ОЛАВО БИЛАК[87]
Слушать звездыПеревод П. Грушко
«Он слышит звезды! Знать, сошел с ума!»
А я отвечу вам: ночной порою
встаю, заслышав их, окно открою —
дрожу, как будто ночь поет сама.
Покуда звезд не меркнет бахрома,
их речь течет над бездною пустою.
И так печально в час, когда зарею
размыта умирающая тьма…
Вы скажете: приятель, ты в уме ли!
Где слыхано, чтоб звезды ночью пели!
А я отвечу вам: мне внятен стон их.
Любите их, друзья. Секрет здесь прост:
лишь только тонкий, нежный слух влюбленных
поможет разгадать наречье звезд.
МАНУЭЛ БАНДЕЙРА[88]Перевод П. Грушко
Дети-угольщики
Дети-угольщики
бредут через город
(«Эй, угольщик!.,»),
большими плетками нахлестывают ослов.
Ослы старые, кожа да кости,
на каждом по шесть мешков древесного угля.
Кусочки угля падают наземь.
(Под вечер по их следу бредет старуха
и стонет, подбирая уголь.)
Поэтическое искусство
Я сыт по горло худосочным лиризмом
Хорошо воспитанным лиризмом
Лиризмом чиновника и его папки с делами
и его выражения уважения
к господину директору
Я сыт по горло лиризмом который спотыкается
на ровном месте и листает словари чтобы
выяснить первоначальное значение слова
Долой пуристов
Хвала всем словам в особенности всемирным
варваризмам
Хвала всем грамматическим конструкциям
в особенности синтаксическим исключениям
Хвала всем ритмам в особенности неуловимым
Я сыт по горло лирнамом донжуанов
Политическим
Рахитическим
Венерическим
Любым лиризмом который капитулирует
перед силой
Все это не лиризм
А бухгалтерия тригонометрическая таблица
слуга влюбчивой госпожи с письмовником
и разными способами ублажить женщин и т. д.
Я за лиризм сумасшедших
За лиризм пьяниц
За трудный и едкий лиризм пьяниц
За лиризм шекспировских шутов
Знать не хочу лиризм который не зовется
освобождением
Стихи с газетной полосы
Жоан Гостосо был грузчиком на ярмарке
а жил в трущобе Вавилония в бараке
без номера
Однажды под вечер он зашел в бар «20 ноября»
Пил
Пел
Танцевал
А после бултых в озеро Родриго-де-Фрейтас
и утонул
Ласточка
Ласточка за окном напевает:
— Я день прожила без пользы… —
Ласточка, моя песня печальней:
жизнь прожита без пользы…
Рондо в жокей-клубе
Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Твоя красота, Эсмералда, —
заноза в сердце моем.
Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Повсюду солнце, но сердце
объято мраком и сном!
Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Альфонсо Рейес уедет,
а прочие — нипочем…
Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Италия озверела,
в Европе сущий содом.
Лошадки бегут гуськом,
мы — лошади — пьем и жуем…
Бразилия политиканствует.
Поэзию съели живьем.
На улице столько света,
повсюду свет, Эсмералда,
но мрачно на сердце моем!
Мгновение в кафе
Когда мимо проехал катафалк,
сидевшие в кафе люди
машинально сняли шапки,
рассеянно приветствуя мертвого,
они были заняты жизнью,
растворенные в жизни,
надеясь на жизнь.
И лишь один из них широко распахнул руки,
глядя вслед медленной процессии.
Он-то знал, что жизнь —
неостановимое яростное клокотание,
что жизнь — предательница,
и он приветствовал вечную материю,
навсегда освободившуюся от умершей души.
ОСВАЛД ДЕ АНДРАДЕ[89]Перевод М. Самаева
Землеописание
В ее очертаниях изящество арфы.
Граничит она с вершинами Анд
и отрогами Перу,
которые так надменно возносятся над землей,
что даже птицы с трудом их одолевают.
Ноктюрн
Там, эа окнами, все еще лунно,
и поезд расчеркивает Бразилию,
точно меридиан.
РАУЛ БОПП[90]
НегрПеревод М. Самаева
Скорбит в крови твоей голос
неведомого происхожденья.
Сумрак лесной сохранит
тайну твоих корней.
Твоя история высечена бичами
на спинах гранитных.
Однажды тебя впихнут
в брюхо черного корабля…
И после: ночами, долгими,
томительными ночами
шум моря будет тебе казаться
стоном, тот страшный трюм
распиравшим.
Море — брат твоей расы.
Потом, на многие годы, —
клин земли или трюм корабля,
конура для черных рабов
и стон в железном ошейнике.
МАРИО ДЕ АНДРАДЕ[91]Перевод П. Грушко
Негритянке
Не знаю, какой древний дух
распорядился мной и тобой…
Луна побелила манго
там, где слились тишина
и прибой.
