Все это так! Но поскольку поэзия есть искусство выражения прежде всего человеческих эмоций, поскольку общественная структура национальных окраин России определялась прежде всего идеей национальной свободы и вплоть до конца XIX века так и не «отвердела» в своей расчлененности, как это было ранее в европейских государствах, постольку такое — пусть тоже эмоциональное — представление правомочно, ибо в этом историческом и революционном процессе искусство, личность, народ находят себя и человечество!
Предлагаемая читателю книга преследует цель дать более или менее полное представление о многообразии поэтического творчества народов России XIX — начала XX века. Однако при этом нужно учитывать следующее. Во-первых, материал этой книги целесообразно воспринимать в единстве и в ряду других томов БВЛ, в которых отдельно представлены писатели народов СССР. Мы имеем в виду тома БВЛ, посвященные творчеству Т. Шевченко, И. Франко, Л. Украинки, Я. Райниса, М. Эминеску, В. Александри, Я. Купалы, Я. Коласа, а также два тома советской многонациональной поэзии, в которых читатель может познакомиться с творчеством Г. Табидзе, Е. Чаренца, М. Рыльского, Т. Табидзе, П. Яшвили, Д. Гулиа, П. Тычины и многих других зачинателей и строителей нашей социалистической культуры.
Во-вторых, обилие материала и размеры книги не позволили включить в нее поэмы Н. Бараташвили, И. Чавчавадзе, В. Пшавела, О. Туманяна, Х.-Н. Бялика, А. Исаакяна, как и других поэтов, да и лирическое наследие многих представленных здесь писателей, конечно же, скорее намечено в наиболее характерных образцах, чем объято с достойной их искусства и нашей любознательности полнотой.
Советская переводческая школа, особенно ее первое и второе поколение, связанное с именами В. Брюсова, А. Блока, Б. Пастернака, Н. Тихонова, Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, С. Липкина, А. Тарковского, М. Петровых, Н. Гребнева, А. Межирова, создала непреходящие ценности переводческого искусства, навсегда вошедшие в нашу духовную жизнь. Благодаря их усилиям грузинские, армянские, таджикские, азербайджанские, узбекские, латышские, литовские поэты давно и прекрасно звучат на русском языке. При всем том наши переводчики открывают все новые, ранее нам неведомые, пласты поэтического наследия народов нашей страны. Мы открыли для себя великолепных дагестанских лириков, обогатилось паше представление о прошлом белорусской поэзии, но, может быть, самое волнующее открытие — это по-новому прочтенное огромное художественное наследие народов Средней Азии, которое еще недавно связывалось только с фольклорно-акынской традицией, в то время как сейчас мы видим в ней преобладание личностного поэтического искусства.
Мы постарались эти открытия представить более или менее полно, сознавая в то же время, что объять все невозможно, что главная задача книги — дать общее представление о единстве и многообразии литературного процесса XIX — начала XX века, которое позволит, мы надеемся, более целенаправленно знакомиться затем с творчеством выдающихся творцов.
Открытие прошлого, интерес к художественному наследию народов есть результат социалистического образа жизни и сознания. В той мере, в какой книга служит этой великой цели, она оправдывает свое скромное предназначение.
Л. Арутюнов
Поэзия народов СССРXIX — начала XX века
Из украинских поэтов
Петро Гулак-Артемовский(1790–1865)
ЛюбашаПеревод Н. Ушакова
Любаша славная, так делать не годится.
Терзаешь для чего ты сердце казаку?..
Ты — будто козочка: под маленьким копытцем
Сухому зашуршать достаточно листку —
И уж она от страха еле дышит.
Лишь ящерицы бег, лишь дятла стук заслышит —
Родную ищет мать и, трепеща, бежит.
Любаша славная, а что тебя страшит?..
Лишь покажусь — дрожишь, обоих нас пугаешь!..
Лишь подойду, а ты тотчас же убегаешь!..
Я не литовский зверь, не пчеловод-медведь:
Нет мысли у меня обманывать, лукавить,
Тобою не хочу и так и сяк вертеть,
Тебя не думаю, красавица, ославить!..
Но девушке пора о девичьем вздыхать.
На ветке ягоде не весь свой век томиться,
Не век при матери теленочку гулять…
Расстаться с ней пора, с ней — время распроститься!..
1856
Левко Боровиковский(1806–1889)
РыбакиПеревод Л. Вышеславского
После бури девчоночка
В Дону воду брала:
«Чье весельце здесь волнами
К берегу примчало?
Не того ли удалого,
С которым гуляла,
Которого до рассвета
Жарко целовала?»
Плывет челнок, но недолго
Плыть ему, как видно,
На челне том одиноком
Рыбака не видно.
Буйный ветер, как бывало,
Над рекой играет,
По-над Доном черный ворон
Каркает, вещает:
«Ой, оставил горемычный
Челнок и весельце,
Утопил он в глуби Дона
Горячее сердце.
Утопил он свое сердце
В пучине глубокой
И сказал: плыви, челнок мой,
К милой черноокой!
Пусть же мне мой челн рыбачий
Вместо гроба будет,
И весло, как крест могильный,
Мне поставят люди!»
СудПеревод В. Потаповой
Петро у Федора кобылу призанял
И в лес направился, да завернул к Одарке — шинкарке,
И, грешный, после чарки
Так без вожжей кобылу погонял,
Что хвост ей вовсе оторвал.
Тут Федор на Петра прошенье в суд подал.
Судья толстел — Петров кошель тощал…
И разрешилось дело просто:
«Понеже оный Петр у Федора взаймы
Кобылы никогда не брал бесхвостой,
То мы
Названному Петру и присудили, —
И приговор наш остается в силе, —
Кобылу у себя держать,
Покуда хвост не отрастет опять,
Тогда ж — хозяину отдать».
За Федорово жито,
Глядь, — Федора же бито!
1852
Маркиан Шашкевич(1811–1843)
Хмельницкий осаждает ЛьвовПеревод Б. Турганова
Строем народной песни
Как во чистом поле,
У самой дороги,
Там намет раскинут великий, шелковый.
А под тем наметом стол стоит тесовый,
Сам гетман Хмельницкий[1] за тот стол садится,
Вся казачья сила вкруг него толпится.
Пишет гетман письма — да не сто, не двести,
По всей Украине рассылает вести.
Войско куренное в поход выступало,
Ляхов разбивало, за Львов отгоняло.
Как гетман Хмельницкий коня оседлал —
Львов тревожен стал;
А гетман Хмельницкий саблею махнул —
Львов главу нагнул.
На заре из замка рушницы стреляли,
К вечеру казаки замок зажигали.
А наутро рано город окружали, —
Грянули мушкеты, дворы запылали.
А гетман Хмельницкий послов посылал,
Так говорить приказал:
Коли будете мириться —
На выкуп скорее червонцы несите,
На выкуп за город коней выводите;
А будете биться —
Высокие стены размечу мечами,
Улицы с дворами вытопчу конями!
Поутру во Львове звонницы звонили —
Ворота раскрылись, казаки входили.
Микола Устиянович(1811–1885)
ВерховинецПеревод Б. Турганова
Привольный край, наш ты оплот,
Родимая Верховина!
Вешней водой твой день плывет —
Свободно, весело, мирно.
По кручам вверх, из бора в бор,
С легкой, свободной душою,
В поясе — нож, в руках — топор,
Мы горной бродим тропою.
Гей, что мне там Подолья край,
Нам полонина[2] — Подолье,
А чаща — степь, а сосны — рай,
В рычанье зверя — раздолье!
Не манит нас корысть и лесть,
Имей лишь ружье да заряды,
У бога — свет, в народе — честь,
Свирель да овечье стадо.
Да чтобы встал хребет из туч,
Медведь поднялся над камнями,
Теплом дохнул что солнца луч,
Черемош[3] взыграл волнами!
Это по мне, это люблю —
Товарищ, зовут просторы!
Овечек ты сбирай семью
И дальше, все дальше в горы!
Все лето сплошь, ночью и днем,
Хлопцам привольно там нашим:
Владеем мы водой, огнем,
Довольно леса и пашен.
Там пан не ставил ввек оград,
Чужак не ступал ногою, —
Нетронут там земли наряд,
Взлелеян песней — росою.
Лишь там звучит трембиты звук,
Флояра[4] вольно щебечет,
А зарычат медведи вдруг —
Ружье в них пламенем мечет.
Евген Гребенка(1812–1848)
Чертополох и КоноплинкаПеревод В. Потаповой
В степи Чертополох ворчал на Коноплинку:
«Негодная, меня толкаешь под бока!»
«Да как же мне расти, — ответила былинка. —
Ты не оставил мне земли для корешка!»
Найдется средь людей колючке этой пара.
Других тесня, в ответ он требует любви.
Такого знаю я.
— Попробуй назови!
— Да ну его! Боюсь прогневать комиссара[5].
Черные очи
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час.
Ох, недаром вы глубины темней!
Вижу траур в вас по душе моей.
Вижу пламя в вас я победное:
Сожжено на нем сердце бедное.
Но не грустен я, не печален я,
Утешительна мне судьба моя:
Все, что лучшего в жизни бог дал нам,
В жертву отдал я огневым глазам.
Семен Гулак-Артемовский(1813–1873)
Из оперы «Запорожец за Дунаем»Перевод Б. Турганова
Романс Оксаны
Месяц мой ясный,
Светлый, прекрасный,
Звездные очи
Сумрачной ночи!
Кличу вас снова:
Скорбь облегчите,
Зов принесите
Края родного!
Сокол крылатый.
Коршун пернатый,
Век вы на воле
В радостной доле!
Кличу вас снова:
Скорбь облегчите,
Зов принесите
Края родного!
Волны Дуная,
Чаща лесная,
Омут кипучий,
Ветер могучий!
Кличу вас снова:
Скорбь облегчите,
Зов принесите
Края родного!
Дуэт Оксаны и Андрия
Андрий
Черной тучей мгла ночная
Опустилась на Дунай.
Жду тебя, моя родная,
Мы умчимся в отчий край.
Оксана
Здесь, в убогой хате бедной,
Сиротинка, слезы лью,
Здесь растрачу я бесследно
Юность горькую мою.
Андрий
О мой друг, о мой прекрасный,
Сердцу сладок этот час!
Навсегда ты мной любима,
Смерть одна разделит нас!
Оксана
О мой друг, о мой прекрасный,
Сердцу сладок этот час!
Я твоя, о мой любимый,
Смерть одна разделит нас!
Андрий
Меж камнями у Дуная
Мой челнок привязан там.
Темнота кругом ночная,
А у турок тут байрам[7].
Мне знакома вся дорога,
Без помехи мы пройдем,
И с надеждою на бога
Мы Дунай переплывем.
Песня Одарки
Говорила мне родная
И приказывала,
Чтоб я хлопцев в наш садочек
Не приваживала.
Ой, мама, мама, мама…
Не приваживала!
Посылала меня мама,
Белолицую:
Ты сходи, моя голубка,
За водицею!
Ой, мама, мама, мама…
За водицею!
Ой, пошла я за водицей
И утешилась:
С запорожцем черноусым
Позамешкалась!
Ой, мама, мама, мама…
Позамешкалась!
