Поэзия социалистических стран Европы — страница 8 из 11

Болеслав Лесьмян

^{59}

КоньПеревод Д. Самойлова

Конь мой сивый, неспесивый,

Добрый конь с лохматой гривой,

Я Люблю твою потную мыльную сбрую

И пропахшую юшкою зелень парную.

Лоб костистый, зато крепкий,

Ноздри мягче грудей девки,

Ты взвали меня на спину, коль хватит силы,

Чтоб я чуял щекой напряженные жилы.

Конь печальный, аж до смерти,

Белый след шлеи на шерсти,

Подружись ты со мной, как с волом круторогим,

И ко мне вечерять заходи-ка с дороги.

Дам водицы из кувшина,

Дам соломки из овина,

Дам и соли две жмени, и свежего хлеба

И в окошки пущу к тебе синее небо.

Бровь не хмурь, беду ночуя,

Все сказать тебе хочу я!

А как ночка настанет, я двери прикрою,

И ко сну мы помолимся вместе с тобою.

Дедовская балладаПеревод Д. Самойлова

Шел, постукивал дедка деревянной ногою,

Шел бедняк одноногий полевою тропою.

Шел, откуда незнамо, где искал себе отдых?

Стал он к лесу спиной при струящихся водах.

И натруженным оком он глядел на водицу,

Ой, да-дана, да-дана! — как там струйка струится.

Выплывала русалка, деревенская вила,

Деду брызнула в очи, аж его покривило.

И не знала, как мучить, и не знала, как нежить,

Как печалью печалить, как утехой утешить.

Взглядом глаз изумрудных его ворожила,

Обняла его ноги, нечистая сила.

Целовала стыдливо, и смешливо, и строго,

Ой, да-дана, да-дана! — деревянную ногу!

Прыскал смехом дедыга прямо нелюди в шею,

Приседал, словно в пляске, потешаясь над нею.

Аж тряслася бородка и кривилися губы,

Деревяшка стучала о жемчужные зубы!

Для чего ж ты целуешь одно лишь полено?

Почему обнимаешь не всего — до колена?

Знать, в тебе заиграло чародейное семя,

Водяная хвороба, русалочье племя!

В грех ввести порешила чурбак деревянный?

Ой, да-дана! — и смех же от тебя, окаянной!

Как волчок, закрутила деда чертова девка:

«Ты пойдем-ка со мною, дед, дедулечка, дедка!

Буду я тебя нянчить на запечье подводном

И откармливать буду песочком холодным.

У меня во дворце насладишься бездельем,

Напою тебя с губ поцелуем смертельным!»

Ухватила его за суму, за бородку,

Потянула к прибрежному водовороту.

Не успел оглянуться — кто-то волны содвинул,

И не перекрестился, а уж со свету сгинул.

Заклубилися волны и пропали без следа,

И исчезли бородка и лысина деда.

И одна лишь подпорка — нога деревянна —

Не тонула победно — ой, да-дана, да-дана!

И ничья поплыла, куда ей поплывется,

И уж сраму ей нет, и уж нету уродства!

Себе ищучи путь, побрела мимо плесов,

Как обломок ладьи, потерявшей матросов!

Грела кости на солнце, играла с теченьем,

И плыла, и плыла над своим отраженьем!

И, резвясь на волнах, семенила все дале,

Ой, да-дана, да-дана! — в засветные дали!

Герберт Бергман (ГДР)

Берлинский пейзаж. 1968

ПризнаниеПеревод Б. Слуцкого

Не рань презреньем девушку иную,

Она твоих не разрушает чар.

Во мне лишь ты, всего меня волнуя.

Она мне губы даст для поцелуя —

Кто оттолкнуть способен этот дар?

В том, что люблю ее, — тебе признался.

Она не знала, грезила, ждала.

Я шел к ней, словно в чащу углублялся,

И  с каждым днем все ближе мне казался

Конец весны. Я жег весну дотла.

Ее улыбка, как волна морская.

Сияет ясный волос у виска,

Печальны взоры, а рука такая,

Что кажется, когда ее ласкаю,

В моей руке — опять твоя рука…

Ее заклятья значат слишком мало,

А поцелуй не разлучает нас.

Позволь уйти мне в этих уст кораллы,

Чтобы душа любила и рыдала

Еще хоть раз, один лишь только раз!

Условленной ночьюПеревод Д. Самойлова

Условленной ночью, когда мгла загустела,

Ко мне проскользнуло желанное тело.

Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали, —

Прозывалось оно, как тебя прозывали.

Заглянув по пути в завтра и в зерцало,

В ледяную постель бесшумно упало —

Для меня упало, для моей услады,

Чтоб томил — истомил — и не знал пощады!

Оно льнуло ко мне — и пахло закланьем,

Бысстыдно-послушливо моим желаньям,

В мглах и радостях — на пороге рыданья

Замирало в восторге полуумиранья.

Что в нем было еще? Лишь прелесть и грешность,

Неведомый запах и эта поспешность,

А еще трепет крови, шумящей тревожно,

Без чего телу тела понять невозможно.

РомансПеревод А. Гелескула

Надо петь, раз певец, — и пою поневоле!..

Жили нищий и нищая — голь среди голи.

На задворках сошлись и слюбились случайно —

И во всем городке жальче не было тайны.

Майский вечер улегся и вызвездил села,

Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела.

Подавали друг другу неловко и скупо

То засохший ломоть, то иссохшие губы.

И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски

Лаской хлеб заедали, а хлебом — те ласки.

И под майской опекой, у двери церковной,

Стих и нищенский голод, и тот голод любовный…

Что, поэт, — так и надо бы жить до могилы?

Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой…

ПрохожийПеревод М. Петровых

Лиловый сумрак, безлюдье поля —

И только эту явь —

Средь трав бескрайных молил я с болью:

«Спаси меня, избавь!»

И шел прохожий… Зачем — не знаю,

Мне подал знак рукой.

Быть может, думал — к нему взываю,

Его молю с тоской.

И было тихо, весь мир как сгинул,

Лишь солнце шло ко сну.

Сказал прохожий, когда окинул

Глазами тишину:

«И мне, скитаясь, взывать в печали,

Без хлеба, без жилья.

Я тот, чью гибель не увидали,

Тот самый — это я!

Мне смертью в ярах раскинут полог,

Жилище — недруг сжег.

Бьет час предсмертный, был сон недолог,

Его разрушит бог.

Но верю в сон, что еще приснится,

Обещанный судьбой.

Тот сон, когда в нем блеснет денница,

Я разделю с тобой».

Клянясь, что в скорби нам нет разлуки

Ни на единый час,

Прохожий тот протянул мне руки,

И спас меня он, спас!

СестреПеревод Б. Пастернака

Ты спала непробудно в гробу

В стороне от вседневности плоской.

Я смотрел на твою худобу,

Как на легкую куклу из воска.

Пред тобой простирался тот свет.

Для вступленья на эту чужбину

На тебе был навеки надет

Мешковатый наряд пестрядинный.

В доме каждая смерть говорит

Об еще не открытом злодействе.

Каждый из умиравших убит

Самой близкой рукою в семействе.

Я укрытья убийцам не дам.

Я их всех, я их всех обнаружу.

Я найду, я найду их. Но сам,

Сам я всех их, наверное, хуже.

Понапрасну судьбу мы виним,

Обходясь оговоркой окольной.