Ты — словно тень
из свиты подростка-царицы.
И взгляд мой от слез серебрится.
Ты из звезд, любимая,
из осколков звезды!
В манговой роще твое молчанье
отяжеляет плоды.
Ты так нежна.
Твои нежные губы
бродят по моему лицу,
запечатывают мой взгляд.
Закат…
Нежная темень
течет от тебя,
растворяясь во мне.
Так — во сне…
Я думал —
грубы твои губы,
а ты учишь меня в темноте
чистоте.
Утро
Розов был сад у подножия солнца,
и лесной ветерок, прилетевший из Жарагуá,
овевал все вокруг дыханием влаги,
шумел, ворочался, радуясь городскому утру.
Все было чисто, как напев флейты,
можно было поцеловать землю — ни муравьев, ни сора:
губы коснулись бы хрусталя.
Безмолвие севера, неземная прозрачность!
Тени цеплялись за ветви деревьев,
точно грузные ленивцы.
Солнце заняло все скамьи, загорало.
Покой в саду был таким древним,
а прохлада пахла рукой, подержавшей лимов.
Было так тихо и так покойно,
что мне захотелось… Не любви, нет…
А чтобы рядом со мной гуляли…
Ну, скажем… Ленин, Луис Карлос Престес[92], Ганди…
Кто-то из им подобных!..
В нежности почти иссякшего утра
я бы сказал им: присядьте…
И рассказал бы о наших рыбах,
описал бы Оуро-Прето, предместье Витории,
остров Маражó, что сделало бы праздничными
лица этих человечьих стихий.
Сорок лет
Вся жизнь моя, взглянуть со стороны, —
сплошное счастье без единой тени.
Но так ли это? Разве не в сравненье
с бедой мы радость познавать должны?
Всё ложь, я знаю. Всё пустые сны…
Но как удобно в этом сновиденье!
Да, жизнь моя — цепочка наслаждений!
За эту ложь мне не избыть вины.
И все же к старости, перед чертою
меж полнотой земной и пустотою,
ужасно понимать, что жизнь лгала.
Так пусть не завершится жизнь кончиной,
пусть длится сон, и мнится смерть — невинной
забавою, какою жизнь была.
РОЛАНД ДЕ КАРВАЛЬО[93]
БразилияПеревод М. Самаева
В эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лоснистых камней,
бликов,
искренья,
сверканья
я слышу бескрайную песню Бразилии!
Я слышу на Игуасу́ топот коней, бегущих
по каменистому мысу, колотящих ногами по утренней
воде, пузырящих ее, поднимающих
зеленые брызги;
я слышу твой грустный напев, твой дикий и грустный
напев, Амазонка, напев твоей медленной и маслянистой
волны, нарастающей и нарастающей
волны, которая лижет глину откосов и гложет корни,
наволакивает острова и отпихивает океан, вялый, как бык,
исколотый копьями сучьев, веток и листьев.
Я слышу землю, которая лопается в огненном чреве северо-востока,
землю, которая кипит под бронзовыми икрами бандита,
землю, которая крошится и катится каменными головами
по улицам Жуазейро и трескается сухою коркой,
изжарясь на плоскогорье Крато.
Я слышу жизнь Каатинги — треля, чириканье, писки, рулады,
свист, гуденье, удары клювов, дрожащие
басовые струны, вибрирующие тимпаны, крылья,
жужжащие и жужжащие, скрип-скрипы, и шелесты,
клекот, хлопанье, хлопоты, бесконечные хлопоты —
каатинга под синью небес!
Я слышу ручьи, что хохочут, прыгая по золотистым
крупам макрели и шевеля тяжелых сомов,
лениво пасущихся в иле.
Я слышу, как жернова перемалывают тростник,
как темной патоки капли падают в чан,
как звенят котелки на плантациях каучука;
как топоры прорубают лесную дорогу,
как пилы валят деревья,
как лает свора охотничьих псов, напружинясь
перед прыжком на ягуара,
как булькают на свету манговые чащобы,
как лязгают челюстями кайманы,
пробуждаясь в теплых зарослях игапó…
Я слышу всю Бразилию, кричащую и поющую,
наигрывающую и вопящую!
Слышу покачиванье сетей,
свистки сирен,
лязг и скрежет, гуденье и грохот, завыванье
и рев заводов;
слышу, как распираются трубы,
движутся краны,
стучат колеса,
вибрируют рельсы;
слышу мычанье и ржанье, крики погонщиков
и перезвон бубенцов на холмах и равнинах,
треск фейерверков и музыку колоколов
в Оуро-Прето, в Баии, Конгонье и Сабарá;
слышу насмешки толстосумов, кичливых, как попугаи,
шум толпы, колышущей солнце в приветливом небе,
и голоса всех рас, выброшенных портовым прибоем
в сертан!
В эту пору чистого солнца я слышу Бразилию!