Ждет-пождет меня родная,
Дожидается, —
Ее дочка с запорожцем
Обнимается.
Ой, мама, мама, мама…
Обнимается!
1862
Микола Костомаров(1817–1885)
Брат с сестроюПеревод Б. Турганова
Затужила Украина —
Злая подошла година:
Орды хана подступают,
Грабят села, сожигают,
Грабят села, да с церквами,
Топчут нивы, да с хлебами,
Даром мир крещеный губят,
Одних топчут, других рубят.
Не одна тогда дивчина
Горько в поле голосила,
Под арканом ступаючи,
Белы ножки сбиваючи.
Два полка на Украине,
А еще два на Волыни,
Пятый с ханом наступает,
Святой Киев окружает.
В воскресенье Киев взяли,
Разрушали, разоряли.
Брали серебро и злато,
Брали талеры, дукаты,
Адамашки[8] и атласы,
Бархаты и блаватасы[9],
Брали коней и коровок,
Брали девок чернобровых.
На ту пору на Подоле
Мещанин жил доброй доли,
Имел хату и овины,
Имел дочку, имел сына.
Тут татары наскочили,
Мужа с женкой погубили,
А девчонку в полон взяли,
Только хлопца не поймали.
А в середу, утром рано,
Ушли степью басурманы.
Ивась ходит да горюет,
По родной семье тоскует:
Ни отца нету, ни матки,
Нету сада, нету хатки.
Тогда взяли сиротину
Добры люди на чужбину.
Запорожцы-молодцы
Его на Сечь увезли,
Вырастили на славу,
На казацкую отвагу.
Казаков таких удалых
Еще в Сечи не бывало:
Сам пригожий, волос черный,
На все быстрый и проворный, —
И на чайке выйти в море,
И верхом, во всем уборе.
Трижды ходил с атаманом,
Бился в поле с басурманом,
Отца, матерь поминая,
За родимых отомщая,
За сестрицу, что в неволе,
За свою беду-недолю.
И добычу брал богато,
Брал и серебро и злато,
Кармазинные[10] жупаны,
Шелком шитые кафтаны,
Опояски цветные,
И суконца дорогие.
Вот направился Иванко
На Бендеры спозаранку,
А в Бендерах на базаре
Девку продают татаре.
Ивась ходит, не зевает,
Христианку примечает.
Стал он девку покупать,
А татарин объяснять:
«Эта девка — не наймичка,
Пригожая, как панночка,
Как былинка молодая,
Как звездочка золотая,
Из далекой, из чужбины,
С той казацкой Украины».
Ивась деньги отмеряет,
Сам дивчину выкупает,
И привез домой обновку:
Украинку-чернобровку.
Стоит в дверях полонянка,
За столом сидит Иванко,
Плачет дивчина слезами,
Говорит казак словами:
«Не плачь, девка, не плачь, красна,
Твоя доля не бессчастна.
Взял тебя я не для глума,
Не такая моя дума.
Я с тобою — обещаюсь —
В воскресенье повенчаюсь.
Чуть тебя окину взглядом —
Отца, матерь вижу рядом».
Славно казак говорил,
Только рода не спросил.
Вот в субботу обручились,
В воскресенье поженились,
Лишь тогда разговорились.
«Ты скажи мне, моя краля,
Ты какого роду, края?»
«Я в Киеве рождена,
По отцу — Ивановна:
На Подоле все мы жили,
Вдруг татары наскочили,
Отца, матерь погубили,
Меня, девку, полонили,
А маленький брат остался,
Не знаю, куда девался».
Как Ивась узнал об этом,
Занудился белым светом:
«Ох, бедный я сиротина!
Злая пропади година,
Когда мать нас породила:
Лучше б в речке утопила,
Лучше б хищные татары
Нас обоих порубали!
Я из Киева — Петренко,
По отцу я — Иваненко;
На Подоле все мы жили,
Вдруг татары наскочили,
Отца, матерь погубили,
Тебя, сестра, полонили,
А я, хлопчик, укрывался,
На несчастье жив остался!
Видно, бог нас покарал,
Что брат сестру не узнал?
Или свет кончается,
Что брат с сестрой венчается?
Пойдем, сестра, горою,
Развеемся травою,
Пойдем, сестра, степями,
Развеемся цветами.
Станешь сестра, желтый цвет,
А я стану — синий цвет.
Будем жить до конца света:
В одном цветке — два цвета».
Пошли они горою,
Развеялись травою;
Пошли они степями,
Развеялись цветами,
Стал Иванко — синий цвет,
Стала Марья — желтый цвет.
Как связали в церкви руки,
Не бывало им разлуки;
Как в той церкви повенчались,
Оба вместе и остались:
В одном цветке — двоим жить!
Стали люди косить,
За них бога молить,
Стали девки цветы рвать,
Грехи из них забирать.
Стали люди толковать:
Вот это — травица,
Где с братиком сестрица.
1859
Яков Щеголев(1823–1898)
НеволяПеревод Б. Турганова
Дайте мне коня лихого,
Дайте вороного;
Отпустите казачину
В путь-дорогу снова.
Я уздою золотою
Коня зануздаю;
Ветром буйным понесуся
К родимому краю.
Конь казацкий — борзый, хватский —
Копытами грянет,
Возле куреня родного,
Как вкопанный, станет.
Соскочу я с вороного,
Землю поцелую,
Чарку, полную горелки,
К губам приложу я.
Тихо, тихо… Нету больше
Коня вороного, —
Не пускают казачину
В путь-дорогу снова.
Знать, помчится пан полковник
Без меня на сечу,
Взойдет солнце в чистом поле —
Я его не встречу.
Чья-то сабля засверкает,
С недругами споря,
В быстрых чайках запорожцы
Расколышут море…
Ой, когда б мне снова дали
Коня вороного,
Ой, когда б меня пустили
В путь-дорогу снова!
1843
БезродныеПеревод В. Шацкова
Брат казак, скачи за мною на коне горячем!
Все равно о нас с тобою никто не заплачет,
Только матушка-свобода, сабелька-сестрица,
Конь буланый, быстроногий да стенная птица.
Ой, тряхнем казной своею, брякнем золотыми, —
Сразу сыщутся-найдутся други-побратимы.
Все равно поляжем в поле, как судьба судила,
Только солнце и увидит раннюю могилу,
Только жалобно кукушка закукует в чаще,
Только волки в голос взвоют по родне пропащей…
Ох, судьба моя, судьбина, тяжко жить на свете!
Ну, а все ж не наглядеться на родные степи.
Поразвеются туманы, солнышко проглянет,
Поразвеются печали, светлый час настанет.
1846
В полеПеревод Б. Турганова
У меня был конь ретивый,
Конь могучий, долгогривый,
Самопал, и сабля злая,
И девчонка разбитная.
Турки скакуна убили,
Ляхи саблю иззубрили,
И не стало самопала,
И девчонка убежала.
За буджакскими[11] степями
Ходят наши с бунчуками[12],
А я с плугом да с сохою
Гнусь над пашнею сухою.
Что ж, такая моя доля:
Вол устал, в бурьянах поле.
Ветер веет-повевает,
Котелочек закипает.
Ой, кто в роще — отзовися,
Ой, кто в поле — появися,
Скоро все покроет мглою —
Сядем ужинать со мною!
Нет… никто меня не слышит
Из-за тучи месяц вышел;
Ветер веет-повевает,
Котелочек остывает…
1846
СтруныПеревод Б. Турганова
Жизнь моя летит, как ветер
Над студеным морем —
Светлым счастьем не богата,
А богата горем.
Оглянусь да посмотрю я,
Все окину взглядом:
Что там милого найдется,
Что припомнить надо?
Мчались годы, словно воды
По степной долине,
И кропил я ту долину
Лишь слезой доныне.
Видел я, как всюду правду
Яростно топтали,
Как последнюю рубаху
С бедняка сдирали;
Как безродный сиротина
Под забором жался;
Как, трудясь за корку хлеба,
Кровью обливался;
И как мать дитя больное
К сердцу прижимала,
Не в пеленки, а в лохмотья
Кутала, рыдала;
Как пригожую дивчину
Нищета заела,
Как напрасно погибало
Молодое тело.
Все я видел; и, внимая,
Сердце надрывалось, —
И взволнованное слово
Под пером рождалось.
Не тебе я, обыватель
Сытый да счастливый,
Понесу свой труд посильный,
Искренний, не лживый.
Чтоб тебе его усвоить,
Чтобы с ним сдружиться,
Нужно внове, без сорочки,
На свет появиться.
Только вам лишь: сиротине,
Матери безвестной
И покинутой дивчине
Я откликнусь песней.
Мои струны необычны,
Не для всех играют;
Но зато кого полюбят —
Того привечают.
1877
Заброшенный хуторПеревод Б. Турганова
Вон этот хутор, в балке по соседству.
Давным-давно, должно быть, в раннем детстве
Я знал его. Тогда могучий бор
Нетронутый стоял, а чистый двор
Ковром богатым возле дома стлался
И, весь в цветах, казалось мне, смеялся.
Нигде конца не виделось полям,
От желтых скирд ломило землю там.
Пастись в степи, как тучи — тесно, плотно, —
Стада овец спешили беззаботно
И рыбою кишел студеный пруд;
Немолчно мельница стучала тут;
Пчела заботливо в тени гудела,
На выгоне от птиц в глазах темнело;
Амбары поднимались чередой,
Зерно лилось рекою золотой…
А в вышине лишь небо расстилалось
И солнце шло и хутору смеялось.
Ну, скажете, один лишь божий рай
Ухожен был, как этот дивный край.
Но годы шли, как волны проходили,
Чтоб все затем собрать в одной могиле;
А с ними то, что некогда цвело,
Плыло себе и вовсе уплыло.
Те старики — хозяева, не гости —
Давно уж опочили на погосте,
А молодежь из хутора как раз
Куда-то вся по свету разбрелась.
И тут иная занялась им сила:
Сначала топорами бор свалила,
Засохли яркие цветы тогда
И все покрыл бурьян да лебеда;
Неисчислимые в былом отары
Погнал чабан из степи на базары;
Пруд беспризорный тиной занесло
И мельницы затихло колесо;
Пчела далеко в рощу улетела
И птица погулять уже не смела.
В амбарах тех, что гнулись от зерна,
Нет ни дверей, ни кровли, ни окна…
А небо все висит, не содрогнется,
И то же солнце хутору смеется.
1880
КуклаПеревод Б. Турганова
Славная девочка, ты и мила и пригожа,
С куклой играя, сама ты на куклу похожа!
Косы ты ей заплетаешь, пестро одеваешь,
Пышными лентами, нитями бус украшаешь,
В ушки ей вденешь сережки, обуешь ей ножки,
То ей головку подымешь, то склонишь немножко!
К сердцу ее прижимая, ласкаешь, милуешь,
В черные глазки и в алые губки целуешь,
А надоело возиться с игрушкой никчемной —
Схватишь за ножку и в угол швырнешь полутемный.
В дальние годы я взором, дитя, проникаю:
Жаль мне и куклы и няньки, девчушка родная!
Ты не заметишь, как годы промчатся вот эти…
Чистому сердцу недолго погибнуть на свете!