Лучше, боже, прости нам самим

Грех наш вольный и грех наш невольный.

То я грезил, — еще ты больна

И мне пишешь письмо из больницы,

То я слышал с могильного дна:

«Дай мне есть» — или: «Дай мне напиться».

Как ответить? Отвечу ли я?

Бог один пред тобою в ответе.

Нет на свете такого питья,

Нет и хлеба такого на свете.

Гроб качался на наших руках.

Вот уж он на крестьянской подводе.

О, какой охватил меня страх,

Когда тронул возница поводья!

Может, ты в летаргическом сне

И живою тебя закопают?

Но резонно ответили мне,

Что ошибок таких не бывает.

Молча брел я за возом в подъем.

Мир заметно мельчал предо мною,

Уменьшаясь в размере своем

На одно существо небольшое.

Я шел молча. «Увы, может быть, —

Думал я, — нет столь родственных нитей,

Без которых нельзя было б жить».

Это грустное было открытье.

Ночь у гроба длинна и пуста.

Тех уж нет, кто глядит из гробницы.

Истлевают их взгляд и уста.

Лица их — черепа, а не лица.

Знаю я, что и в тленье свой путь

Под землей ты проделаешь честно,

Но вовек не решусь заглянуть,

Как ты гнешься под ношею крестной.

Верно, смерть протрезвляет всю плоть

От желаний, и жажды, и хмеля.

Догадается ль только господь,

Что лежишь перед ним в подземелье?

Ты, парящий в далеких мирах,

Задержи перелет свой по тверди

И согрей на груди этот прах,

Что обманут твоим милосердьем.

Тоскующая любовьПеревод А. Гелескула

Который час — которого рассвета?

Не время плакать. Вытри эти слезы…

Давно ли шел за рутой на покосы?

Весь мир — покос. Люби его за это!..

К чему все ждешь, не рухнет ли завеса,

И думаешь: «Той бездны не миную!»

Давно ли целовал кору лесную?

Нет ничего на свете, кроме леса!

«Пришел я в мир, опереженный болью,

И ухожу дорогой нелюдимой…»

А что же заберешь туда с собою?

Все тот же мир — единственный, единый!

Так не вверяй невидимой опеке

Своей души, тревожной от неверья, —

Кроме людей, и дерева, и зверя,

Ей ничего не полюбить вовеки!

Леопольд Стафф

^{60}

ПоводырьПеревод М. Живова

Иду с тобой в грозу, бреду средь мрачных скал,

Дрожу от холода, от страха и тревоги.

Как рад я, что тебя — бессильный и убогий —

На жизненном пути поводырем избрал.

Душа ли ты моя? Иль неизбежный рок?

Веди! Вдвоем пройдем опаснейшие тропы —

Предупредишь меня, где камень или пропасть,

Чтобы споткнуться я или упасть не мог.

Гляди! Вот мы стоим на мрачном перепутье…

Мне страшно здесь… Веди туда, где свет и тишь…

Нисходит ночи тень, и грозной веет жутью…

Шепни хоть слово мне! Чего же ты молчишь,

Ощупывая мрак, ни шагу не ступая?..

О, боже мой! Она — немая и слепая!!

ВаятельПеревод А. Гелескула

В нем хаос ожил, моря величавей,

И выплеснул до самого зенита

Гранитный смерч, а в глыбе монолита —

Всю полноту, всю бурю сна и яви.

И юноша поднялся из гранита —

Учить отваге, гордости и славе!

Такая мощь была в любом суставе,

А в мускулах такая воля скрыта.

Что первый, кто взглянул, — у пьедестала

Пал ниц, шепча: «Сильнейших на колени

Повергнешь ты, божественная сила!..»

Ваятель отстранил его устало

И, хмурясь горько, гордое творенье

Разбил — чтобы холопов не плодило.

Трудовой деньПеревод Л. Цывьяна

Благословен покой вечерних тех часов,

Когда натруженные руки отдыхают,

Колеса колеи по глине пролегают,

И чуть скрипят возы под тяжестью снопов;

И зубья бороны, и лемехи плугов

В покое до утра, и мельницы стихают,

От груза молока сосцы коров взбухают,

И бабы гонят скот в сонливый мрак хлевов.

И, воздаяние даруя за работу,

Земля благодарит за добрую заботу:

— Да будет награжден тот, кто возделал сад!

Тогда, отринув лень, душа к трудам стремится,

И вот уже в мечтах ей день дожинок мнится,

И мнится — плод трудов обилен и богат.

Сонет о свободеПеревод Н. Астафьевой

Кто в уста мне вложил твое имя, Свобода,

Дал мне крылья, которых уже никому

Не сковать, пусть замкнут меня даже в тюрьму,

Буду видеть я звезды небесного свода.

Руки к небу тяну, как слепая природа

Ветки к солнцу. Лишь голову я подыму,

Своевольные мысли ко лбу моему,

Словно птицы, слетаются в блеске восхода.

Хоть с землею я связан живыми корнями,

Но мечтою парить присягнул я с орлами!

Грез полна голова, будто звезд вышина!

И свободен я сердцем в свободной стихии,

Как свободны шумящие дебри лесные,

Как береза над берегом речки вольна!

НаукаПеревод А. Гелескула

Скажи мне, рубака — не парень, а порох,

Уж так ли ты весел, как солнце на шпорах?

С какою душой ты смеешься и пляшешь?

Ведь завтра на бой, — может, первым и ляжешь…

«Приучен я к смерти, как к чарке и трубке, —

Ведь можно и смерти учиться, как рубке».

Скажи мне, рыбак — из артельщиков рослых,

Уж так ли ты весел, как солнце на веслах?

Чему веселишься, не ведая жути?

Ты в море выходишь, а море — не шутит…

«Приучен я к смерти, как лошадь к оглобле, —

Ведь можно и смерти учиться, как ловле».

Рыбак беззаботный, солдат бесшабашный,

Бывает ли смертному смерти не страшно?

Учиться-то можно, а вам не впервые —

Да разве научатся смерти живые?

«Хоть бой разыграйся, хоть буря нависни, —

Учились мы смерти, как учатся жизни».

Учиться-то можно и выучить можно,

Да буря коварна, а пуля надежна.

Ты смерти, как танцу, сумел научиться,

Но буря догонит и пуля домчится.

«А мы вот живем себе, горя не зная,

Как будто иная судьба нам, иная».

1914–1917Перевод В. Левика

О, сколько было фраз, какой стоял трезвон!

Лгала и Правда нам, забыв свою природу,

На радость ловкачу, мошеннику в угоду,

Святые лозунги бросались, как жетон.

На верхних этажах, с балконов, из окон

Знамена свесили, провозгласив свободу,

И вдруг забыли все и лили кровь, как воду,

Чтоб угасить огонь, лизавший дряхлый трон.

Но, возмущенная предательством их новым,

Лжецам История грозит перстом суровым,

И призрак прошлых дней встает из глубины,

И Янусом глядит восставшая свобода,

Лик Справедливости явив очам народа

И Мести грозный лик — предателям страны.

Труд и отдых моряПеревод А. Эппеля

У берега море взбивает степенно,

Как прачка в лохани, шипучую пену;

А то из глубин, из утробы придонной,

Пыхтит и вздыхает, как морж утомленный,

И мечется волн разъяренное стадо,

И берег долбит водяная громада —

От века в движенье, от века в заботе,

В старательном рвенье, в тяжелой работе…

А в дальней дали, под безоблачьем синим

Оно стекленеет в тугой парусине,

Мерцает муаром в кисейном тумане,

Лениво пленяет, манит и дурманит,

И щурится рябью, и кроется зыбью,

Легко обретая чешуйчатость рыбью.