Все твои разговоры, смуглая родина, приносит мне ветер:
разговоры фермеров за столиками кафе,
разговоры шахтеров в штольнях,
разговоры рабочих у сталеплавилен,
разговоры старателей на драгах,
разговоры помещиков на верандах усадеб…
Но то, что я слышу прежде всего в эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лосниотых камней,
прозрачного воздуха,
бликов,
искренья,
сверканья, —
это скрип твоих колыбелей, Бразилия, всех колыбелей твоих,
в которых спит, с грудным молоком на приоткрытых губах,
смуглый доверчивый человек нашего завтра.
КАСИАНО РИКАРДО[94]
Дама, пьющая кофеПеревод М. Самаева
В ресторане или в салоне,
где-то в далекой-далекой Европе
прелестная дама смакует кофе,
щуря глаза антилопьи.
И не знает она (в ней ни капли романтики),
что до чашечки кофе были воды Атлантики
и что, синюю гладь океана утюжа,
шел из южной страны пароход неуклюжий.
Шел из порта, в котором трапы, краны, лебедки,
спины грузчиков, зной, паровозные глотки…
Что до этого где-то над головою
полз по сьерре товарный состав,
как от боли, железной утробою воя.
А после, запыхавшись и устав,
останавливался на мгновение,
груз подхватывал и, несмотря
на одышку и сердцебиение,
гнал опять на восток, где дымилась заря.
А за паршивенькой станцией,
где часы то стоят, то пускаются в бег,
на небольшой плантации коротал свой век человек.
Черт знает когда пришел он сюда,
в этот сертан, и целые дни
деревья валил, выкорчевывал пни.
Сколько возился он с каждым ростком!
А как доставалась ему вода!
Кто знает, как он, что значит
лечь богачом, а встать бедняком,
когда, как кошмары, над жизнью маячат
суховеи и саранча.
Ведь богатство — оно как с приданым невеста:
обещает, а после… а после, известно,
выходит за богача.
Где же сертан?
Изрыт-перерыт.
А где крестьянин?
Кофе растит.
А кофе?
Выпила дама в Европе.
Прелестная дама —
глаза антилопьи.
ЖОРЖИ ДЕ ЛИМА[95]
Эта черная ФулóПеревод П. Грушко
Много лет с тех пор прошло,
и сейчас никто не скажет —
за какое деду зло
от всевышнего досталась
негритяночка Фуло.
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Ох, Фуло! Ух, Фуло!
(Это бесится хозяйка.)
Прибери постель, плутовка,
уложи-ка мне прическу,
да белье повесь сушиться
на дворе, пока светло!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
После ваяли в дом Фуло,
чтоб сеньоре помогала,
чтобы было у сеньора
все белье белым-бело!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Где Фуло? Ну, Фуло!
(Это бесится хозяйка.)
Помоги-ка мне, мурло!
Помаши-ка опахалом,
что-то нынче припекло,
почеши-ка под лопаткой,
поищи блоху, Фуло,
покачай гамак да сказку
расскажи, а то зело
уморилась я, Фуло!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
«Во дворце жила принцесса,
а носила всем назло
кринолин из рыбьей кожи
и другое барахло,
спать ложилась с петухами
под цыплячее крыло,
кто поверил этой сказке —
тот, видать, и сам трепло!..»
Ох, уж эта мне Фуло!
Эта черная Фуло!
— Где Фуло? Ну, Фуло!
Уложи детей в постельку,
ножки им укрой тепло!
«Баю-баю, спите, детки,
солнце за гору зашло,
малых неслухов совиха
унесет в свое дупло!..»
Попадись-ка мне, Фуло!
Эта черная Фуло!
— Эй, Фуло! Ух, Фуло!
(Это белится хозяйка,
голос у нее — сверло.)
Где флакон с одеколоном,
ты не видела, :Фуло?
Ну, плутовка, ну, воровка,
чтоб тебя разорвало!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
Прибежал хозяин с плеткой,
на девчонку глянул зло,
скинула она платьишко —
господина обожгло:
чернота в глазах, чернее,
чем проказница Фуло…
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Эй, Фуло! Ну, Фуло!
Где косынка кружевная,
пояс, брошка и браслеты?
Может, ветром унесло?!
Где подарок господина —
наши четки золотые?
Чтоб тебя разорвало!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
Вновь бежит хозяин с плеткой
к негритяночке Фуло,
лишь сняла Фуло юбчонку —
как рукою гнев сняло.
Вот наглица: вся от пяток
до макушки наголо!..
Что ты делаешь, Фуло!
Что ты делаешь, Фуло!
— Проклятущая Фуло!
Где сеньор? Его ли небо
мне в мужья не нарекло?!
Ах, плутовка, ах, воровка!
Черномазое мурло!
Чтоб тебя разорвало!
Чтоб тебя разорвало!
