбороздят равнину два быка!
Но кто охапку вешних роз похитил
И ветер ароматами насытил?
В густой траве — фиалки и шафран.
От их благоуханья воздух прян.
А ты, в ручей смотрящий кротким взглядом,
Ягненок резвый, будь моим закладом!
Серебряная чаша — мой заклад,
Где лозы клонит крупный виноград.
На чаше той четыре зрим фигуры,
Являющих круговорот натуры.
Кто небо опоясал? Вот вопрос!
Кто знаки зодиака там нанес?
Чьей волей на пути светил небесных
Поставлено двенадцать вех чудесных?
Ну, Дафнис, начинай! Как Музы, впредь
Должны и мы поочередно петь.
Деревья зелены. Кругом, в избытке,
Боярышник цветет и маргаритки.
Таков природы здешней произвол,
Что каждой ноте вторит вешний дол
И на поляне голос переливный
Среди цветов находит отклик дивный.
Чтоб Делии красу воспеть я мог,
Струну мне дай, Уоллер, Грэнвилл — слог![7]
Быка молочной белизны я Фебу
Обрек, — да примет он благую требу!
Заклад мой не ягненок, не овца,
Но сердце, что стучит в груди певца!
Да преисполнится язык мой силой,
Как взоры победительные милой.
Я Делию, что подала мне знак
И скрылась, отыскать не мог никак.
Но выдал деву, будто ненароком,
Притворный смех в укрытье одиноком.
Я Сильвию приметил без подруг,
Что убегала, огибая луг.
Но были с парой стройных ног в разладе
Глаза, моля отнюдь не о пощаде.
По золотым пескам теки, Пактол,
И амбру источай, древесный ствол,
В долине По, однако, девы юной
Прекрасней, чем на Темзе, нет в подлунной.
Навек благословенный край избрав,
Овец пасу я среди здешних трав.
Хоть облюбован Элевсин Церерой,
Идалион — прельстительной Венерой,
Дианой — Кинф, но чудо из чудес
Для Сильвии моей — Виндзорский лес!
Струится ливень, и, полны печали,
Цветы поникли, птицы замолчали.
Меж тем улыбка Делии одна
Сиянье небу возвратить вольна,
Вернуть природе прежнее обличье,
Благоуханье роз и пенье птичье.
Ликующей природы ясный день,
Листвы прохладной ласковая сень,
Пригретый солнцем воздух побережный —
Все прелестью дышало безмятежной.
Но Сильвии краса, улыбка, стать
Совсем затмили эту благодать.
Люблю я дол — весной, в предзимье — гору,
Поляну — утром, лес — в полудня пору.
Но Делия уйдет — и лучший дар
Природы вмиг утратишь ты, овчар!