Осенний закатПеревод А. Эппеля

Лето плутало в садах чародея,

Осень осталась в кистях винограда.

Грозди висят, пламенея и рдея,

Меж золоченых рогож листопада.

Вечер, густея, кудесит, как детство,

Мысли мешает в цветную причуду.

Ни сожалений, ни лицедейства —

Всё тут взаправду. И всё есть повсюду.

Сок распирает нутро винограду,

Терпким вином колобродит и ропщет.

День удался. Полыхайте в награду,

Рыже-багровые к вечеру рощи.

Ars poeticaПеревод А. Эппеля

Мне трепет сердца сокровенный

Велит: «Лови! Теряй покой!

Поторопись — ведь я мгновенный,

Прозрачный, зыбкий, никакой!»

И, тайное ловя смятенье

Не для пустых и броских строк,

Я воплотить хочу мгновенье

В чеканный слог на вечный срок.

И, полагаю, в том заслуга,

Когда — обретший лад и рост —

Стих ясен, словно очи друга,

И, как рукопожатье, прост.

Нике СамофракийскаяПеревод М. Петровых

Реет музыка в складках одежды легчайшей.

Недоступен для птицы полет твой великий,

О богиня триумфа, — сквозь время все дальше

Ты уносишься, Самофракийская Нике!

Хлещешь крыльями воздух и в вихре полета

Лавры славы несешь. Не хочу их нимало.

Лишь тому я завидую, ради кого ты

Напрочь голову в дальних веках потеряла.

Ладони разжимаются устало… Перевод Д. Самойлова

Ладони разжимаются устало,

Но бьется сердце, гонит кровь живую,

И горько мне, ведь я слыхал, бывало,

Хор голосов, пил воду ключевую.

Я вновь стою в отчаянье жестоком,

Проходят дни в тоске, в печали, в муке,

И, как пловец, стоящий над потоком,

К тебе, о боже, простираю руки.

Переплыву, быть может, беды, войны,

Пересеку печаль и разоренье,

И снова буду тихий и спокойный,

Как тот, кто вышел в горы со свирелью.

На разрушение памятника Шопену в ВаршавеПеревод В. Левика

О нет, не бронзой ты был равнодушной,

Ты был как дыханье, как трепет воздушный,

В котором небесные дивные звуки

Сплелись, как божьих ангелов руки.

Уже отрешенный, в блаженном покое

Глядишь ты на подлое племя людское,

На мир, где изведал всю бездну мучений,

Каким обречен божественный гений.

Безмерна была твоя слава святая.

Лишь солнечный свет, лишь заря золотая

Дерзала к бронзе твоей прикасаться.

Но раздробил ее меч святотатца.

Бездушный палач, убийца кровавый,

В осколки твой образ разбил величавый.

Пред смертью ты молвил, от боли тоскуя:

«Пронзите мне сердце, когда умру я,

Чтоб я не проснулся, не ожил в могиле».

И волю твою мы святую свершили.

Теперь твоим сердцем вся родина стала.

Орда палачей твой край истерзала,

И весь он — кровавая страшная рана.

Но жив ты, бессмертный! Во мгле урагана,

Средь молний и грома, непогребенный,

На тучах играешь ты марш похоронный.

Первая прогулкаПеревод Д. Самойлова

Жене

Мы будем жить в родимом доме снова,

Опять войдем хозяевами в двери,

Никто о том еще не молвил слова,

Одни сады весенние пропели.

Не озирай руины грустным взглядом.

Утри слезу. Давай пройдемся вместе.

Глянь: живы мы, хоть смерть стояла рядом.

Пойдем, как прежде, в ближнее предместье.

Кругом безлюдно, не идут трамваи…

Стоит худая женщина в проломе,

Убогие баранки продавая.

Мы будем снова жить в родимом доме.

Пустуют магазины и жилища,

Как будто сотню лет, по крайней мере,

Торгует гребешками старый нищий…

Опять войдем хозяевами в двери.

Укутай плечи — ветер сыроватый.

Сидят калеки около больницы,

Без рук, без ног, одетые в халаты.

А дальше поле, города граница.

Повалены разбитые заборы,

Вон женщина несет сушить лохмотья.

Ребенок копошится в куче сора.

Петух запел крикливо на заплоте.

Два человека встретились в проулке.

Кот щурится лениво под стеною.

Вновь будут в лавке продаваться булки,

Заплещет утром молоко парное.

Минуют дни, забудем о разгроме,

Залечим раны, возместим потери,

Мы будем снова жить в родимом доме,

Опять войдем хозяевами в двери.

Взгляд в будущееПеревод В. Левика

Как зарождается поэма огневая?

Не думай сдвинуть, бард, планеты с их путей.

Пегаса не гони в безумии страстей

Сквозь весь огромный мир, от края и до края.

Но, ребер клавиши рукой перебирая,

Как по земле цепом, по струнам сердца бей

И помни об одном: о том, чтоб всех людей

Ты мог от нового насытить урожая.

Как в медный колокол, бей в собственную грудь!

Но старых, грешных слов вовеки не забудь:

Тюрьма, неволя, гнет, насилье, тирания!

И с бледных губ твоих, горячие, как кровь,

Пусть мощной песнею звучат слова другие:

Мир человечеству! Свобода! Жизнь! Любовь!

Сказка о маковом зернышкеПеревод Д. Самойлова

Была у него ручища,

Клешня пятипалая,

Весь свет он сграбастал, как семечко малое,

Как малое семя,

Как зернышко маково.

Терзал так и сяк его,

То зернышко маково,

И тискал, и мучил,

И мял.

Надоело зернышку

Жить не в чести,

Стало расти.

Выросло с горошину,

А после с яблоко,

А после с арбуз,

Стало оно как земной шар,

Переросло огромную руку,

А рука на шаре мельчала, мельчала,

Стала с кусточек, с листочек, с былинку,

Стала с пылинку.

И смел ту пылинку

Могучий ветер,

И зазвучала

Песня на свете,

Песня миллионов

Про мир и труд…

Вот и сказка кончается тут.

Юлиан Тувим

^{61}

«Жизнь!..»Перевод М. Живова

Жизнь!..

Плечи расправлю, восставши от сна,

Дуновением утра омоюсь,

Крикну, радостно крикну,

Небу светлому кланяясь в пояс:

— Это счастье, что кровь человека красна!

КритикамПеревод Д. Самойлова

А в мае

Я кататься привык, господа,

На передней площадке трамвая!

Город меня прошивает насквозь!

А в голове что творится тогда:

Огни, огнива, беги, побеги.

И весело отчего-то,

Особенно у поворота.

На поворотах

Расправляю плечи самозабвенно,

А деревья шумят вдохновенно,

И пахнет весной

Шалеющий сад,

И ликует вода,

А улицы напропалую звенят:

В мае! В мае! —

Вот так и катаюсь на передней площадке трамвая,

Многоуважаемые господа.

ЛодзьПеревод Д. Самойлова

Когда моей славы придут года,

Безмерных хвалений эра,

И станут из-за меня города

Спорить, как из-за Гомера,

Когда в Польше, как после дождя — опят,

Будет статуй моих и бюстов

И в каждом городе завопят:

«Здесь родина Златоуста!» —

Пускай потомки забудут рознь

И спор о «Тувимовом деле».