РИБЕЙРО КОУТО[96]Перевод М. Самаева
Поэзия для Бразилии
Я звал одного человека.
Он был удивительный выдумщик.
Он говорил:
— Поэзию нужно вырастать
из солнца этой страны
для этой страны солнца.
Немощно то, что делаете
ты и твои друзья.
Поэзия тоски и недугов —
она для слабых,
а жизнь полнокровна.
Посмотри, как прохожие заметались
под хлынувшим ливнем,
как вдруг потемнела площадь.
Мне жалко поэзию — бледную, анемичную,
боящуюся сквозняков а яркого света.
Мне хочется больше солнца
для твоей малокровной поэзии.
Ведь Бразилия — это избыток солнца,
ведь Бразилия — это избыток силы.
Нужно создать, нужно вырастить
поэзию из солнца Бразилии… —
Я слушая его иронически
и, как мне казалось, невозмутимо.
Дождь начинал стихать,
а тени — сгущаться.
Одна в темнеющей комнате
мы какое-то время молча
смотрела в окно, на площадь,
блестящую от воды.
Вот молодая женщина
торопливо прошла под зонтом,
и стук ее каблуков
слился с шуршаньем дождя.
Элегия
Чего он хочет,
студеный ветер?
Он то и дело
стучится в двери,
моля: — Открой!
Мне страшен ветер
ненастной ночи,
поры холодной,
что пахнет морем
пустынных пляжей.
В его надрывной
мольбе мне слышно
стенанье мертвых,
идущих к людям,
чтоб обогреться.
Я тоже ветром
однажды стану,
к твоим дверям
с мольбой приникну.
Но я приду
не зимним ветром
ненастной ночи,
поры холодной.
Весенним ветром
к тебе приду я
и губ твоих
коснусь, лаская
дыханьем листьев,
цветов, уснувших
в ночной теплыни.
И ты услышишь
мой голос: — Помни!..
СЕСИЛИЯ МЕЙРЕЛЕС[97]
В деревне осеньюПеревод М. Самаева
Воздуха горькая свежесть,
робкая мягкость травы,
бурая глина холма,
беззащитного перед стужей,
бык, разминающий грязь,
поле, руки, серпы,
птицы, пьющие небо из лужиц.
Лачуги. Они ни в какую историю
не внесены;
сутулятся, но не упасть
до последнего силятся.
Так бесконечны поля,
что не думаешь — как грустны.
Ночь придет и на это все
опрокинет чернильницу.
Обрюзглые тучи; последняя пчелка
на качающемся цветке;
белье на заборах и ветках полощется;
цикада где-то струну настраивает,
а вдалеке
мост и река под ним,
как само одиночество.
И хочется здесь навсегда
затерять во времени взгляд
и плыть в волнах слов,
их теченью судьбу свою вверив,
ждать чего-то всегда,
и куда-то брести наугад,
и глядеть, как текут муравьи
по стволам деревьев.
КАРЛОС ДРУММОНД ДЕ АНДРАДЕ[98]
ЭлегияПеревод П. Грушко
Ты безрадостно трудишься на немощный мир,
где формы и действия не содержат никакого примера.
Старательно повторяешь универсальные движения.
Холод, зной, безденежье, сигарета, поиски женщины.
Герои заполонили парки, где ты крадешься, как тень,
разглагольствуют о добродетели, самоотречении,
самообладании, понимании момента.
Вечером, когда моросит, раскрывают бронзовые зонты
или садятся за учебники истории в сумрачных библиотеках.
Ты любишь ночь за ее разрушительную силу,
знаешь, что во сне все проблемы умирают.
Но зловещее пробуждение подтверждает существование машин,
возвращая тебя, гномика, в лоно невозмутимых пальм.
Ты бродишь среди умерших ж беседуешь с ними
о грядущих делах и душевных делишках.
Литература пожрала твои лучшие часы любви.
А сколько времени, отпущенного на ласки,
убито на телефон!
Заносчивое сердце, призван свое поражение,
отсрочь на столетие общественную радость,
смирись с дождем, войной, безработицей,
несправедливым распределением благ,
ведь ты же не взорвешь в одиночку
остров Манхэттен.
Взявшись за рукиПеревод П. Грушко
Я не буду поэтом одряхлевшего мира.
И не буду петь о мире грядущем.
Я узник жизни, я смотрю на друзей.
Они печальны, но очень надеются.
Среди них действительность беспредельна.
Настоящее — огромно, не потеряться бы.
Чтобы не потеряться — возьмемся за руки.
Я не буду петь о красотках, рассказывать байки
о вздохах при луне, о дивных пейзажах,
распространять ужасы и письма самоубийц,
не сбегу на острова, не буду похищен ангелом.
Мой материал — Сегодня, сегодняшнее время,
сегодняшние люда, сегодняшняя жизнь.