Куколка девушкой станет, красивой и стройной;
Щеки румянец согреет и свежий и знойный;
Солнечным блеском девический взор загорится.
Люди с тобою начнут, точно с куклой, носиться:
Истины-правды тебе ни один не укажет;
Мыслей, тревожащих душу твою, не развяжет;
Любящим сердцем твоим заниматься не будет;
Силы, что дремлет в тебе, не поймет, не разбудит;
Льстить тебе станут, к ногам твоим жадно прихлынут
И, точно куклу, потом тебя в угол закинут…
1886
КобзарьПеревод Б. Турганова
Мой кобзарь — не тот вояка,
Что когда-то в старину
Вместе с пикой да чеканом
Брал бандуру на войну.
Мой кобзарь — не запорожец,
Что, в атласе да в шелках,
Пел о штурме Трапезунда,
Об отважных казаках.
Нет, незрячий и убогий,
С бедной лирой за плечом,
Он плетется боязливо
За мальцом-поводырем.
Со двора во двор заходит,
Приглашенья робко ждет
И под взвизги струн то псальму,
То про Лазаря поет…
«А сыграй-ка мне, любезный,
Про Подкову и Сомка,
Про Хмеля[13], про Дорошенка[14]
Да про грозного Сирка[15]!»
Как Чечеточка ходила
Погостить к своим зятьям?
Про «Мещанку», про «Дворянку»?
Это я пропел бы вам!»
Пой, что хочешь; тоже сгинет,
Сгинет напрочь, как туман…
Пой, мой лирник, мой незрячий!
Ты — один из могикан!
1888
Последний из могиканПеревод В. Шацкова
Вдаль бредет чумак усталый, пыль покрыла ноги,
Одинокая ракита клонится к дороге;
Не поет чумак, не крикнет на волов несытых,
Лишь покорно и печально говорит раките:
«Ой, кудрявая ракита, спрячь меня с волами
От чумацкой горькой доли, что идет за нами.
Нынче я в пути далеком никого не встретил,
Там, где деды шли с возами, лишь гуляет ветер».
А в ответ ему с вершины ястреб молвит зычно:
«Широка степь, но и в степи тесно стало нынче!
Арендованы колодцы, высохла водица,
И волам в дороге негде досыта напиться…»
Ой, волы, волы степные, други крутороги!
Перепаханы плугами прежние дороги.
Уж по тем дорогам старым не ходить нам вместе,
Добредем до Крыма с вами и — допета песня!
1894
Леонид Глебов(1827–1893)
КузнечикПеревод Ф. Кривина
Как в степи, в траве пахучей,
Наш Кузнечик-сорванец —
И певучий и прыгучий,
Словом, парень-молодец,
Наслаждался буйным цветом
И в пшеничке и во ржи
И целехонькое лето
Жил на свете — не тужил.
Веселись, покуда молод,
Все на свете — трын-трава.
Только чует — зимний холод
Предъявил свои права.
К Муравью Кузнечик скачет,
Плачет, просит пособить:
— Посоветуй мне, земляче,
Как тут зиму перебыть?
Слышишь: ветер завывает,
Видишь: снег лежит везде…
Дядя, сжалься, умоляю,
Не оставь меня в беде! —
Головой в ответ качая,
Так сказал ему земляк:
— Тем, кто лодыря гоняет,
Не поможешь, брат, никак.
Как же не гонять по свету,
Когда все вокруг цветет?
Ведь на то у нас и лето,
Знаешь сам: душа поет.
Поневоле тут заскачешь —
Ведь на то простор степей.
— То ты скачешь, то ты плачешь, —
Отвечает Муравей. —
Такова твоя удача:
Божье лето проскакал,
А теперь танцуй, казаче,
На морозе гопака!
1890
Не плачь, поэт!Перевод Б. Турганова
Не плачь, поэт! Пускай порой и горько будет —
Рыданьем не тревожь своим;
Плаксивых слов теперь не уважают люди,
Чужое горе — чуждо им.
Куда приятней жить, когда кругом смеются,
Беды и так уж полой рот;
И через золото, толкуют, слезы льются —
Не добавляй своих забот!
Не плачь, поэт! В тиши, наедине с собою,
Встречай безмолвно свой конец.
«Он, — скажут, — никому не докучал слезою,
Ему хвала, ему венец!»
1890
В степиПеревод Б. Турганова
Судьбой заброшенный в наш город суетливый
Добра и зла вертеп, раскрашенный пестро,
Я все-таки в душе люблю луга и нивы,
Родную степь, и речек серебро.
Там светлая заря мне радостно сияла,
Летала на коне там молодость моя;
О счастье, о любви надежда мне шептала, —
И этим шепотам внимал и верил я.
Степная ширь кругом, как море, голубела,
И роща пышная кивала мне листвой;
Кто насадил ее, мне мало было дела —
Но это был наш тихий рай земной.
Была там пасека, стоял шалашик скромный,
И пасечник-старик свой век в нем доживал;
Любил я навещать его приют укромный:
Там отдыхал душой, тревоги забывал.
И жарким днем, и ввечеру, бывало,
На таганке кипит невзрачный котелок,
И, глядя ласково, в кулеш подсыпав сала,
О давнем, о былом толкует старичок.
Вся молодежь порой к нему сходилась наша,
И допоздна не молк звук песен молодых;
Садились ужинать — и старикова каша
Была вкуснее нам всех лакомств дорогих…
Но верно говорят: не будет лета дважды…
Пришла беда — и смутный час настал!
Тряхнул мошной делец какой-то важный,
Безжалостно топор вдруг застучал, —
Все уничтожила под корень воля злая!
И горько, горько видеть это мне,
Душа болит… Лишь воронье летает,
Да дятел иногда стучит в прогнившем пне.
Где пасека была — все мурава покрыла,
И не дымится там наш милый таганок;
В густой траве схоронена могила,
В могиле спит забытый старичок.
А было ведь не так: уж раннею весною
Слетались соловьи звенеть в тени ракит…
Березка бедная осталась сиротою,
Над одинокою могилою стоит.
Изгорбилась она, и ветви долу гнутся,
А в головах — поросший мохом крест…
Настанет ночь — с березы слезы льются,
И ветерок чуть шелестит окрест…
О, сколько их — могил, где доля спит казачья!
Но где они? Жизнь не вернуть назад.
Никто, никто над ними не заплачет:
И плакать некому, и плакать не велят…
1893
«Скакал гарбуз по долинам…»Перевод Ф. Кривина
Скакал гарбуз по долинам,
Искал свой род гарбузиный.
С огорода покатился —
В Чернигове очутился.
Нашлись огурцы и дыни,
Гарбузята, гарбузыни…
Будьте живы и здоровы,
Все родичи гарбузовы!
1893 (?)
ЯслиПеревод Ф. Кривина
Жил на селе казак Кирило Яловец.
Богато жил, счастливо:
Имел при доме садик и хлевец,
И огород, и ниву.
А главное — была ему дана
Разумная жена.
Ведь без нее казак — что блин без масла,
Ни швец, ни жнец и ни в дуду игрец…
Затеял мой Кирило Яловец
Плести посреди хаты ясли.
На что, на что — на это был горазд.
Лозу отборную припас,
Старается, плетет — лозиночку к лозинке,
Как будто мастерит не ясли, а корзинку:
Там выплетет мережку, там узор.
Уж ясли заняли полхаты.
Такие ясли, что куда там!
Но как их вынести во двор?
Такой вопрос Кирила не заботит,
Кирило весь в работе,
Не ждет, что попадет впросак.
Возможно, он бы и подумал,
Что ясли в дверь не протолкать ему, мол,
Да был он думать не мастак.
Зовет жену Кирило. Пусть посмотрит.
— Что, ясли хороши? Не так ли, Мотря?
А Мотря: — Так-то так,
Да вот из хаты как? —
Смеется Яловец: — Найдем дорогу!
Покличем кума на подмогу. —
А Мотря: — Нужен тут не кум,
А ум.
Зови ты кума или свата —
Как ясли вынести? Подумай сам… —
Подумал Яловец. В затылке почесал.
И ясли разобрал — не разбирать же хату!
Не делай так, как делал Яловец.
Сообрази вначале, мастер,
Какой предвидится конец,
Чтоб дважды не плести одни и те же ясли.
Как будто басня врет порядком,
Однако режет правду-матку,
Того клеймя, над тем труня…
Читайте, помните меня.
1895
Степан Руданский(1834–1873)
«Повей, ветер, в край родимый…»Перевод Б. Турганова
Повей, ветер, в край родимый,
Где расстался я с любимой,
Где оставил черны очи…
Повей, ветер, с полуночи!
На родимой Украине
Хатка белая в долине;
А в той хатке — там отрада,
Там отрада — моя лада…
Повей, ветер, прежде солнца,
Прежде солнца, у оконца:
У оконца спит на воле,
Спит на воле моя доля.
Повей, ветер, с лаской прежней,
Над румяной щечкой нежной;
Над той щечкой наклонися,
Спит ли милая — вглядися.
Если спит, не пробудилась,
Ты напомни, с кем любилась,
С кем любилась, целовалась,
В любви вечной признавалась.
Если сердце встрепенется,
Если милая проснется
И в тоске вздохнет сильнее, —
Возвращайся поскорее!
А уж если позабыла
И другого полюбила,
То развейся по долине,
По родимой Украине.
Ветер веет, ветер веет,
Сердце тужит, сердце млеет,
Ветер веет, повевает —
А назад не прилетает.
1856
Дядюшке Прохору, кузнецу(Отрывок)Перевод Б. Турганова
Не знаешь ты горя,
Не ведаешь вздохов,
Счастливец ты, право,
Наш дядюшка Прохор!
Железо пудами
Большими считаешь,
Сидишь у оконца,
Все думку гадаешь.
Все думаешь думку,
В заботе немалой:
Как выковать людям
Брусок небывалый?
И вмиг твои хлопцы
Угля насыпают,
Большими мехами
Огонь раздувают.
Горит черный уголь,
Пылает не быстро,
Железо калится,
Рассыпало искры.
Железо взбелело —
Клещами подцепишь,
На сталь наковальни
Кидаешь и клеплешь!
Готова работа,
И нечего охать…
Счастливец ты, право,
Наш дядюшка Прохор!
1857
Славно торговалосьПеревод В. Потаповой
В лавках серебро и злато,
Глазу больно даже,
А он спрашивает: «Нет ли
Дегтю на продажу?»
Со смеху сидельцы-дурни
Так и помирают!
А чумак еще богаче
Лавку выбирает.
В самой пышной лавке двое
Купчиков сидело.
И туда чумак заходит
С мазницею смело,
Говорит степенно: «Люди
Добрые, здорово!»
А затем уже про деготь
Спрашивает снова.
«Нету дегтя! — закричали
Шельмы и смеются: —
В нашей лавке только дурни
Одни продаются!»
А чумак им: «Чтоб не сглазить,
Славно торговалось,
Если вас, таких пригожих,
Только два осталось!»
1857
Почем дурни?Перевод Б. Турганова
«Где же нынче побывал ты,
Расскажи мне, Ваня!»