Я сам скажу им: мой город — Лодзь,

Я здесь лежал в колыбели!

Пусть те восхвалят Сорренто, Крым,

Кто на красоты падок.

А я из Лодзи. И черный дым

Мне был отраден и сладок.

Здесь рос, штаны протирал наскрозь,

Рвал пуговицы с мясом,

Здесь старый педель, срывая злость,

Ругал меня лоботрясом.

Тут слышал я бури первый гром

И музы чуть слышный шорох.

(Доныне стоит знаменитый дом:

Андреевская, номер сорок.)

Здесь я лет десять в школу ходил,

Со скукой, сказать по чести;

Среди лентяев и заводил

Сидел на почетном месте.

И тут мое сердце забрал в полон

Некто тихий и золотистый,

И здесь семь лет, огромных, как сон,

Писал я стихи и письма.

Я признан был Лодзью с первого дня,

Без всяческой проволочки.

И некий Ксенжек печатал меня

По две копейки за строчку.

Люблю твой облик, прекрасный и злой,

Как мать недобрую — дети,

И вид твоих улиц под серою мглой,

Любимейший город на свете!

И говор проулков, и смех продавщиц,

Пылища и гомон базаров

Дороже мне шика и блеска столиц,

Милее парижских бульваров!

Доныне слезами мне застят взор

И окна твои, и отрепья,

И стареньких улиц базарный задор,

И жалкое великолепье,

И этот дурацки торчащий «Савой»,

Одетые с шиком торговки,

И вечная надпись: «Мужской портной,

 Он же дамы и перелицовки».

Первое маяПеревод А. Суркова

Влажным багрянцем, трепещущей сенью

Всплески знамен из распахнутых окон,

В праздник червонный, в праздник весенний

Солнечный полдень бушует потоком.

Окна оправлены просинью зыбкой.

В залах снопы, золотые снаряды.

Блестки зеркал разыскрились улыбкой,

Солнцем расцвечены праздника ради.

В ливне лучей этажи отдыхают.

Крыш черепичных слепяще сверканье.

Праздник мильонами свеч полыхает,

В стеклах зеркальных преломлены зданья.

Ветер, скользящий по влаге и суше,

Мчит облака по небесному своду.

День этажи отраженьями рушит

В ясно-глубокую звонкую воду.

Залпы лучей Золотистого Ока,

Воду всколышьте колоколами!

Радость свободы моей высокой,

Взвейся, в лазурь ударяя крылами!

Взвейся над городом, ветру открытым,

В пурпур знамен шелестящих одета.

С ветра на площади, с Вислы к зениту,

Радостью ясной весеннего света

Лейся, сверкая, свобода поэта!

В синь зачарована, с пурпуром слита,

В высь этажей над знаменами взвита,

Буйствуй же, красная и голубая,

В праздник багрянца и сини зенита,

В праздник зеленого Первого мая.

БорьбаПеревод Б. Слуцкого

Ничего, что я в модном пальто

И что в гетрах, при галстуке я,

Все равно по асфальту иду,

Как пророк и как судия.

Сокрушает мой гневный взгляд

Все, чем правит телец золотой, —

Всех дирекций, редакций ряд,

Всех театров, парламентов строй.

Ударами взгляда крушу

Витрин роскошных стекло,

По царству антихриста бьет

Мой крик упрямо и зло.

Испепеляет мой взор

Ваших долларов мильярд.

Серым пеплом рассыпался вдруг

Ваш тщеславный, глупый штандарт.

Вы возводите свой Вавилон,

А строительством руководит

Толстомясый Стиннес, болван,

Тысячепудовый бандит.

Фанатически вас кляня,

Чувством немощи распален,

Я сметаю с лица земли,

О слепцы, ваш Вавилон.

К генераламПеревод Д. Самойлова

Рыкает, пугает, сверкает крестами

Каждый генералище с ожиревшей рожею.

— Хватит! Не притворяйтесь львами!

Знайте: здесь генералы мы сами,

Мы сами,

Задумчивые прохожие!

Тщеславие, помпа, блеск и шик,

Штабы, адъютантов гладкие лица.

Слово процедит — и тут же крик:

«Рады! стараться! ваш! сок! дит! ство!»

Смешно! Не станем таить греха!

Вот я, например, и тихий и скромный.

А знаете вы, господа, — ха-ха! —

У меня во владенье весь мир огромный.

Нет, вам не добиться ни службой, ни лестью

Моего свободного званья Поэта.

Господь не нацепит вон те созвездья

На ваши мундиры и эполеты.

Не сумеет узнать ни единый штаб

Наших сладких и страшных секретов,

На ваших картах не лезет в масштаб

Таинственная отчизна поэтов.

Вам — алые отвороты за свист свинца,

За смерть, за расправы карательной роты.

Мы — грудь разодрав, обнажаем сердца,

Вот наши пурпурные отвороты!

Бомбовержцы, какой вы оставите след,

Кроме дыма, пожаров, увечий!

Но огнями живыми

Через тысячу лет

Наших слов будут рваться картечи!

Так бросьте же притворяться львами,

Смешные люди, на львов не похожие!

Помните: здесь генералы мы сами,

Мы сами,

Задумчивые прохожие.

Словом в кровь!Перевод Д. Самойлова

Ваши слова — как салонные моськи,

А мои — как взъяренные псы!

Бурлески и арабески бросьте,

Бейте словами, полными злости,

Оставьте все ухищрения ваши —

Бейте словами в лбы!

Все эти сонеты и тирлитриолеты

В клочья порвите

Вы!

Пускай поэзию возненавидят

Хилые, нежные

Дамы приличные.

Словом в кровь — как железным лезвием!

Слова мои, острые и золотые,

Слова могучие, хищные, зычные —

Как львы, как львы!

ШтиблетыПеревод Б. Слуцкого

Как паршивых дворняг, оставляю штиблеты

У кровати моей сторожами ночными,

И безвольно рука свисает над ними, —

Засыпаю… Лицо — в шрамах лунного света.

Ночью ползают тени по низеньким стенам,

В одиноком жилье будто плач раздается, —

Это сон мой, бедняга, ноги волочит со стоном,

Он по мне, как по слякоти, еле-еле плетется.

Утром солнце затопит мои мокроступы.

Их позор очевидней в сиянии дня:

Деревянные гвозди, словно гнилые зубы,

Щерят пасти голодных штиблет на меня.

РодникПеревод Д. Самойлова

Зачерпнешь родниковой алмазной водицы

Грубоватым зеленым кувшином —

Небо синее, там, в глубине, холодится,

Тонет облако белой холстиной.

Солнце плечи ласкает блаженной теплынью.

Руки стынут в прозрачных глубинах.

Жар течет золотой под небесною синью,

Растекается в свежих люпинах.

Из студеного грубого жбана

Ты железную воду глотаешь.

Дух идет от люпинов — нагретый, медвяный,

И лежишь, и молчишь, и вдыхаешь.

Строфы о позднем летеПеревод М. Павловой

1

Сколько осени всюду!

Полно, как в бочке пива,

А ведь это только начало —

Она не наступила.

2

Назолотило листьев,

Хоть ведрами носи их,

А эта трава густая

Так и просит, чтобы скосили.