Наше времяПеревод М. Самаева
Это время разъединенья, время
расчлененного человека.
Напрасно листаем тома,
странствуем и придаем себе лоск.
Час вожделенный крошится на мостовую.
Люди требуют мяса. Тепла. Ботинок.
Мало одних законов. Лилии не родятся
из законов. Мне имя — толпа.
Я расписываюсь на камне.
Исследую факты, но тебя не встречаю.
Где скрываешься, время, зыбкий синтез, залог
всех моих снов, спящий свет на веранде,
скрупулезная мелочь ссуды?
Ни один шепоток не взберется
ко мне на плечо — поведать
о городе целых людей.
Молчу, ожидаю, загадываю.
Вещи, возможно, становятся лучше.
И какая в них сила, в вещах!
Но я-то не вещь, и я восстаю.
Ищут русло во мне слова,
хриплые, жесткие,
гневные и упругие.
Но столько дней пролежали они под спудом,
что взрываются черев силу и почти потеряли смысл.
Это время, когда я молчу.
Время смерзшихся губ, бормотанья,
недомолвок, оглядок
на углу, время всех моих чувств
в одном: за тобой следят.
Это время коричневых штор
и бесцветного неба, это время политики —
в яблоке и в святыне, в любви
и в неприязни, в обузданном гневе
и в разбавленном джине,
в подведенных ресницах, в зубах
из пластмассы, в изломах
речи. Уравновешенность —
ее мы провозглашаем.
В любом переулке,
на каждой стене —
политика.
Пташки поют
осанну
в небесах пропаганды.
А в комнате, за четырьмя стенами, —
ухмылка и грязный воротничок.
Вслушайся в упоительный час обеда.
Конторы внезапно пустеют.
Рты всасываются в море мяса, овощей, витаминизированных пирожных.
Рыбы прямо из океана выпрыгивают на тарелки.
Голодные катакомбы рыдают супами. Глаза
механического динозавра влажнеют. Кормитесь, бумажные руки.
Это время обеда. А впереди еще время любви.
Постепенно конторы заполняются снова,
и грандиозное дело запускается в ход.
Толпы пересекаются с ним, не замечая: оно
без плоти и крови. Вот обернулось трамваем,
рефрижератором, телефоном, самолетами в небе
и из твоей души извлекает проценты.
Вслушайся в томительный час возвращенья.
Мужчина, опять мужчина, женщина, ребенок, мужчина,
брюки, сигара, шляпа, юбка, юбка, юбка,
мужчина, женщина, мужчина, мужчина, женщина, юбка, мужчина.
Им кажется — что-то их ждет.
Они молчат, растекаясь шагами и ускользая, рабы
дела. Представь. Возвращаешься. Призрачный город.
Вечер. Угасшие стены. Представь.
Вслушайся в крошечный час возмещенья.
Чтенье, бар, казино, прогулка на берег,
тело с телом, потом обмякло,
а в мозгу неудобные мысли раба.
Ворочается, скрипит, вздыхает и постепенно
зарывается в прошлое и признается себе,
что важнее всего — уснуть.
Поэт
не желает нести ответ
за ход вещей в буржуазном мире.
Своими словами, интуицией, символами и прочим
оружием он обещает помочь
его уничтожить,
точно некую каменоломню, как червя,
как нелепость.
Диего Ривера. «Смерть крестьянина»
Фреска в с/х. школе в Чапинго. 1926–1927 гг.
АУГУСТО ФРЕДЕРИКО ШМИДТ[99]
УделПеревод М. Самаева
Где они — те, что так улыбались
и были свежи, как рассветные розы?
Где они — те, что были чисты,
точно вода, которая в сердце леса
стекает с высоких камней?
Где они — те, что были прекрасны,
те, в чьих глазах отражались звезды?
Где они — те, кому зори дарили
музыку благовеста и краски?
Где они — те, что были легки и в танце
гнулись, как ветви под порывами ветра?
Где они — те, что набирали в кувшины
живую воду фонтана?
Где они — те, в чьих улыбках, веселых и милых,
таяли сумерки жизни?
Где они — те, что в темные кудри
сердечко цветка вплетали?
Как далеки они, боже!
Туда, где сплетаются корни твоих деревьев,
осыпались, точно ночные листья.
ВИНИСИУС ДЕ МОРАИС [100]
От родины вдалиПеревод М. Самаева
Моя родина — это как улыбка застенчивая
или желание плакать…
Она как уснувшая девочка,
моя родина.
Почему помню ее лишь такую?
Почему, на ребенка спящего глядя,
вдруг до спазм горловых, затоскую?
Бела спросят о родине, чтó отвечу? Не знаю…
Поле, город, дорога ели чаща лесная?
Я не знаю ее «почему» и «когда»,
только знаю: она — это свет я вода,
которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная.