«Где я только не был! Всюду
Побывал я, пане!
«А почем, скажи мне, Ваня,
Дурни продаются?»
«Да смотря еще какие
Дурни попадутся!
Дурень-пан — цена дороже:
Всё же уважают.
Ну, а мужика, понятно,
Задарма спускают…»
1857
Далеко ли до Киева?Перевод Б. Турганова
Спрашивают как-то хлопца
Дорожные люди:
«Сколько верст, скажи, любезный,
До Киева будет?»
«Да вот так: еще намедни
Было восемнадцать,
А теперь, — говорит хлопец, —
Считаем семнадцать…»
«Что ж, любезный, за причина
С вами приключилась?»
«Да причина не причина:
Верста повалилась!»
1858
СвечкаПеревод Б. Турганова
Свечечку купил купец,
Подает другому
И вдогонку говорит:
«Сергею святому».
А сосед-то глуховат,
Подает другому
И вдогонку говорит:
«Андрею святому».
Пошла свечка по рукам,
Купец наблюдает:
Вот и староста вперед
С нею выступает.
Да к Андрею и пошел!
Купец как взовьется:
Всех толкает и вперед
Собакою рвется!
«Ты какому, — заорал, —
Лепишь дуралею?
Не энтому, говорят!
Говорят, Сергею!»
1859
«Ой, пойду я во садочек, где растет калина…»Перевод В. Шацкова
Ой, пойду я во садочек, где растет калина,
Где шелками вышивает милая дивчина.
Погляжу я на калину — она расцветает,
Погляжу я на дивчину — она обнимает.
Только нынче та калина листья обронила;
Только нынче та дивчина меня разлюбила.
Та же самая калина, да не расцветает,
Та же самая дивчина, да не обнимает.
Проберусь я во садочек, чуть забрезжит утро,
Может, выйдет дорогая поглядеть на руту?
Выходила дорогая, к руте подходила,
Все цветы пообрывала, по воде пустила.
Та же рута, как и прежде, но уже без цвета;
Те ж в душе моей надежды, только без ответа.
Руту вырвал бы я с корнем, да душой отходчив,
Память вырвал бы из сердца, да не хватит мочи.
Проберусь я во садочек, встану под оконцем,
Может, выглянет дивчина на восходе солнца?
Нет, не глянула дивчина, дремлет-почивает
Да другого дорогого к сердцу прижимает.
Те же очи, те же брови, да не то обличье,
Та ж краса приворожила, только не девичья…
Прострелил бы вас стрелою, да легка расправа,
Положил бы спать навеки, только жаль вас стало.
1859
«Пусто, голо мое поле…»Перевод В. Шацкова
Пусто, голо мое поле,
Где ж вы, ясные цветы?
Поосыпались, как звезды
С поднебесной высоты!
Даже гибкий стебелек
На сухую землю лег.
Вы как детки мне, цветочки!
Выйду, гляну я на вас,
Кровь отхлынет, сердце стынет,
Что цвели вы только раз.
Лишь успели расцвести —
Тут вас горький час настиг.
Вас не пчелка иссушила,
Как приникшее дитя, —
А жарою, духотою
Извела судьба шутя.
Иссушила, извела
И слезы не пролила.
Вас красавица девица
Не срывала на венок —
Обрывали, зарывали
Ветры буйные в песок!
На весь мир, на весь свет
Раскидали белый цвет.
Ох, судьба моя, судьбина!
Ты верни мои цветы,
Словно звездочки — лампадки
В синем небе засвети!
Чудесам не бывать —
Злой тоски не миновать.
1859
Юрий Федькович(1834–1888)
ПоклонПеревод Б. Турганова
По горе да по высокой трилистник простлался;
Там с девицей белолицей казак попрощался.
Поклонился казачина с коня вороного:
— Ты попомни, моя радость, меня молодого!
Раным-рано в воскресенье дева умывалась
И рукою и косою щечки утирала,
Утирала свои щечки, утирала часто:
— Нету милого со мною, не с кем повстречаться!
— Не плачь, радость, не плачь, сердце, не томись тоскою, —
Повстречался я надолго, только не с тобою,
Повстречался я, как видно, со своею долей:
Насыпали надо мною курган в чистом поле.
1862
ВечеромПеревод В. Шацкова
Кони воду пьют в Дунае,
А я сохну-изнываю:
Кони, кони белогривы,
Отчего я несчастливый?
Отчего я несчастливый?
Или с виду некрасивый?
Иль палаш мой затупился,
Что я с горем обручился?
Солнце светлое садится —
Добрым людям спать ложиться,
Ну, а мне довольно чести
Ночевать с конями вместе.
Ночь печалюсь и другую…
Не прогнать кручину злую.
Гой, вы, кони, кони-други,
Будьте вы хоть мне, как слуги!
Будьте вы хоть мне, как братья!
Стану в винах вас купать я,
Стану медом вас поить я,
Лишь от горя унесите.
Унесите в ту сторонку,
Где в тени калины тонкой
Прислонилась хата к тыну —
Там живет краса-дивчина.
Выйди, выйди, моя зорька,
Без тебя на свете горько!..
Кони, кони белогривы,
Отчего я несчастливый?
1862
СестраПеревод А. Глобы
Не в лесу кукушка затужила,
Не над лугом пташка голосила —
То сестра письмо писала,
На чужбину посылала,
Со слезами брата заклинала:
«Ненаглядный, где ты, сокол, сгинул?
На кого сестру свою покинул?
Я кукушкою летаю,
Призываю-заклинаю:
Брат, вернись, в разлуке погибаю!»
«Ой, сестричка, рута луговая!
Как вернуться мне к тебе, не знаю, —
Через леса дремучие,
Через реки текучие,
Через степи-пески горючие?»
«Ты лети, как лебедь, над Дунаем,
Над степями — быстрым горностаем,
А на мое на крылечко —
Соколом быстрокрылым,
А голубем — на мое сердечко!»
«Ой, лечу семь дней я, поспешаю,
На порог сестрицы прилетаю;
Прилетел — сестрички нету,
Зову — нет на зов ответа, —
Ой, должно быть, нет сестры на свете!
За какой пошла, сестра, бедою,
Что ты сделала, сестра, с собою?»
«Братик милый, почиваю,
Надо мной — земля сырая,
Тебя, милый, в гости поджидаю!»
1862
Святая дева, радуйся, Мария!Перевод Б. Турганова
В лазурном море солнце утопает
И луч багряный, точно кровь, роняет
По всей округе и в края иные, —
А там кукушки чуть приметно пенье,
И колокольчик зазвенел в селенье.
И с ветром шелесты летят лесные:
Святая дева, радуйся, Мария!
Святая дева, радуйся, Мария!
Вот молодой солдат среди поляны:
Лицо как мел, струится кровь из раны,
Расстрелян за провинности чужие…
Товарищи ему могилу рыли
И отдыхать беднягу положили;
Уж не прошепчет он слова простые:
Святая дева, радуйся, Мария!
Святая дева, радуйся, Мария!
Вот мать-солдатка, под чужим забором,
Младенца держит, смотрит скорбным взором,
И льются, льются слезы огневые…
Нет, и не плачет, не рыдает тяжко —
Поникла головой, молчит бедняжка,
А с неба смотрят звезды золотые…
Святая дева, радуйся, Мария!
Святая дева, радуйся, Мария!
Вот без отца, без матери мальчонка
Один блуждает, — все в пыли ножонки,
Глаза слезятся робкие, больные…
Несмело постучался в чью-то хату —
Хозяин гонит прочь его, богатый,
И гонятся за ним собаки злые…
Святая дева, радуйся, Мария!
Святая дева, радуйся, Мария!
Я не могу… Во мне душа живая,
Я вижу все, я слышу все и знаю
Все, что творится в мире не впервые!
Когда же в гроб мое положат тело,
Чтобы оно в сырой земле истлело,
Там, где смолкают ропоты людские,
Святая дева, радуйся, Мария!
1862
РекрутПеревод Б. Турганова
Стоял раз в карауле он
В цесарском дворце,
Нарядный, умытый,
Как гусь на воде;
Умылся-то слезами он —
Никто не слыхал —
Оперся на ружье свое
Да вдруг задремал.
Оперся на ружье свое
В цесарском дворце
И видит сон, что ходит он
По синей горе,
Расчесывает кудри,
Кудри свои вьет…
«Что писем нет от матушки,
Жива ли еще?…»
«Ой, рада бы, сыночек мой,
Письмо написать, —
Землей меня засыпали,
И силы нет встать;
Нет силушки, соколик, —
Лежу в глубине,
Сырой земли насыпали
На руки мне».
Ему в дворце у цесаря
Еще бы снился сон,
Да грянул в церкви колокол,
И очнулся он;
И вытер он лицо свое,
Взглянул на белый свет…
Кровь алая на мраморе,
А рекрута нет.
1862
ДезертирПеревод Л. Вышеславского
За столик к свету слабому присел он и читал,
Запутанные буковки прилежно разбирал.
Запутанные буковки, листочек небольшой…
И — уронил головушку, охваченный тоской.
«Старушка мать несчастная пишет мне сама,
Что там зима ненастная, жестокая зима.
И некому ей, старенькой, наколоть дровец,
Ведь сын ее единственный — цесарский стрелец».
И он взметнулся пламенем, как птица, полетел,
Так быстро, что догнать его и ветер не сумел.
Летел с такою силою, чтобы в краю родном
Спасти старушку милую, согреть родимый дом.
1862
В ВеронеПесняПеревод Б. Турганова
Как в Вероне, при воротах крепостных,
Трое рекрутов стояло молодых;
Там стояли, меж собою толковали:
Эх, когда бы эти стены да пропали!
Не так стены крепостные, как ворота:
Мать-старуха истомилась от заботы.
Не плачь, мама, ты не плачь, моя мамуся,
На богатое убранство полюбуйся:
Дали саблю, дали куртку — нарядиться,
Пить захочешь — кровь потоками струится.
А не пить, не пропивать — гулять на воле,
Разгуляйся в чистом поле на раздолье!
Стоит рекрут молодой на карауле,
Смотрит — крыльями три сокола взмахнули.
— Где вы, соколы, где, быстрые, гуляли?
— В чистом поле на раздолье пировали;
Там лежат для нас готовые гостинцы:
Всё солдаты молодые, буковинцы.
1862
ГуцулкиПеревод Б. Турганова
Ой, пирую, ой, гуляю — ничего не знаю,
А уж мне охапки прутьев в роще нарезают;
А уж мне готовы прутья — просекать до кости,
Чтобы не ходил я больше к моей милой в гости.
Ой, пирую, ой, гуляю — и нету мне дела,
Что в оковы наряжаться времечко приспело;
А готовы мне оковы — вовсе не безделка, —
Чтобы не ходил я больше на те посиделки.
Что ж, готовьте мне оковы, надевайте с ходу,
У меня-то побратимы — хорошего роду,
Не дадут мне гнить бесславно у мадьяра в ямке,
А достойно похоронят во Львове на Замке[19].
Так срубите, паны-братья, срубите кедрину,
Да вытешите сабельками дружку домовину,
Да вытешите сабельками из турецкой стали,
Чтобы меня, молодого, люди поминали.