3

Лето разлито в бутылки,

Солодом бродит на полках.

Так и жди, что высадит пробки,

Не сможет выдержать долго.

4

А здесь желтолистый, чистый

Август — яблочный, винный.

Красноватый и травянистый

За толстым стеклом графина.

5

Вот ящерица вышла,

Сидит на камне нагретом,

Зелень змеиная медью

Струится под ярким светом.

6

Сено сухое над лугом

Ветром лежит медовым,

Вздохнет, ароматом повеет

И успокоится снова.

7

Облака в пруду неподвижны,

Лепестками упали в воду,

Плещу осторожно палкой —

Боюсь испортить погоду.

8

Солнце вошло глубоко

В воду, в меня и в землю,

Нам ветер глаза смежает,

Теплом пронизанный, дремлет.

9

А в кухне варят хвою,

Кипит душистая масса —

Отвар этот я придумал:

Бор с оливковым маслом.

10

И стихи эти я придумал,

Не знаю, может, помогут,

Пишу не спеша, с любовью,

С жалостью и тревогой.

11

И так же, мой читатель,

Ты не спеша читай их.

Великое лето уходит,

Великую осень встречая.

12

Я кварту осени выпью

И снова в пустынном парке

Пройду и брошусь на землю

Под месяц холодный и яркий.

Посреди дняПеревод А. Ахматовой

Ты не дивись моей тоске суровой.

Я, как в пустыне, среди дня стою,

В тревоге за любую мысль мою,

За миг любой, — для них найду ли слово!

Без отклика взывать все тяжелее.

Мой скорбный голос в пустоте затих.

Не слышит бог меня, как и других, —

Подобно им, судьбы не одолею.

Безумного от воплей без ответа,

На землю гневно он швырнет меня,

И хлынет столб небесного огня

На прах мой… Ну и что ж… хотя бы это…

Commedia Divina. [2]Перевод И. Сельвинского

О, как я ломал во Флоренции пальцы,

Молящий дантейские звезды о слове!

Не в эти ль созвездья остро и сурово

Глядели могучие очи страдальца?

И было мгновенье — душою единой

Два сердца ударили в эти планеты…

И вот звездопадом святые терцины

Осыпали голос чужого поэта.

РаботаПеревод Д. Самойлова

Сегодня снова — в строф квадраты

Предметы втискивать углами,

Тесать, сгибать, четыре грани,

Найти — и добиваться пятой!

Чтобы на ней, на утаенной

(Из тысяч ведомой немногим),

Суть ожила в звучанье строгом

Струны напевной, напряженной.

Переплавлять в глазах, как в горне,

Блеск красок в стройный звон металла,

Чтоб быль легендою предстала,

Чтоб слово обнажило корни.

И так в глухом единоборстве

Вторгаться строго и сурово

Словами в сердце, сердцем в слово —

Существовать в упорстве!

Темная ночьПеревод А. Ахматовой

Человек, согбенный ношей,

Сядь со мною.

Помолчим в ночи, объятой

Тишиною.

Скинь с плеча

Сундук дубовый,

Сядем рядом,

Глянем в ночь по-человечьи

Долгим взглядом.

Груз тяжел. И хлеб — что камень.

Дышим трудно.

Помолчим давай. Два камня

В тьме безлюдной.

Простому человекуПеревод Д. Самойлова

Когда опять листки, плакаты

Расклеят по столбам заборным,

И слово: «Граждане, солдаты!» —

В глаза ударит шрифтом черным

И вновь щенок придурковатый

Поверит их призывам вздорным,

Что нужно вновь идти и биться,

Жечь, грабить, рушить, навалиться:

Когда по старому шаблону

Писаки взвоют истерически,

Когда оглохнут все от звона

О «вечном праве историческом»,

О славе, рубежах и датах,

О полководцах и солдатах,

О пращурах и о знаменах;

Когда прелаты и раввины

Опять восславят карабины,

Веля во имя божьей славы

Карать врагов своей державы;

Когда наглеющие хамы

Газетные заполнят строчки

И побегут стадами дамы

Дарить «солдатикам» цветочки, —

Знай, мой дружище неученый.

Знай, почему попал в солдаты:

Забили в колокол стозвонный

Цари и толстые магнаты!

Знай, если эта вражья сила

На бой зовет в порыве яром,

То, значит, — где-то нефть забила,

Запахло где-нибудь долларом,

В каких-то кассах дело плохо,

В каких-то банках пахнет крахом

Или какой-нибудь пройдоха

Сырье забрал единым махом!

За их дела не стоит биться!

Эй, в землю штык — и будь таков!

И от столицы до столицы

Кричи, что крови не пролиться!

Паны! Ищите дураков!

МещанеПеревод М. Живова

Страшны дома их, страшны квартиры,

Страшна их жизнь. Страшны мещане.

Здесь страх по стенам ползет, как сырость,

На всем здесь смерти лежит дыханье.

Встают, бормочут, ворчат с досадой,

Что дождь, что голод, да то, да это.

Потом походят, потом присядут,

Как привидения, как скелеты.

Поправят галстук, возьмут бумажник,

Часы дотошно они проверят.

С высот на землю походкой важной

Они нисходят, захлопнув двери.

Идут, шагают, спешат бесцельно,

Направо взглянут, потом — налево.

Все существует для них раздельно:

Вот дом… вот лошадь… вот Стах… вот Ева…

Берут газету, как сандвич, в руки,

Жуют, глотают, чего-то ищут.

Башку набивши бумажной пищей,

Зевают страшно от страшной скуки.

Потом судачат: Россия… Сити…

Театры… Чаплин… заем трехлетний…

Нагромождают на сплетни сплетни,

Блуждают тенью в лесах событий.

Домой вернувшись, спускают шторы.

Башка опухла, висит, как камень.

Под койки лезут и ищут вора,

В горшки ночные стучатся лбами.

Все вновь проверят, все вновь обшарят,

Сочтут заплаты на брюках мятых.

Им все досталось небось не даром,

А что досталось, да чтится свято!

Потом молитва: «Спаси нас, боже…

От смерти… глада… войны и мора…» —

И засыпают с блаженной рожей

Мещане злые в мещанских норах.

ВеткаПеревод Л. Мартынова

Вечно движется веточка эта.

Отчего? Попытайтесь — ответьте!

(Может быть, и движения ветра

Порождают лишь звуки вот эти?)

Вижу: веточка зарозовела,

За окном все упруже, все ближе,

Гибким прутом в стекло зазвенела:

«Я — цветущее слово. Впусти же!»

Окна настежь! Ударила светлым

Светом, цветом и в воздухе пишет…

Вслед ей ветер, и следом за ветром

Вдруг стихи! Век таких я не слышал!

Ни зеленого я понятья

О таких не имел. Но из окон —

Алость, радость, чтоб все мог понять я,

Здесь в покое цветя одиноком.

Влажность. Пышность. И вырос стократ он,

Этот розовый шепот могучий,

И вливается он ароматом

В руку, в ручку и в недра созвучий.

Дирижирует веточка эта

Звучным трепетом белого света,

Чтоб в стихи эту алость ронять ей

Свыше всяких зеленых понятий.

Я крохи юности собралПеревод К. Симонова

Я крохи юности собрал. Что ж, птицам их швырнуть?

Иль, может, их в слова вложив, пустить слова летать?