А больше о ней не знаю…
Я хотел бы глаза целовать моей родины,
гладить волосы ей под напев колыбельной,
я б ей новое платье купил, если б мог,
приодел бы ее хоть немного:
ведь ни туфелек нет, ни чулок
у дикарки моей босоногой.
Почему так люблю тебя, родина,
я, живущий вдали от родины,
я — занесенный ветром бог знает куда,
я — не спешить обреченный,
я — всеми нервами
к боли времени подключенный
я — частица звена между словом и делом,
я — незримая нить
между всеми «прощай», между всеми «навеки»,
я — посмевший о стольком забыть…
Ты во мне, как любовь, которая только
притворилась умершей;
ты во мне, как цветок,
случайно примятый;
ты, как вера, которой никто
меня не учил;
ты во всем — и во всем, что со мной, ты повинна,
даже в комнате этой, большой и чужой,
с камином.
Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета
я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,
обегая глазами весь звездный реестр,
как напрасно из капель расплавленного металла
я составить мечтал Южный Крест.
Рассветало…
Ты — медовый источник;
ты — грустно глядящий зверек,
средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.
Даже лишенный всего, я бы в сердце берег
искру надежды, что скоро
переступлю твой порог.
Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы
только вновь тебя видеть, я всем пренебрег.
Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,
мучим приступами то бессилья, то злобы,
рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —
ошибался, плутал… И устал, и иссяк…
Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежей
рай земной — это белая даль побережий,
это земли пересохшая глотка, пустынность дорог
и анаконда реки,
ползущей сквозь дебри тропические,
реки, пьющей тучи, переваривающей песок
и вливающейся в Атлантический.
Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней
и с глазами как два озерка доброты.
Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,
латинское «Libertas quod sera tamen»
перевел как «Свободною станешь и ты»…
Вот и памятен мне тот экзамен.
Моя родина… Вспомню —
и невольно глаза зажмурю:
вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,
вот кудри твои лохматит его пятерня.
Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки,
и я слышу твое дыханье,
а в груди твоей — ритмы батуки,
и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня.
Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты —
островок в моем сердце, островок безымянный, объятый
морем нежности. Имя твое я давно
страшусь называть, потому что бешусь от бессилия
выразить то, что в груди поднимает оно,
патрицианское имя твое — Бразилия.
А теперь позову соловья (с ним друзья мы),
позову и признаюсь:
— Есть певчая птичка по имени сабиá.
Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:
«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.
Винисиус де Мораис».
Женщине, которая проходит мимоПеревод П. Грушко
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
Белые груди прохладнее роз,
радостна радуга легких волос,
рот ее полуоткрытый так свеж —
рот ее семь опалили надежд!
О, как была она сердцу мила —
та, что со мною, как воздух, была!
Чувства ее — как стихов сотворенье,
грусть ее — доброй печали томленье,
волосы нежною вьются травой
над горделивой ее головой.
Дикие руки — как шеи лебяжьи,
нет ни белее, ни гибче, ни глаже.
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
Как я люблю ее! Что же проходит
мимо меня и с ума меня сводит?
Мимо проходит с усмешкой у рта,
в полночь и в полдень — моя маета!
Бросила — разве тебе я не пара?
Сердишься — разве не лютая кара,
облик твой милый в разлуке тая,
видеть при встрече, что ты не моя!
Что ж стороною проходишь ты? Что ж
солнцем над сердцем моим не взойдешь?
Вечно я вижу тебя, как в тумане.
Разве мое не правдиво желанье?
Что же ты сердцем моим погнушалась?
Что же не сменишь жестокость на жалость!
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
Боже, верни мне любою ценой
женщину ту, что рассталась со мной!
Ради твоих неизбывных мучений,
боже мой правый, услышь мои пени,
пусть, как великое чудо господне,
женщина в дом мой вернется сегодня!
Пусть успокоит, вернувшись обратно,
та, что была и чиста, и развратна, —
женщина, легче коры на волне,
корнем вошедшая в сердце ко мне.
ЖОАН КАБРАЛ ДЕ МЕЛО НЕТО[101]Перевод М. Самаева
Реклама для туристов в Ресифе
Здесь море — как горный склон:
правильный, синий, округлый,
он выше рифов встает
и чащ на равнинах юга.
Пользуйтесь нашим морем,
его побережье — это
лезвие из металла
и геометрия света.
Собственно город — вот он:
реку тесна, лачуги,
сжав известковые плечи,
лепятся друг на друге.
Здесь по архитектуре
вы бы урок получили:
легкости и равновесья,
непринужденности стиля.
Будни бедняцкой реки,
полные однообразья,
текут в цементном склерозе
медленной кровью — грязью.
Люди при жизни тлеют
на берегах замшелых:
холод и гниль отбросов —
вот их судьба, удел их.
Поймете здесь: человек
высшая мера всему.
Но — если жизнь, а не смерть
мера ему самому.