Чтобы люди поминали, девушки любили,
Чтоб кедровый гроб широким ковриком накрыли;
Ой, ковриком пребогатым, голубого цвета,
Чтобы не завидно было мне белого света!
1862
НиваПеревод Б. Турганова
Долго ль мне бродить по свету,
У чужих просить совета,
Долго ль ожидать придется, —
Мол, Галичина проснется?
Лучше встану сам пораньше
И пойду своей дорогой, —
Плуг возьму, волов упряжку,
Вспашу горы и долину,
Вспашу нашу Буковину,
Как наш Тарас[20], как мой батько
Научил пахать когда-то;
И любовь и веру ныне
Посею на Буковине.
Уроди нам, русский боже,
Пшеницу как надо!
Зеленей, родная нива, —
Мне, певцу, отрада!
Чтоб вязался колос в колос
На полном раздолье,
Чтоб взросли на Буковине
Правда, вера, воля!
А я пойду — по палатам
Да по нищим хатам,
Может, где и повстречаюсь
Со жнецом-собратом.
Жните, жните, жнецы мои,
Да хвалите долю,
Что смогли собрать пшеницу
На собственном поле.
Что не пойдем батраками
Нищими проситься
В чужой край, да к чужим людям
За чашку пшеницы.
Уж не пойдем, жнецы мои!
Наш батько любимый
Научил нас пахать землю,
Ходить за родимой.
. . .
Теперь уже знаем…
Жните, жните, жнецы мои,
А я — запеваю.
Вот я запеваю родимому краю,
Пускай моя песня далеко несется:
От Черной Горы до Днепра, до Дуная
Взойди, моя песня, как травы на солнце!
Пусть перьями шляпы украсят сельчане,
Пусть девушки наши в венки уберутся,
Пускай не твердят нам, что мы бесталанны,
И слезы кровавые — больше не льются…
Сверкай, моя песня, рассыпься лучами,
Сияй, осушая кровавые раны…
Звучи и сверкай, словно яркое пламя,
Развеивай черные вражьи обманы.
Так звучи же, моя песня,
Звучи, не смущайся!
Где родное встретишь сердце,
Там и поселяйся!
Точно голубок с голубкой
Под кровлей тесовой
Поселяйся, моя песня!
. . .
1863
Мой сардакПеревод В. Шацкова
Ты всегда готов полою
Слезы утереть мне —
И за то не отрекусь я
От тебя до смерти!
1863
Где счастье?Перевод В. Шацкова
Ты дома молотил горох,
А я скитался, брат мой милый,
За счастьем гнался что есть силы;
В Валахию закинул бог
Да за Тирольские отроги…
Отбил давно в скитаньях ноги,
Но всё дела, как прежде, плохи…
А счастье, видно, спит в горохе.
1877
Михайло Старицкий(1840–1904)
Выйди!Перевод В. Казина
Ночка-то, ночка, луной озаренная!
Ну, хоть иголки сбирай.
Милая, выйди, трудом истомленная,
В роще со мной погуляй.
Сядем с тобой под калиной ветвистою —
И над панами я пан!
Глянь, моя рыбка, — волной серебристою
Ходит над полем туман.
Роща в сиянии звездном красуется,
То ль замечталась, то ль спит;
Только листва на осине волнуется,
Тихо от жажды дрожит.
Небо усыпано звездами, — господи,
Всюду такая краса!
Под тополями жемчужного россыпью
Дивно играет роса.
Ты не пугайся, что вымочишь ноженьки,
Выйдя в такую росу:
Верная, к дому тебя по дороженьке
Сам на руках отнесу.
Ты не страшись и замерзнуть, лебедонька:
Ветер улегся давно…
Крепко прижму тебя к сердцу, молоденьку
Греет, как солнце, оно.
Ой, ты не бойся, что злоба надутая
Шепот подслушает твой:
Ночь усыпила всех, сном всех окутала.
Не шелестнет и травой!
Спят твои недруги, дремой тяжелою
Скован надменный их смех…
Что ж нам, обманутым нашего долею,
Даже увидеться — грех?!
1870
«Коник». Фрагмент народной картины «Козак-бандурист». XIX в.
«Когда замкнется крышка гробовая…»Перевод Б. Турганова
Когда замкнется крышка гробовая
И упокоюсь я в земле сырой,
Придет ли хоть одна душа живая,
Вспомянет ли приют печальный мой?
Кому ж прийти? Не песни — голос муки
Один, в тиши, когда-то поднял я;
А недруги мне связывали руки
И не пришли на помощь мне друзья!
Вдвоем с подругой верною — тоскою
Безвестным протащились мы путем:
Вся жизнь свелась к глухой борьбе с нуждою,
Великим не прославлена трудом.
И вот стою перед могилой ныне,
Под бременем давно угасших лет…
Так без росы, в пылающей пустыне,
Хиреет, вянет утлый первоцвет!
1877
ПирПеревод Л. Вышеславского
Дворец сияет. В пышном зале
Вдоль стен высоких, тут и там,
Огни, как звезды, засверкали
Усладой праздною глазам.
Дымится снедь, и вина льются,
Посуда — в бликах золотых,
Столы едва-едва не гнутся
От яств роскошных, дорогих.
Багровые, пылают лица
На этом пиршестве ночном;
Как розы — дамы и девицы
Цветут за праздничным столом.
Едят и пьют не уставая,
Несется смех со всех сторон,
В бокалах зайчики играют,
Тарелок слышен перезвон.
Среди веселья, криков, шума
На хорах музыка гремит…
Но, как всегда, все та же дума
Меня терзает и томит.
Иные вижу я картины:
Снега… Угрюмые боры…
Поля и степи Украины,
В сугробах хаты и дворы.
Голодный люд без хлеба, соли
В своих потопленных хлевах,
Где нету света, нету доли,
Где только тьма да рабский страх.
Поникли головы от гнета,
И нету силы их поднять.
Среди кровавых слез и пота —
Немой покорности печать.
Повсюду смерть стоит у входа…
И как пойти мне может впрок
Бесстыдно взятый у народа
Вот этот лакомый кусок?
1882
ШвеяПеревод А. Жарова
Прядка темная свисает,
Разметалась по щеке…
Над шитьем игла мелькает
В тонкой, худенькой руке.
Свет от плошки — на колене,
Там, где барское шитье…
И легли густые тени
Под ресницами ее.
Долгий кашель ночью долгой,
Стоны ветра под окном…
Взор усталый и голодный,
Незнакомый с тихим сном.
За работой вечно гнется,
В старый кутаясь платок…
Горько, видно, достается
Заработанный кусок!
1882
БорцуПеревод М. Зенкевича
Окончилась мука твоя…
Идет золотая заря!
И в песне зеленых дубрав,
Воскреснешь ты вновь, величав,
И образ героя-борца
В ней будет звучать без конца.
Тебя не забудет народ,
Он в сердце твой след сбережет,
Недаром ты пал: твоя кровь
Вдохнула в нас к братьям любовь,
В сердца, что страдают от зла,
Отвагу и силу влила.
Мы в битве поднимем твой стяг,
И дрогнет испуганный враг,
А дочери светлых долин
Прославят тебя, исполин,
Прославят без слез на глазах, —
Слеза оскорбит лишь твой прах!
1882
Последняя дорогаПеревод Б. Турганова
Глухо. Мрачно. Лес дремучий…
Ни дороги, ни пути…
Небо сплошь закрыли тучи,
Не дают вперед идти…
Ветер воет псом голодным,
Ливень хлещет на ходу,
И под ливнем тем холодным
На кладбище я бреду…
Всё раскрали понемногу,
Кроме сердца и ума,
И осталась мне в дорогу
Лишь порожняя сума.
А ведь было, без сомненья,
В ней накоплено с утра —
И плодов благих ученья,
И душевного добра,
И кипящих сил без меры,
И мечтаний молодых,
И священной в правду веры,
И надежд, надежд живых,
Что потемки самовластья
Свет науки победит
И для всех, кто ищет счастья
Будет верный путь открыт,
И таким путем широким
Мы пойдем, плечо в плечо,
И навстречу, светлым оком,
Солнце вспыхнет горячо…
А пути-то все не видно, —
Глушь да темень, лес густой…
И кивает мне обидно
Ель кудлатой головой…
1893
ВстречаПеревод Л. Вышеславского
В снегах бесконечных, глубоких,
Где призрачно сосны качались,
В тайге на этапном привале
Они невзначай повстречались.
Сквозь мглу еле солнце светило,
Сосульки сверкали на хате…
Он был в своих тяжких оковах,
Она — в арестантском халате.
Воскликнули от удивленья,
И лица их вспыхнули жаром,
И каждый заметил бы сразу,
Что это волненье недаром…
На узников горе, и время,
И тюрьмы печать наложили,
Но все же в глазах их пылало
Все то, чем в былом они жили.
Слетело сердечное слово,
Сплелись ослабевшие руки…
Была в этом нервном пожатье
Бескрайность и счастья и муки.
А стаи вороньи на ветках
Сидели — свидетели встречи,
В их криках не слышала стража
Двоих затаенные речи.
Беседа лилась и кипела,
Как паводок бурной весною,
Про злые невзгоды в разлуке,
Про тяжесть неравного боя…
«Мы дружно за правду боролись,
Друзей своих не предавали,
За это нас, — молвил он тихо, —
Теперь в кандалы заковали.
Пусть выпала тяжкая доля,
Но все ж мы не станем рабами,
Пусть нас истязают и мучат, —
Победа все ж будет за нами!
Тюремщики нас унижают,
Железом скрутив наше тело,
Но думы не скрутишь цепями, —
Им жить и свободно и смело!
Чем больше земля оросится
Священною нашею кровью,
Тем воля настанет быстрее
И мир освятится любовью…»
Но тут же команда: «В дорогу!»
Свиданье прервала жестоко.
Слеза в ее взоре блеснула,
Вздохнул он печально, глубоко.
Кандальным испугано звоном,
Взлетев, воронье расшумелось,
А солнце, как будто спросонья
Зардевшись, на лес загляделось…
1902
Иван Манжура(1851–1893)
В степи и в хатеПеревод Б. Иринина
Пылью прибита, суха, сиротлива
Тяжко печалится чахлая нива.
Много ль родит она в этом году?
Ну и наслал же ты, боже, беду:
За лето с неба ни капли единой…
Живо придавит нужда селянина:
Где раздобудет он хлеба для них —
Для несмышленых малюток своих?
Тяжко гнетет хлебороба кручина:
Ноги протянет без корма скотина…
Хлеба на ниве сухой ни снопа;
Как ты, фортуна слепая, скупа!
Чем он подушную подать заплатит?
Чем перекроет он крышу на хате?
Нечем! А тут еще вон — детвора…
Так тяжело — хоть беги со двора!
Тяжко и женке его, работяге:
Весь огород ее высох без влаги.
Этой зимы не забудет она!
Даже капусты — и той ни кочна;
Свекла пропала, картошка истлела;
Лен не взошел, конопля погорела…
Чем ей придется обшить, облатать
Малых детишек, пречистая мать?