Слова и птицы улетят и, завершив свой путь,

Ко мне обратно — тут как тут, и снова будут ждать.

Что скажешь им? Что больше нет крох юности моей?

Поверят? Нет! Начнут кружить, как мертвая листва,

Крылами в стекла будут бить, и у моих дверей,

Оставшись верными, умрут и птицы и слова.

ОпечаткаПеревод К. Симонова

В жизнь поэта вкралась опечатка,

Путаница в тексте на виду —

Требуется авторская правка:

От рожденья на сороковом году,

На каком от смерти — неизвестно,

Автор просит все исправить вновь:

В тексте вместо слова «безнадежность»

Следует опять читать «любовь».

ВздохПеревод О. Румера

Не все ль равно, что жизни смысл дарит —

Духовное иль плотское начало?

Всего одна мне вечность предстоит…

Как мало!

Exegi monumentum [3]Перевод Д. Самойлова

Камнем сделалось горе мое.

Вопрошаю, торжественно-траурный:

Кто ж я есмь? Я лишь памятник мраморный,

Где начертано имя Твое.

МатьПеревод Б. Слуцкого

1

На еврейском кладбище в Лодзи,

Под сенью березы унылой,

Мамы моей еврейки

Польская могила.

Прах моей матери милой,

Еврейской, польской,

На берег фабричной Лудки

Я перенес из Отвоцка.

На этот могильный камень,

Что ее покой охраняет,

Только листочки лавра

Береза порой роняет.

Когда же солнечный ветер,

Играя, в них золотится,

Он в ордена и медали

Преображает листья.

2

Застрелили фашисты

Тосковавшую обо мне.

Застрелили фашисты

Обмиравшую обо мне.

Пуля тоску прострелила.

Стали сызнова заряжать,

Чтобы после… но после было

Не в кого разряжать.

Прострелили мир материнский —

Два ласковых слога моих губ.

На святую отвоцкую мостовую

Из окна бросили труп.

Доченька, ты запомни,

Чтоб внук будущий не забывал, —

Исполнилось слово: о мостовую

Разбился идеал.

С поля славы унес я мать,

Чтобы матери-земле предать,

Но трупу имени моего

Навек в Отвоцке лежать.

Политические ямбы(Отрывок)Перевод Д. Самойлова

Вы говорите, сударь милый,

Политик из меня ни к черту?

Мол, я алхимик дивной силы,

Слова сбирающий в реторту,

Творец бальзамов чернокнижных,

Присяжный мастер дел мистичных,

Интуитивных, непостижных

И прочих штук аполитичных…

Признаюсь — колдовал немало,

Имею в том давнишний навык.

Я муку и тоску, бывало,

Лечил напитком слов лукавых;

Или порою — для романса,

Для музы, дамы симпатичной,

Для поэтического транса

Я жизнью жил аполитичной.

Колдуя над питьем словесным,

Как фармацевт провинциальный,

Я различал сквозь занавески

В пылу восторга отблеск дальний

Зари эфирной («мирной»… «лирной»… ),

И с уст моих строфа срывалась…

А это был Пожар Всемирный —

Политика разбушевалась!

Разверзся ад, пришел в движенье

Весь свет, был путь открыт раздору.

Пустой банкрот — воображенье

Ко всем чертям пошло в ту пору.

И вздыбились людские толпы,

Пожар забушевал над светом.

И вылез из своей реторты

Я политическим поэтом.

Политика нашла мне дело,

Она (в ней — цельность, живость, сила!)

Меня, как нить в иголку, вдела

И к жизни накрепко пришила.

Она была кипящим соком,

И — напряженно, энергично —

Мне совесть пронизала током,

Она и вправду поэтична!

Я только с ней дошел до смысла

Высоких дней и серых будней —

И только в ней живу и мыслю

Я, сын эпохи многотрудной…

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … ..

Дочери — в ЗакопанеПеревод Д. Самойлова

Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,

Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,

Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,

Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.

Кланяйся птицам и людям, рощам, полянкам,

Кланяйся близким созвездьям, утру и ночи,

Это — твое, моя дочка, ты ведь гражданка

Нашей Республики юной — Польши рабочей.

Здесь я скитался когда-то (если б ты знала!)

Темной тенью по снегу, ночью кромешной.

Черная свора металась, глухо рычала,

Грозной шеренгой вставала — бойся, нездешний!

Вороны мрачно кричали, били крылами,

Вихри в проулках кружили, веяли в очи.

Нынче — и трудно и скудно, завтра — в тумане,

Завтра все то же, что прежде, — шпик и заводчик.

Кланяйся Татрам, дочурка, доброе слово

Молви трудящейся Лодзи с горного склона,

Кланяйся с гор и нагорий, с Ока Морского

Добрым силезским шахтерам низким поклоном.

Кланяйся горным вершинам, гордому чуду,

Крикни приветное слово ясным рассветам,

Кланяйся, дочка, особо скромному люду.

Скромные люди велики. Помни об этом.

Вспомни учительниц сельских, что спозаранку

В школу спешат по дороге снежной и мглистой.

И типографских рабочих вспомни, гражданка

Новой Республики Польской — светлой и чистой.

Гевонт высок, моя дочка. Видишь с вершины —

Реки истории мчатся, бурные реки.

Там, на горах, моя дочка, помни долины,

Помни средь скал, моя дочка, о человеке.

Помни о тех, что шагают гордо и строго,

Помни строителей Польши, люд благородный.

Скромный цветок возложи ты возле порога,

Там, где жил Ленин когда-то, друг всенародный.

Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,

Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,

Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,

Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.

Смолоду был я в том крае, мед пил и пиво,

Слушал я страшные сказки, грохот цимбала,

Шлялся, шатался по тропам, возле обрыва,

Там, где увядшие лавры бездна скрывала.

Кланяйся юности, солнцу горного лета,

Правде, труду, благородству, небу, простору

И возвращайся в Варшаву, полную света, —

Светлой, как день, моя дочка, чистой, как горы.

Збигнев Рыхлицкий (Польша)

Татры, мои Татры.

О нас, влюбленныхПеревод Д. Самойлова

Это будет последний…

Мы — со всеми винами зримыми,

И с грехами, и просто с огрехом,

Мы колючие, непримиримые,

С кулаками своими драчливыми —

Все ж остались мы светом, смехом,

Майским счастьем, поющим по стрехам,

Утра солнечными разливами,

Зорькой в хвойном, лесном покое,

Поцелуем и звонким эхом —

Вот что мы такое.

И таких вот нас — познавших все беды,

Ослепленных гневом Последнего Боя,

Знавших тяжесть вины и ошибок пометы,

Трудных, горьких, суровых, уставших от зноя,

Вот такими нас вспомнят в дни вечной Победы,

В дни великого счастья труда и покоя —

И так нас вспомнят, как вспоминают

Майской земли счастливые вздохи,

Или сквозь листья просвет на востоке,

Или тот луг, где дивчина гуляет…

Или тот стих… как там было вначале?

Что-то сердечное, что-то простое:

«Вижу в тумане лицо дорогое,

Вижу сквозь дали…»

Вот что мы такое.

Ярослав Ивашкевич

^{62}

«Пою о травах и озерах…»Перевод Ю. Левитанского

Жене

Пою о травах и озерах,

чтоб ты могла из-за тумана

тот явственный расслышать шорох,

тот сокровенный vox humana![4]

Тиха трава, недвижны воды,

незыблем сумрак полусонный.