Пейзаж по телефону
Когда б мы по телефону
ни говорили, казалось,
твой голос ко мне доносился
из светом залитого зала.
А там, за дюжиной окон,
мог различить я вскоре
утро, и больше чем утро,
поскольку оно — морское.
Северной нашей Атлантики
утро, еще у подножья
каменного полудня,
где берег на камня тоже.
Утро из Пернамбуко
с такой чистотой во взгляде,
какая — только в Ресифе,
в Олинде или Пьедаде,
где разбивается солнце
о паруса на осколки
и о плоты, что белы
от многолетней просолки;
плоты — как павшие стены,
но облаченьем света
не солнце их осияло,
не в солнце они одеты:
оно лишь сняло покровы
из сумрака и тумана,
чтоб обнажилось вольно
то, что под ними дремало.
Твой, голос по телефону
таким мне казался, будто
облачена была ты
в это прозрачное утро;
так чист был и свеж он, словно
звонила ты мне нагая
иль только в том, что скинешь,
в ванну ногой ступая;
одежды такая малость
была на тебе, что ею
не затмевался твой свет,
когда ты звонила, вернее,
казалось мне, что лишь ванна
была твое одеянье,
и не воды отраженьем
было твое сиянье, —
вода выпускала только
твой собственный свет на волю,
как шестью строфами выше,
солнце, касаясь соли.
Ткань утра
Один петух не может выткать утро,
и он о помощи собратьев просит.
И вот какой-нибудь петух поймает
крик, долетевший до него, и бросит
другому петуху, а тот поймает —
и третьему. И между петухами
начнут сплетаться солнечные нити
их ранних криков, и тогда над нами
тончайшей тканью возникает утро,
сработанное всеми петухами.
Вот купол уплотняющейся ткани
натягивается над всеми нами.
Мы входим под него, и он свободно
над головами реет, бескаркасный.
Ткань утра столь легка, что ввысь уходит
сама собою: шар светообразный.
Обучение камнем
Урок — основа обученья камнем.
Дабы понять — к ним прибегайте чаще.
Сначала вникните в его язык:
он точен, сух — безликий, неблестящий.
Урок морали даст — противоборством
потоку, и ударом не сомнете;
урок поэзии — конкретность, сжатость;
экономичности — компактность плоти.
Уроки камня (изнутри — наружу
его немого букваря прочтенье).
Урок четвертый — камень из сертана
(извне — вовнутрь, еще в предобученье).
В сертане камень не дает уроки,
и по нему учиться бесполезно.
Там, от рожденья, он всего лишь камень,
но камень там — с душой, с душою — бездной.
ЭМИЛИО КАРРЕРА ГЕРРА[102]
Ноктюрн КопакабаныПеревод М. Самаева
Копакабана, бегут твои рельсы и реки асфальта.
Копакабана, бреду, спотыкаясь
о цементные корни зданий.
Нависает стеклянная перспектива фасадов,
Сердце — и камень, камень, камень.
Хлопают двери, хлопают двери, хлопают двери.
На заднем плане — белье на балконах.
О знамена домашнего мира!
Из дворов вырывается вечный запах
стирки…
Окна, огни, окна, огни.
Рефрижераторы, лифты, готовые взвиться…
Небоскребы, кому вы приют даете?
Кого изрыгаете на тротуары?
Кто-то в постели, под самыми тучами,
занят любовью,
кто-то под душем мурлычет песню,
уши пронзает криком новорожденный,
на зеленом сукне схлестнулись четыре масти,
нагая сирена дает поглазеть на себя в бинокли,
этот читает журнал, а этот вскрывает вены.
Но найдётся всегда и такой,
кто работает в это время
в тиши кабинета,
и мысль его ищет меня,
затерявшегося среди ночи,
ищет, чтоб раздавить.
ЖЕИР КАМПОС[103]
В характере профессии и в условиях
работы интеллигента и рабочего не
существует сколько-нибудь
существенных различий.
О профессии поэтаПеревод М. Самаева
Рабочий песни, представляюсь вам
с лицом открытым, без клейма и шрама;
душа моя чиста, и руки чисты,
открыта грудь, и — такова программа —
что думаю, высказываю прямо.
Я призван петь; нет ничего чудесней,
чем море звуков в раковине песни.
Прекрасен мир: свет солнца, небо в звездах…
Но говорю я песне — позабудь их,
покуда боль живет во мне и в людях.
Пусть это вечной темою зовем мы —
нет старых тем, есть старые приемы.