ВеснойПеревод В. Шацкого
Для меня, соловей,
Ты весной пожалей
Сладких песен в душистой сирени,
Ты не пой мне о днях,
Что исчезли, как в снах,
Не оставив в душе даже тени.
Да и много ли их,
Дней счастливых таких
На веку невеселом я знаю!
И усмешки печаль
На губах, как печать,
Когда я эти дни вспоминаю.
БобыльПеревод А. Глобы
Идет бобыль утром рано —
Нараспашку свита;
Свита рвана, шапка рвана —
На затылок сбита.
Идет бобыль — степь курится,
А за степью — море.
Поет, вольный, словно птица, —
И горе не в горе.
«Пускай, — поет, — моя доля
Упала не с неба, —
Была бы мне своя воля —
С хлебом иль без хлеба!
Для чего мне те червонцы,
Звонкие дукаты?
И без них мне светит солнце,
Я и так богатый.
К чему женка, теплый угол,
Подушки цветные?
Пригреют меня, как друга,
Курганы степные.
Скажи сыну, степь родная,
Скажи, ветер-птица:
Кому еще жизнь такая,
Как моя, приснится?»
Веет ветер, гонит росы
И траву колышет.
На свои бобыль вопросы
Ответа не слышит.
ПесняПеревод Б. Турганова
Не в одежке новой,
В дерюге постылой
Бреду, чернобровый,
В гости к своей милой.
Но с тоски-печали
И брови слиняют…
Бедняка едва ли
Милая узнает.
Обойдется круто,
Попрекнет, пожалуй:
«У другой приюта
Поищи-ка, малый!»
Да своей ли волей
Я таким остался?
На хозяйском поле
С горем повстречался.
Думал подработать,
После пожениться,
А пришлось всего-то —
Угодить в больницу.
От беды-истомы
Приуныл невольно;
Что-то встречу дома?
И подумать больно!
Не гаснет любовьПеревод В. Шацкого
Когда твое сердце в тоске и кручине
И нет для него утешенья ни в чем,
Ты только не верь, будто в мире отныне
Иссякла отрада забытым ключом.
Повсюду крупицами радость сверкает,
Но ты не увидел ее потому,
Что солнечный свет от тебя заслоняют
Рои надоедливых, суетных дум.
Когда твое сердце, как пепел, остынет,
В пожарах измен отпылав горячо,
Ты только не верь, будто в мире отныне
Погасла любовь догоревшей свечой.
Как солнце, любовь в этом мире искрится,
Сияет она от начала начал.
Тебе же любовь до сих пор только снится,
Лишь призрак любви ты доныне встречал.
Первый снегПеревод Б. Иринина
Еще вчера здесь солнце грело,
Чабан свою отару пас,
И озимь ярко зеленела,
И лист шуршал в рассветный час.
Сегодня ж снегом серебристым
Как будто в бархат дол одет,
И плачет ветер в поле чистом,
И солнце льет холодный свет.
Куда ни глянешь — все белеет,
В глазах как будто стал туман,
И только кое-где чернеет
В снегу былинка иль бурьян.
Так и на сердце в годы эти
Ложится снег, студя мне кровь…
А все ж нет-нет да и засветит
Ему надежда и любовь.
Кое-комуПеревод А. Гатова
Твердите вы: мол, Украина когда-то
Своим, не заемным хозяйством жила,
Свободой и братством безмерно богата,
Во славе всемирной она возросла.
Одна болтовня! Все хозяйство былое
Старшине в мошну без следа утекло,
А рыцарство древнее то, сечевое,
Народной душе ничего не дало.
А славное братство бесславно прибито
Тяжелою гетманскою булавой
Иль, где-то за Уманью пылью покрыто,
В далеких походах легло головой.
А воля святая? В темнице сидела
У турок, у ляхов, в отчизне своей;
Вовеки приюта она не имела,
Чтоб вывести в люди бессчастных детей.
А слава? Прикрытые сказкой о воле
Убийства, набеги, пожары войны,
Слезами и кровью политые вволю…
Не хвастать, стыдиться должны, болтуны!
Искренняя молитваПеревод М. Шехтера
«Боже, молитве моей ты внемли,
Барину нашему годы продли!
Пусть поживет он долгонько, молюся!» —
Истово старая шепчет бабуся.
Барин услышал, и странно ему:
«Молишься ты за меня почему?»
«Да потому, что при дедушке вашем
Шесть штук овечек имела я, скажем:
Пару из них он себе отобрал:
«И четырех с тебя хватит!» — сказал.
Батюшка ж ваш, в свою очередь, пару
Тоже в господскую отдал отару…
Вы, принимая наследство, опять
Пятую тоже решили забрать…
Дай же вам господи век долголетний,
Чтоб ваш сынок не прибрал и последней!»
Борис Гринченко(1863–1910)
Кусок хлебаПеревод Б. Иринина
На улице холод и сумрак туманный,
А ветер осенний бушует, как пьяный.
Гляжу: под плетнем весь промокший до нитки
Мальчонка, в изодранной латаной свитке,
Идет-ковыляет и к хате подходит,
Заплаканных глазок с окошек не сводит,
А взгляд выражает голодную муку…
«Прошу Христа ради!..» Застывшую руку
К окну простирает: «Мне хлебца немножко…»
И черствого хлеба кусочек в окошко
Ему протянули… Худыми руками
Схватил подаянье и, к хлебу губами
Припав, по дороге побрел, изможденный…
А слезы утер ему ветер студеный.
1882
Унылые картиныПеревод Б. Иринина
Убогие нивы, убогие села,
Убогий, оборванный люд.
Картины унылые, вид невеселый, —
Других не отыщешь ты тут.
На них не глядеть бы, забыть на мгновенье, —
Но нет, не сыскать забытья:
То люди родные, родные селенья,
То мать Украина моя…
1883
МанифестПеревод М. Шехтера
«К вам, верноподданные, к вам
Пылаю я любовью!..
Я для порядка — не со зла —
Столицу залил кровью.
Дам конституцию взамен, —
Не нужно будет рая!
Но государственных основ
Ломать не дозволяю!
Свободу «инородцам» дам
И всех я в том заверю,
Но тут же накрепко для них
Запру в парламент двери.
Свободу вере дам любой,
Но пусть синод исправно
Следит, чтоб не сбежал никто
Из веры православной.
Законов силу укреплю!
Блюсти законы свято
По всей России будут впредь
Жандармы и солдаты.
Получит землю хлебороб —
Я буду предоволен,
Но панских и моих земель
Касаться он не волен.
И чтоб реформы провести
По всей Руси священной, —
Я разгоню профессоров,
Развею просвещенье!»
Павло Грабовский(1864–1902)
РабочемуПеревод Н. Ушакова
На богатеев дни и ночи
Трудись без отдыха, не спи;
А если уж заплачут очи, —
Печаль скорей в вине топи…
Пока твоим достатком скудным
Не завладеет мироед,
Пока ты заработком трудным
Не будешь изведен на нет,
Пока бесчувственное тело
Полиция не подберет,
Пока твой труп окоченелый
К анатому не попадет.
УкраинеПеревод П. Карабана
В краю далеком, где лишь вьюги
Мятутся, злобы не тая.
Тебе, любимейшей подруге,
Свои слагаю песни я.
И возникаешь ты, сияя,
В такой измученной красе,
Которой не убьют, родная,
Враги озлобленные все!
Руси-УкраинеПеревод П. Карабана
Желал бы я, страна родная,
Чтоб стала вольной ты в борьбе
И долгожданным счастьем рая
Была обязана себе.
Чтоб на Руси во всем величье
Владыкой стал простой народ,
Чтоб ясная краса мужичья
Цвела пышней из года в год;
Чтоб Русь, объединившись, встала
Без вековечного ярма
И среди ближних расцветала,
Свободных, как она сама!
НочьюПеревод В. Цвелева
Ночь глуха и непроглядна,
Воцарилась всюду тьма…
Как постыла, безотрадна,
Как тяжка моя тюрьма!
И в былом одни могилы,
И кресты лишь впереди:
О, как много нужно силы,
Чтобы свет не гас в груди!
Взглянешь — горькая досада,
Но порой сквозь тучи ты,
Словно звездочка-отрада,
Мне сияешь с высоты.
Женская душаПеревод Н. Ушакова
Обессиленный, унылый, —
В горе я поник челом…
Но меня обвеял милый
Ангел дружеским крылом.
Тучкой в синеве безбрежной
Горе тает без следа…
Кто же ты, мой ангел нежный,
Вешняя моя звезда?
То — не ангел, к нам слетая,
Утешает в трудный час, —
Женская душа святая
В горе утешает нас.
Песня каторжанПеревод Н. Ушакова
Там, где стужей ледовитой
Сопки скованы кругом,
С головой полуобритой
По острогам мы живем.
В полутемной шахте душной
Мы не покладая рук
Бьем, долбим гранит бездушный
Безотрадным «стук» да «стук».
Все лишь сном туманным было —
Нет ни правды, ни добра.
Ранней стала нам могилой
Арестантская нора.
Мы в неволе изнываем,
Знамя вырвано из рук…
Раны сердца заглушаем
Однозвучным «стук» да «стук».
Но едва лишь в непогоду
Снова вьюга запоет, —
Этот гул дойдет к народу,
В грудь родную западет.
На святой свободы дело
Вышлем сотни свежих рук…
Бейте ж, братья, бейте смело,
Безустанно «стук» да «стук»!
«Я не певец красавицы природы…»Перевод П. Карабана
Я не певец красавицы природы.
Холодной, равнодушной ко всему;
Измученные вижу я народы:
Они — родные сердцу моему.
Среди залитых золотом просторов
Того я вижу, кто всего лишен.
Лазурь… но в трели соловьиных хоров,
Как нож, врезается мужичий стон.
Пускай вокруг цвет разума, услада, —
Не в силах я их воспринять теперь,
Когда повсюду только муки ада
И брата брат на части рвет, как зверь!
И пусть поют на все лады поэты,
На лиры нежно возложив персты,
Об уголках блаженных в мире где-то…
Где есть страданье — нету красоты!
Пусть у природы, зря теряя время,
Они забвенья ищут без конца, —
Забвенья нет: страданиями всеми
Стучится мир настойчиво в сердца!
ПарнасцамПеревод П. Карабана
Вас чарует небес бирюза,
Что, сверкая в стихах, каждый раз вам
Не дает, ослепляя глаза,
Приглядеться к убийственным язвам.
Всё вам снятся цветы да луга
И любви безграничной услады.
В тине видите вы жемчуга
И счастливых — средь страшного ада.
Жизнь — лишь радостный праздник для вас,
Воплощенье гармонии, блага…
Братцы, барский оставьте Парнас[25].
Нарядитесь в простую сермягу!
Пусть поет соловей вечерком —
Не делите с ним нежных мелодий,
А народным, простым языком
Укажете дорогу к свободе!
Владимир Самийленко(1864–1925)
ЖемчужинаПеревод В. Потаповой
Видел я любые перлы,
Драгоценные каменья,
Но с жемчужиной одною
Не идут они в сравненье.
Той жемчужины не купишь,
За нее не платят златом:
Беднякам она доступней,
Чем бездельникам богатым.
Той жемчужины не сыщешь
В тайниках земли и моря:
Только тот ее находит,
Кто понять способен горе.