Лишь иногда под эти своды

взметнется голос окрыленный.

Когда тревожно даль сверкает

и все хоры смолкают мира,

поэта голос не смолкает,

поет взволнованная лира.

Тот голос чистый и печальный

все так же трогать душу будет,

покуда мир сей изначальный

извечный холод не остудит.

И как ни слабы звуки эти,

и как бы робко ни звучали —

в них весть о солнце, о рассвете

большого дня, его начале.

Ах, мука вечного стремленья,

как сердца ноющая рана:

поймать строкой стихотворенья

ольшое эхо — vox humana.

Иква и яПеревод М. Павловой

Я:

Поток бурливый, непостоянный,

откуда мчишься, благоуханный?

С вербою сонной, низко склоненной,

играешь пенной волной зеленой.

Иква, ах, Иква, тихим рассветом

грудь твоя дышит вербовым цветом,

вьешься в долине лентою синей,

где же с ним снова встретишься ныне?

Иква:

Нет, позабыл он ко мне дороги,

что ему речки лепет убогий?

Вал Океана ему грохочет,

но тороплюсь я, мчусь дни и ночи,

чтобы увидеть вещие очи.

Я:

Очи угасли, нет уже тела,

лишь череп голый остался целым,

прах подобрали, кудри сложили

и схоронили в дальней могиле.

Иква:

Мчусь, тороплюсь я, лентою вьюсь я,

может, домчусь, ах, может, домчусь я!

Со Стыри на Припять, на Днепр и в море

домчусь и кинусь в ноги со взгорья.

Но кораблем он плывет летучим,

он с завещаньем уходит к тучам,

пока, тоскуя, лес обогну я,

пока с плеч ленты узлы сорву я,

не догоню я, не догоню я!

Не колыхать мне его печали,

как в детстве волны челн колыхали,

между осокой, повитой мраком,

метили в тьме русалочьим знаком.

Ах, колыхала я колыбельку,

ах, колыхала зыбку-постельку,

лик отражала с гордой печатью,

а ныне буду гроб колыхать я.

Рощей, осокой плыть мне далёко,

а он умчался в небо высоко,

пока спущусь я, освобожусь я,

ах, не домчусь я, нет, не домчусь я!

Я:

Нет, не догнать ни ветру, ни рекам,

что там осталось от человека?

Хрупкое тело испепелится,

дух воссияет, освободится.

Ему навстречу думал бежать я,

чтоб стал звездою во тьме сиять мне,

чтоб мне ответил песней надводной,

песней нескорбной, песней свободной.

Прежде чем встанет из глуби тесной,

Из круга света еще не вынут,

Как Люцифер он, как князь небесный,

Зыбкою тенью мелькнет, чтоб сгинуть.

Тщетно ты стоном тревожишь степи,

нет, не догнать нам ангела в небе,

нет, не догнать нам звезды за тучей,

наш путь зыбучий, его — летучий.

Корабль воздушный, плывет он в дали,

оставив землю, ее печали,

журчишь ты тщетно, зову я тщетно,

уж не успеть нам, нет, не успеть нам.

Уже летит он, ширококрылый,

уж облаков он раскрыл ветрило,

звездою бледной тает над нами

и исчезает за облаками.

«Побудь со мною, песенка…»Перевод Б. Слуцкого

Побудь со мною, песенка,

В старости, усталости.

Разгладь мои морщины

Легчайшими перстами.

Побудь со мною, слово,

Останься, звук мотива,

Чтоб в годы ожидания

Мне не было тоскливо.

Роса осядет каплями

На каменистом выступе,

А на лице мелодия

Вдвоем со словом выступят.

Давным-давно в Подгалье

Напевы те звучали.

Побудь со мною, песенка,

Чтоб не было печали.

Сперва споем немного,

Потом обсудим это.

Побудь со мною, песенка,

До самого рассвета.

Всю ночь звезда высокая

Мне не дает покою.

То не звезда мешает —

Мешают грусть с тоскою

О жизни промелькнувшей,

О юности спаленной,

И о пахучем сене,

И о луне зеленой.

В старости, в усталости,

Бессонной ночью долгою,

С косой своей певучею

Идет косарь под окнами.

До самого рассвета

Поет и повторяет,

А на рассвете травы

Косою ударяет.

Побудь со мною, песенка,

В пустыне еженощной,

Пока меня не скосит

Косарь рукою мощной,

Метель в ЛодзиПеревод М. Живова

Бывает так, когда сотрешь пастель, —

Весь город словно белый лист бумаги.

Он снегом стерт, и снежная метель

Заиндевелые колышет флаги.

Но молнии уж озаряют снег,

И, этим новым светом озаренный,

Приветствовать выходит человек

Над снежной Лодзью красные знамена.

МирПеревод М. Живова

Он не слетит, как голубица,

Небесную покинув ширь,

Он молнией не загорится —

Над миром мир.

С ростками роз он не пробьется,

Не явится на звуки лир,

Дождем весенним не прольется —

Над миром мир.

Из общей воли он родится,

Простых людей святой кумир.

Борьбою нашей утвердится —

Над миром мир.

Придет, когда, сомкнув колонны,

Сзывая всех на братский пир,

Провозгласят свой зов мильоны:

«Да будет мир!»

Из цикла «Свиток осени»

«Вот и скрипки осени запели…»Перевод М. Павловой

Вот и скрипки осени запели

и слились с дыханьем ветра чистым,

и шатер небес невыразимо

вторит скрипкам эхом золотистым.

Не скажу: в их музыке нет смысла,

как сирена, песня эта

рассыпает высохшие листья,

как в бетховенских квартетах.

Листья струны задевают,

сотрясают тихий воздух

и все падают с шуршаньем

в пруд, прикрытый тиной звездной.

Инструменты под водою,

глухо лопаются струны;

слушай, молодость, как осень

кружит листья над землею.

«Рассвет сентябрьский…»Перевод М. Зенкевича

Рассвет сентябрьский, запах дыма,

За Вислой — отблеск позолоты,

И к солнцу мост несокрушимо

Вздымает новые пролеты.

Таится мгла в лощине дальней,

Шатер цыганский всплыл за нивой,

Кузнец стучит по наковальне, —

Чудесный день поры счастливой!

Дыханьем слив созревших тянет,

На рынок тащится телега.

Не верь, что вот зима нагрянет,

Мы отдохнем еще до снега!

«Этим скрипочкам весело…»Перевод А. Эппеля

Этим скрипочкам весело — они молоды,

эти скрипочки грустны — им весело,

а в стихах моих время запуталось —

куролесило, куролесило.

Этой песне грустно — утешится,

этим строчкам грустно — не минуется,

поздновато они сочиняются —

с молодыми время милуется.

Эта песня со скрипочкой стакнутся,

не расстанутся, не урезонятся,

а мои стихи запоздалые

не угонятся, не угонятся…

«Да будет посвящен остаток дней моих…»Перевод М. Светлова

Да будет посвящен остаток дней моих

Тому, что станет вашим счастьем, внуки!

Лишь правде до конца всегда служи, мой стих,

Как тетива натянутая в луке.

Пусть стрелы слов моих, взлетая в небосклон

И грудь земли пронзая при паденье,

Расскажут ей, как я в нее влюблен,

Как я служил ей с самого рожденья.

О человек! Пусть каждая строка

Моей любви к тебе скалой взнесется,

И пусть над нею времени река

К материкам грядущего пробьется.