Хотя свой стих из серебра чеканю,
он не снискал доверия банкиров;
мне с коммерсантом или с продавцом
приходится нередко состязаться
в уменье подавать товар лицом;
как служащие телефонных станций
и радио, о чем ни говорю,
стараясь помнить про регламент строгий,
в три — пять минут укладываю строки;
для музыкантов истинных, для них,
чувствительных к звучанью, к тембру слова,
старательно инструментую стих;
для кинодеятелей стих мой — это
добротный фильм, не блекнущий от света;
в сердца проводников и машинистов,
немалые пространства покрывая,
всегда по расписанью прибываю;
для экипажей кораблей — на реках
или в морях, в пути и у стоянок
для них звучит моя простая песня
привычным и бодрящим звоном склянок;
на холодильных установках глыбы
апатии растапливать могли бы,
цитируя меня в змеевики;
на шумной пристани портовики,
притягиваемые силой звуков,
на свет слепящий вылезут из люков;
я с песней опускаюсь в шахты, веря,
что ждут ее и там, где добывают
руду и уголь из земных артерий;
коллегам по газете, журналистам,
я новости хорошие даю
с благим советом, как распространить их,
как лучше ими начинить статью;
учителям, преподающим детям
умение быть взрослыми, читаю
мой курс о воспитании умелом
и нужное пишу на стенах мелом;
я химикам дал много формул новых,
я вывел из страданий бедняков их…
И к остальным, ко всем, кто любит труд,
пусть, как друзья, мои стихи придут.
Работаю в любое время суток:
и днем, в тени, и по ночам, когда
созвездий диаграммы пламенеют;
кто любит труд, тот бодрствовать умеет.
По воскресеньям или на неделе
случаются свободные часы;
тогда заботам двери отворяю,
а отдых свой друзьям я доверяю.
На праздники имеет право всякий,
а я всегда встаю, как по гудку,
без выходных работая; однако
сам труд мой праздничен когда строку
спряду сначала, а потом сотку.
Мне к празднику вознагражденье — весть,
что песнь моя кого-то вдохновила,
что в звуках лиры не угасла сила.
Работаю на шумном перекрестке,
связавшем север, юг, восток и запад;
мой минимум прожиточный таков:
жить, в звуках песни душу утоляя,
и петь — о чем, кому и как желаю.
В ночную смену я тружусь бессменно,
и если кто поет одновременно,
мы песнь, чтобы ансамбль нам удался,
на разные выводим голоса.
Я петь могу в потемках, на ветру
и под дождем; пою, вдыхая свежесть
полей и в полдень, ослепленный светом,
зимой под солнцем и в прохладе летом;
я петь люблю, когда сады цветут
или когда нальется плод румяный,
но при фальшивом свете петь не стану,
как те, чье немощное вдохновенье
смирилось с полусветом, полутенью;
и если воздух слишком разряжен,
слабее стих мой, меркнет лиры звон.
Я не пою, когда меня неволят,
среди людей, чьи помыслы нечисты;
чьим сытым душам нужны лишь забавы;
чтобы избавиться от скуки или
поразвлекать скучающих красавиц,
я не пою…
Но петь приятно мне,
когда с надеждой мы наедине.
Уж такова моя работа — песней
товарищам в их деле помогаю,
служу им, раскрывая душу слова;
но если вдруг я окажусь нужнее
на поприще ином — за честь почту
служить им верно на любом посту.
ТЬЯГО ДЕ МЕЛЛО[104]
Стихи о безлюдной площадиПеревод М. Самаева
Воздетой песнею в ту ночь, в апреле,
народная надежда ожила.
И думал я, что грудь моя доселе
ни радости не знала, ни тепла.
Была лишь скорбь, как серые панели
на улице пустынной, и была
тоска — не оттого, что холодели
в моем угрюмом сердце страх и мгла.
Но оттого, что улица пустела,
и до упадка родины своей,
как мне Казалось, никому нет дела,
и песня на просторы площадей
поток не созывала многолюдный,
чтоб радость добывать борьбою трудной.
СОЛАНО ТРИНДАДЕ[105]Перевод П. Грушко
Предостережение
Есть поэты, которые пашут лишь о любви,
поэты-герметики в конкретисты,
в то время как делаются
атомные в водородные бомбы,
в то время как делаются
приготовления к войне,
в то время как голод изнуряет народы…
Потом они сложат
стихи ужаса в раскаяния,
но не избегнут кары,
потому что война в голод
настигнут и их —
поэтов, которых настигнет забвение…
Есть у моря жена…
Есть у моря жена,
море на дюнах рокочет —
море на дюнах женато,
целует их, когда хочет.
Само на дюнах почило,
а нас с женой разлучило!
И я целовать хочу
любимую в час любой.
И чтоб она целовала
меня, как дюна прибой…
Цветной галстук
Когда у меня будет вдосталь хлеба
для моих детей,
для любимой,
для товарищей
и для гостей,
когда обзаведусь книгами,
тогда — в выходной —
Я куплю себе галстук
цветной,
красивый,
длинный-предлинный
и завяжу узел
без морщинки единой,
выставлю его
напоказ —
пусть весь галстучный сброд
глазеет на нас!