Завладеть не может ею
Сила злобных, самовластных.
То — слеза священной скорби,
Пролитая за несчастных.
1886
ПесняПеревод Б. Турганова
С тех пор, как людям бог послал
На землю песню-чаровницу,
Как будто светоч воссиял,
Земную озарив темницу.
И звонкой песни волшебство
Вложило силу в человека,
И легче стало для него
Все, тяготившее от века.
Как вестнице счастливых дней,
Он настежь растворил ей двери,
Излил свои надежды с ней
И сам надеждам тем поверил.
Все чаянья и все мечты,
Все то, что грудь его томило,
Вдруг вырвалось из немоты
И в песне вслух заговорило.
Как беспросветна жизни мгла,
Поведала она, благая,
У самых черствых исторгая
Слезу участья и тепла.
1886
ГеростратМонолог в трех сценахПеревод Б. Турганова
Действие происходит в Эфесе в 356 г. до P. X.
Действующее лицо — Герострат[26].
Как тихо ночь покров свой драгоценный
Раскинула над сонною землею!
Нигде ни звука; все кругом заснуло,
Лишь звезды ясно светят в вышине,
Рассыпались по дивной ризе неба
И с высоты глядят на землю, словно
Бессчетные, недремлющие очи.
О звезды-очи! Я в сиянье вашем
Бродил не раз, один, в тиши ночной,
Беседуя безмолвно сам с собою.
Я вас молил, недремлющие очи,
Стократно спрашивал у вас ответа
На те вопросы горькие мои,
Которые все знание земное
Ни разрешить, ни пояснить не может.
И вы вот так же ласково сияли,
Мерцали, трепетали надо мною,
Пленительные очи, где светилась
Мысль некая, запретная от века…
И, эту мысль скрывая в бездне неба,
Вы на меня глядели и молчали…
Так кто же, кто заговорит со мною?
О пышная земля, тебя молю я!
О небо в блеске злата и лазури,
Тебя, тебя я вопрошаю ныне!
О вы, которым ни конца и края!
Скажите мне, зачем же вы бессмертны,
Зачем же вы от века безначальны, —
Вы, у кого нет ни души, ни мысли;
Я ж, существо разумное меж вами,
Я должен умереть, исчезнуть мигом;
Я — тот, который может вас постигнуть,
Который вам дал имя и прозванье
И различает в вас добро и зло, —
Я должен умереть, и то же время,
Что я делю на годы, дни, минуты,
Меня в ничто повергнет… Горе, горе!..
Но ведь душа моя желает жизни,
Ведь я хочу всегда и знать, и слышать,
И видеть эту красоту земную,
И радоваться, правду обнаружив,
Страдать и мучиться, неправду видя!
И все безмерно долго, вековечно…
Но нет, мечта напрасна, — миг единый,
И оборвется нить короткой жизни,
И в тот же самый миг меня не станет:
Не станет глаз, что так хотели видеть,
Ума не станет, что желал познанья,
И самого желания не станет…
Конец…Ничто… Ничто, и точка. Да!
Но если — да, зачем родиться было,
Зачем, кому нужна и жизнь такая?
И раз не вечность, то не все ль равно —
Год проживешь ли, десять ли, минуту?
О Мойра[27], Мойра! Ты неумолима!
Взамен бессмертья людям ты дала
Напрасные желанья, а надежду
Оставила младенцам малоумным.
Так отними тогда и разум мой,
Дай в невозможное хоть раз поверить:
Без этой веры не смогу отныне
Счастливым быть в убогой этой жизни!
Зачем тогда нужна мне жизнь моя?
Затем лишь, чтобы дожидаться смерти,
Благодаря судьбу за всякий день,
Каким из вековечного запаса
Она меня надменно одарила?…
А для чего ничтожный этот дар?
Не лучше ли сказать судьбе сегодня:
«Возьми твой дар ничтожный, — вот он, вот;
Я милостыни жалкой не желаю!»
Сказать, — ну да, сказать-то мог бы я,
Но есть ли сила совершить такое?
Не поступлю ли я наоборот
Перед лицом последнего прощанья
И не воскликну ли: «О, погоди,
Смерть грозная, и дай пожить немного,
Хоть год еще, хоть день, ну, хоть мгновенье!..»
Нет, не тому от жизни отрешаться,
Кто только вечность видит пред собою.
Так что же сделать, чтобы даже смерть
Осилить, над судьбою посмеявшись?
И вовсе нету способа такого?
Нет… Каждый умирает, и в веках
Его постигнет горькое забвенье.
Но что сказал я? Что сказал? Ужель
Забвенье всех ушедших постигало?
Ужель на свете не было таких,
Чье имя поднималось над веками?
О, Ахиллес[28]! И Гектор[29]! И Патрокл[30]!
О, тени славные гигантов наших!
Творцы былые, славные поэты!
Не стало вас, но эхо ваших дел
Переживет людские поколенья
И ваше имя в памяти людей,
Нетленное, навеки сохранится,
Пребудет выше всех иных имен!
Так масло чистое в воде не тонет, —
Хотя бы море сверху разлилося,
Оно всплывет наверх таким же чистым;
Так солнца ясного не скроют тучи,
Хотя бы собрались толпами в небе:
Раздвинутся они и, как бывало,
Оно заблещет светом лучезарным.
О вечные герои! Вас припомнив,
Развеселил я сумрачную душу.
Да, значит, смерть перехитрить возможно
И, даже не оставшись на земле,
Свою частицу все же здесь оставить,
Частицу эту — имя — обессмертить.
Пускай же ваших славных дел пример
Меня научит, как достигнуть славы,
Чтоб, переживши самого себя,
Я в памяти людской навек остался.
О, я свершу деяние такое,
Что превзойдет свершенное другими,
И вознесут грядущие века
Превыше прочих — имя Герострата!
Нет, не по мне высокие деянья,
Себя прославить ими — не дано…
Что может быть печальнее стремленья
Великое содеять — и не мочь
Наималейший совершить поступок!
Еще недавно думал я, что делом
Великим удивить способен землю,
А вот теперь постиг наверняка,
Что ни к чему такому не пригоден
И вовсе ни к чему не приспособлен.
Бывало, думал — воинскою славой
В сражении с врагом себя покрою,
И что же? В первом же бою с врагами
Бежал я, устрашася смерти: так
Ничтожный раб от плети убегает.
Я испугался, что умру внезапно,
Не совершив замышленного мною,
И несказанный страх понес меня
От поля грозной битвы той далече,
И после я пришел в себя не скоро.
Я клял себя, я поносил себя,
Я сам себя стыдился — но напрасно:
Того, что сталось, не вернуть. Позднее
Задумал я поэзией заняться;
Но самая же первая поэма
Моя всех рассмешила: вскоре я
Увидел сам, что и к тому не годен.
За прочее я далее и не брался:
Я знал конец, еще не начиная…
И к первым опасениям моим,
Что я, ничтожный, обречен забвенью,
Добавилась отныне жажда мести.
Кому — не знаю: не богам Олимпа,
Ведь в них не верю я; не прочим людям,
Ведь знаю я, что люди неповинны;
Но все не затихает жажда мести
За то, что я ничтожен, — как огонь,
Она палит и не дает покоя.
А мысль — свершить великое деянье —
Не гаснет тоже, грудь мою сжигая…
Как поступить мне? Что свершу теперь
Я, ни к чему на свете не способный?
Ужель стерплю, чтоб вечность тем досталась,
Кто, может быть, о ней не помышляет,
Кто, может быть, и жизнь считает?
Ха, ха!.. Такому, кто и не жил вовсе,
Достанется навек хвала людская?
Бессмертны, да! Кронион[31]! Гера[32]! Феб[33]!
И Артемида! — все они бессмертны,
Хоть вовсе не жили, а Герострат,
Который ни во что их не вменяет,
Он — эфемера, однодневка. Даже
Храм этот, память давних заблуждений,
Бездушное творение таких,
Как я, ничтожных, жалких однодневок,
И тот переживет чреду столетий
И будет выситься, когда мои
Истлеют кости и сотрется имя…
О, страх какой! Мешается мой разум…
Неужто ничего?..
Нашел! Нашел!
Не добродетелью себя прославлю:
Пусть небывалое досель злодейство
Мое навеки имя сохранит:
И каждый, содрогаясь в лютом страхе,
Пусть повторяет имя: Герострат!
Пусть деды, повествуя после внукам
О том, что было, скажут: это он,
Безумец Герострат…
Но к делу! К делу!
Храм, тот, который строили годами,
В который столько сил вложили люди
И времени, и золота вложили,
Который украшением земли
И славой стал бессмертною богине, —
Прекрасный храм, святыню всех народов
Я уничтожу вдруг в одну минуту.
Все спят окрест. Никто не помешает…
Сейчас же я…
(Подбегает к храму и высекает огонь.)
Огонь, вот кто поможет
Мне совершить задуманное. Что ж,
Сжигай скорей надменное строенье;
Пускай оно в осколки разлетится,
Рассыплется. Ужасным разрушеньем
Свое навечно сохраню я имя.
(Поджигает храм.)
Все сделано. Теперь никто не сможет
Остановить мой замысел ужасный.
Горит! Горит! О, как зарокотало!
Ха! ха! ха! ха! Благая Артемида!
Спаси свой храм. Ну, что же не спасаешь?
Ведь ты всесильна, ты бессмертна даже,
А Герострат — ничтожное созданье.
Ха! ха! Легко же я твое величье
Ничтожеством своим переборол!
Ага! Шипит! Ха! ха! ха! ха! Пускай!
Пускай сильнее разгорится. После,
Когда и камня целого не станет,
Я выйду, имя объявлю свое.
Ха! ха! ха! ха! Зачем не знал я прежде,
Что так легко навеки стать бессмертным?
Ведь даже время с именем моим
Расправиться не властно и не сможет.
И там, где будут вспоминать героев,
Там вспомнят и безумца Герострата.
(В храме поднимается шум и беготня.
Гасят огонь.)
Что, гасите? Нет, опоздали вы:
Не погасить моей извечной славы!
Она бессмертна! Слышите? — бессмертна!!
1888
Идеальный публицистПеревод В. Потаповой
Он выступить готов бесстрашно против многих —
Убогих,
Во всем подвластен он своей второй натуре —
Цензуре.
Он будет обличать, греметь под стать набату —
За плату;
Он возмутится вслух порядками дурными —
Чужими,
И тем, что весь народ придавлен тяжким горем —
За морем.
Про бедствия всех стран расскажет он, минуя
Родную,
Советы он дает, чтоб наживался пуще
Имущий.
Он хочет, чтоб народ учился — до кончины
Гнуть спины.
Он жаждет, чтоб и пан осваивал культуру —
Драл шкуру.
Он не способен лгать и взятки брать, поверьте, —
По смерти.
1891
Осип Маковей(1867–1925)
Выше тучПеревод М. Комиссаровой
Выше туч, мой брат! Иди все выше!
В горы из-под этой ветхой крыши!
Тихо там, в заоблачном просторе,
Не дошло туда людское горе.
Не тревожат чары там весною,
Ветер лишь да тучи пеленою.
Но студеный горный, снег сыпучий
Лучше, чем в долинах град и тучи.
Лучше зимний холод на вершинах,
Чем весна без радости в долинах.
Там, где мир нагорный — твой учитель,
Сам ты свой судья и утешитель!
ДумкаПеревод В. Звягинцевой
Мне кажется, что я не жил,
А жить все только собирался,
Чего-то ждал, искал, тужил,
Служить чему-то обещался —
А молодость и промелькнула
И, жизни не видав, заснула.
Вот день, ненастный, как всегда.
Я грустно панихиду правлю:
«Прощайте, юные года!
Я не хулю вас и не славлю:
Вас из могилы не добуду,
Уже я молодым не буду».
И все ж, тоскуя, вижу я
Не мертвой молодость, а сонной:
Еще не время для нытья,
Не время песне похоронной!
Мы поживем! Послужим людям!
Искать и ждать чего-то будем!
ЭлегияПеревод Б. Турганова
Когда умрем и зарастем цветами,
То в памяти мы оживем не раз,
Покамест рядом с нашими костями
Все не заснут, кто только помнил нас.
И уж последней смертью будет эта,
И даже прах наш ветром разнесет.
Придет весна, пора любви и света,
А нас никто нигде не назовет…
Лишь девушка, полуденной порою
Бродя одна, зайдет в притихший бор:
И вдруг сожмется сердце молодое,
И затуманится слезами взор.
Она услышит нас, увидит зримо,
Как сон, как отзвук повести былой,
И, опустив глаза, вздохнет, томима
Властительною сказкою лесной.
Каменный векПеревод Б. Турганова
Сущность каменного века
Досконально изучив,
Вижу: лезет мой прапрадед
Сквозь чащобу, еле жив.
Волочет оленью тушу,
Так что пот с него течет:
Солнце клонится к закату,
Но по-прежнему печет.
У пещеры сбросил тушу,
Кличет: «Эй, жена! Смотри!
Дай-ка мне поесть жаркого,
А зверюгу забери!»
Но прабабка молвит тихо:
«У меня жаркого нет,
На, поешь сырого мяса —
Было нынче на обед…»
Разъярился мой прапрадед:
«Что ты, стерва, мне плетешь?
Убирайся из пещеры,
Изобью, коль не уйдешь.
День-деньской лесами рыщу,
Как последний идиот,
А она сырое мясо
Мне на ужин подает!»
А прабабка испугалась,
Говорит: «Погас костер!
Терла палочки я, терла —
Не затлелись до сих пор!»
Он хватает нож кремневый:
«Уходи, старуха, прочь!»
Отхватил оленью ляжку,
Ест сырую, хоть не в мочь.
Тут прабабка зарыдала,
Слезы капают на грудь:
«Каждый день готовь жаркое,
А поди огня добудь!»
Не печалься так, бабуся!
Это, право, ерунда!
Скоро ты огонь добудешь,
И пройдет твоя беда.
Горше будет твоим детям
С электричеством в ладу:
Будет им огня довольно,
А жаркое — раз в году.
Агафангел Крымский(1871–1942)
Одинокий на чужбине(Отрывок)Перевод М. Рудермана
От арабских фолиантов
На мгновенье отрываюсь,
И в окне моем я вижу:
Сад раскинулся, сверкая.
Отведу глаза от книги —
Под окном растут бананы,
Шелестят листвою пальмы,
Мирты, фиги и платаны.
Я акацией любуюсь
И маслиной серебристой,
Миндалем светло-зеленым,
Кедром стройным и смолистым.
Ближе подойду к окну я —
Пахнут розы, базилики,
Туберозы и фиалки,
Ароматные гвоздики.
Только вдруг тоска змею
Вокруг сердца обернется:
Сам не знаю, грусть откуда
И куда же сердце рвется?
1898
«Мой край, претерпеть за тебя не страшусь я…»Перевод М. Зенкевича
Мой край, претерпеть за тебя не страшусь я
Беды и напасти,
Легко теперь вынесу всякое горе,
И скорбь, и несчастье.
Что раны страданий душевных, телесных
С их болью и кровью?
Я знаю — есть сердце, оно мои муки
Излечит любовью.
1900 (?)
«Поэзия! О спутница моя!..»Перевод И. Поступальского
Поэзия! О спутница моя!
Ты — теплый, животворный пламень солнца,
Ты — месяц, что плывет, свой свет струя
В угрюмое тюремное оконце.
Когда мне будней грязь тяжка была,
Чудесные творила ты дела:
Все покрывала фантастичным флером,
Как серебристым месячным убором.
Когда томили скорби и недуг,
Я тихо шел куда глаза глядели
И слушал, как шумит зеленый луг
И море плещет в вечной колыбели.
Глядел я на гряду далеких гор,
Чьи склоны покрывал косматый бор;
На скалах тучки мирные дрожали…
Ах, душу чары нежные пленяли!
Мне помнится: однажды по весне
Я как-то задержался в поле чистом,
Там сладкий дух струился в душу мне
От тополей, с бальзамом схож душистым.
Сверкала под лучом волна ручья…
К траве, рыдая, вдруг склонился я,
Рыдал от радости, от аромата…
И услыхал: «Взгляни на психопата!»
Вы, люди, повторяли: «психопат»,
Когда мне упоительные сказки
Нашептывал при легком ветре сад
И ворковали горлинки о ласке, —
Когда при пенье, при игре смычков
Я застывал от набегавших снов
И, не простившись с важными гостями,
Шел к морю — с галькою играть, с волнами…
«Безумец!» — вы твердили и потом,
Когда, к деньгам не чувствуя стремленья
И сладостным обуреваем сном,
«Карьере» я не придавал значенья.
Безумным называли вы меня,
Когда, в душе любимый лик храня,
Я видел в нем лишь то, что поэтично,
Отбрасывая все, что прозаично.
Мне голос сердца вечно будет свят,
А вам тот голос — бредни психопата!
Не жду от вас я никаких наград —
Из сердца песен ключ бежит богатый!
Когда поэт в свой погружен напев,
Что для него ваш хохот или гнев?
Нет, не безумье в том! не аморальность!
Идущее из сердца — идеальность.
1901
Олександр Олесь(1878–1944)
«Ах, сколько струн в душе! Звенят…»Перевод В. Звягинцевой
Ах, сколько струн в душе! Звенят
Мечты и чувства, возникая, —
Ждут, что в слова их воплотят.
Но так бессильна речь людская…
Слова же страстно жить хотят…
Порой, огнем любви объят,
Влюбленный, мучась, изнывая,
Молчит, потупив робкий взгляд,
Хоть чувству нет конца и края…
«Она» ждет слов… уста молчат…
1904
ИскраПеревод Н. Ушакова
Она б еще сверкать могла,
Да вот сверкать не пожелала, —
На миг все силы собрала,
Ночь озарила — и пропала…
И снова темнота и мгла.
Погас и отблеск искры малой…
И жаль сиянья и тепла,
И ночь еще темнее стала…
След все ж остался… Будет пир!
Восторжествует свет над тьмою,
И в этот праздник вспомнит мир
Ночь, озаренную тобою!
1904
«Ты вновь окрыляешь надежды и мысли…»Перевод В. Звягинцевой
Ты вновь окрыляешь надежды и мысли,
И жизнь украшаешь, и даришь цветы, —
И слезы росой на ресницах повисли,
И встали из темной могилы мечты.
И вновь я лечу к лучезарному краю,
Люблю человека, за волю борюсь,
И в песнях людскую печаль выливаю,
И песням своим всей душой отдаюсь.
И снова я верю: все злобное канет,
Расступится мрак безысходных ночей,
И солнце на землю приветливо взглянет,
И слезы осушит улыбкой своей.
1904
Лебединой стаеПеревод Л. Вышеславского
Вы тянетесь в лазурь от серого тумана,
От серых дней, от грусти и невзгод
На серебристый свет спокойного лимана,
На струи чистых вод.
Не жаль вам тех из вас, которых бьют морозы
И град сечет среди степей глухих:
Лазурь вам видится сквозь слезы,
А солнце сушит их.
И сколько вас в борьбе разбилось над волнами,
И сколько вас погибло там от мук, —
Но даже смерть сама бессильна перед вами,
Ей не сломить ваш дух.
Летите же! И, празднуя победу вашу,
Вернитесь мыслью к павшим, дорогим…
И перед тем, как выпить радостную чашу,
Хвалу воздайте им!
1904
АстрыПеревод М. Исаковского
В ночи, умывая росой лепестки,
Раскрылися астры, надели венки.
И начали светлой зари ожидать
И радугой яркою жизнь украшать…
И грезили астры в своем полусне
О травах шелковых, о солнечном дне, —
И в грезах им чудилась сказка одна,
Где всюду цветенье, где вечно весна…
Так грезили астры осенней норой,
Так ждали прихода весны золотой…
А утро их встретило мутным дождем
И всхлипами ветра в саду за кустом…
И астры увидели рядом тюрьму,
И поняли астры, что жить ни к чему, —
Склонились, засохли… И тут, как назло,
Над мертвыми астрами солнце взошло.
1905
«Милый, глянь — краса какая…»Перевод А. Прокофьева
Милый, глянь — краса какая,
Солнцем залита земля.
Как вода блестит, сверкая,
Как волнуются поля!..
«Я слепой… тебя вот… вижу…»
Вот послушай: с новой силой
Соловейка трель отбил…
Побежим и спросим, милый,
Он сильней, чем мы. любил?!
«Я глухой… тебя вот… слышу…»
1905
«К высотам, к серебряным далям снегов…»Перевод Л. Озерова
К высотам, к серебряным далям снегов,
К ледовой вершине скалистой!
Оттуда я, раньше крылатых орлов,
Рассвет повстречаю лучистый…
За тучи! Где ясных лучей торжество
И солнце плывет, пламенея…
Где сердца наполнится светом его,
И сам уж светить я сумею.
1906
«Люблю ее, зову своею…»Перевод А. Прокофьева
Люблю ее, зову своею
Голубку милую мою,
В полях, в лесах гуляю с нею,
Свои ей песенки пою.
Она ж задумчива, в тревоге,
В слезах глядит куда-то вдаль,
Как будто ищет на дороге
Все, что ушло, чего ей жаль.
1906
Неизвестный художник. Литография. Соборная площадь в Минске. 1849 г.
«Ты в ту ночь была с другими…»Перевод М. Исаковского
Ты в ту ночь была с другими,
Для других венки плела,
Надо мной же насмехалась,
Издевалась как могла.
Почему ж ты, лишь узнала,
Что давно женатый я,
Уж полгода не смеешься,
Только плачешь в три ручья?
1907
«Воля?! Воля?! Брат! Товарищ!..»Перевод П. Карабана
Воля?! Воля?! Брат! Товарищ!
Говори! Ужель не сон?
Что? Солдаты? Дым пожарищ?…
Толпы?… Тысячи знамен?…
Дальше!.. Рухнули темницы?
Города уже встают?
Говори! Сладчайшей птицей
Мне уста твои поют!
«Марсельезу»! Ночь — короче!
Бей в набат! Буди село!
Больше нет на свете ночи!
Люди! Воля! Рассвело!
1917