И пусть слова мои на стенах тех домов,

Что в дальнем будущем украсят всю планету,

Расскажут всем, что знанье мудрецов

Куда беспомощней предчувствия поэта!

«До прихода весны…»Перевод Б. Слуцкого

До прихода весны

не уходят морозы,

и в лесной тишине

то ли хвоя сосны,

то ли ветви березы

шелестят что-то мне.

Словно скрипка поет

меж холодных дерев

этот тихий напев,

этот новый напев,

что неслышимо зрел

и услышан, созрев.

Зарываюсь

в сугробы листвы не спеша.

Сквозь осенние листья

узнает душа —

серый день надо мной

или сумрак ночной

в темноте, в тишине

бесконечной, лесной.

Руки я простираю

во сне.

Просыпаться не будем.

Знаю, что существую

в море нежности

к людям.

Ничего больше в мире

не надобно мне,

«Что здесь останется?..»Перевод М. Павловой

Что здесь останется? — Мой род,

немного слов, немного снов

да голод счастья — в свой черед

из них поэт родится вновь.

Останется пожатье рук,

улыбки свет, забытый взгляд,

воспоминанье давних мук,

и старый лес, и старый сад.

Останется мой старый дом,

весь в пене тополей забор,

кладбищенская яма, холм

да над могилой птичий хор,

да над верхушками осин

руно небес, да в тишине —

послушай… тише… — звук один,

что здесь известен только мне.

Такого жребия не минуешь… Перевод А. Эппеля

Такого жребия не минуешь,

Такой — отчаян и отраден,

Такой судьбы не перелицуешь —

Ты — Ганимед и орлом украден.

И должен ты лететь сквозь тучи,

И должен ты разверзнуть очи,

И должен ты не звездой падучей —

Звездою вечной светить из ночи.

И горлу тяжек воздух вышний,

И лёт нелегок, и сердцу трудно,

И на Олимпе слезы излишни:

В душах богов — безлюдно.

«Колосья поникшие…»Перевод Н. Астафьевой

Колосья поникшие

Колосья стоящие гордо

наравне с облаками плывущими на горизонте

Колосья — как спины лыжников прыгающих с трамплина

Колосья овса — как страусовые перья

Колосья — как толпы испуганных

сдающиеся доверчиво

Колосья смерти

Колосья жизни

Завтра будет жатва

«Счастье — что видишь голубую кружку…»Перевод Н. Астафьевой

Счастье — что видишь голубую кружку

счастье — что видишь красную зубную щетку

счастье — что видишь зеленую пасту

в тюбике белом

Дети в школу бегут

рыжие черные

русые

топочут по тротуарам

точно кролики точно ежи

Счастье — что знаешь как топочет кролик

счастье — что знаешь как еж топочет

счастье — что знаешь как топочут дети

твои

и дети твоих детей

В школе учительница говорила:

чистите зубы

А зубы сгнили и выпали

Это тоже счастье

Поздний вечерПеревод Ю. Левитанского

Ночь. И вино. Меня почти что уже нет.

Лишь чувствую еще под кожей пульс часов,

что гонят кровь мою, как волны.

Слегка заржавев, чуть скрипит пружина.

О молодости думаю — проходит

или прошла, а я и не заметил?

И, напрягаясь из последней силы,

смотрю в бельмо оконного стекла…

Я отдал жизнь свою живущим ныне —

они меня дополнят и премножат.

Один сейчас в Париже — спит в холодной

убогой комнате гостиницы убогой,

во сне мотая черной головой:

ему все снится голая натура,

по памяти набросанная им

при свете тусклой лампочки высокой.

Его все жжет огонь, во мне угасший,

и плачет он, и мать зовет во сне.

Вот тот, который все создать сумеет,

чему придать я форму не сумел.

Второй — он здесь. Он спит тяжелым сном,

усталый, грязный, на руках мозоли,

и сон его ничто не потревожит,

лишь вздрагивает он порой едва.

Все думает он об одной девчонке,

которая живет через дорогу.

А завтра должен он вставать чуть свет,

когда холодной мглою мир укутан

и все еще от сна слипаются глаза.

Вот тот, который сделает все то,

чего по лености мне делать не хотелось.

А третий — самый юный, самый младший,

он спит в своей ночной рубахе длинной

с другими вместе, в общей спальне их,

и никаких не видит сновидений,

а засыпая, думал о стихах,

о сабле, о коне и верном сердце,

готовом к подвигу, о бедных людях,

о людях вообще, которые ему

хотя и серой кажутся толпою,

но он на самом деле любит их.

Вот тот, который запросто осилит

все то, о чем и думать я не смел.

ФевральПеревод А. Эппеля

Помнишь

нас пушистым снегом

засыпало

и сказал я мама мама

что ж так мало

шоколад молочный был

еще — печенье

и цветов японских в блюдечке

цветенье

марки старые

журнальные картинки

и на рынке

украинские кринки

сердце билось сильно билось

и устало

все шепчу я

мама мама

что ж так мало

«Поэт, не поддавайся боли…»Перевод Б. Слуцкого

Поэт, не поддавайся боли.

Тропа печали — не твоя,

И золотую гриву поля

Не уничтожит спорынья.

Пускай плевелами могилы

Нам заметает и листвой —

Ведь приозерье сохранило

Наш след, горячий и живой.

Опустятся деревьев руки,

Межи на нивах зарастут,

Но нашей вечной песни звуки

Валы морские понесут.

Старые женщиныПеревод А. Эппеля

Три женщины старых

За столом накрытым З

а скатертью белой

Ждут звезду Христову

Молодым не ждется

Водку поглотали

Сладку рыбу съели

Кости покидали

А одна из женщин

Над пустой тарелкой

Это — мол — для сына

Он сбежал от жизни

А вторая молвит

Мой за океаном

Платье вот прислал мне

Встала нынче поздно

Третья им на это

Я старая дева

Товар нынче редкий

Некогда привычный

И облатку делят

Над скатертью белой

Молодежь конечно

В уголку смеется

А женщины тянут

Волоконца сена

Гаданья гадают

Хоть чего и ждать-то

Все за деток наших

За детей взроптавших

Или нерожденных

Или смертью павших

Три женщины старых

За столом накрытым

Пьют вино густое

Ждут звезду Христову

Владислав Броневский

^{63}

ПионерамПеревод М. Живова

Сердце в груди не может вместиться —

грудь рассеки, коль она тесна!

Если мы крови будем страшиться,

придет ли победная наша весна?

Если песня не брызнет с кровью,

будет песней нам залпов свист.

Зубы стиснув и сдвинув брови,

в боевые ряды становись!

Топчут ногами, бьют прикладом?

Хлынула кровь, заливает рот?

Стену лбом прошибешь, если надо,

на Бастилию вспомнив поход.

Молотом в грудь? И грудь не треснет!

Для победы сил не жалей…

Будет радость, и будет песня,

будет жизнь веселей и светлей,

ЛистопадыПеревод М. Петровых

Всю-то жизнь срывался я и падал, —

ветер с привязи в груди моей рвется,

удержать меня лишь листопадам

в черных пальцах ветвей удается.

Я тревогою шумной упился, —

тайным ядом поила щедро,

оттого и петь я разучился

и кричу лишь криками ветра,

оттого по улицам черным

ввечеру брожу поневоле —

влажный тротуар ведет упорно

в сумрак влажный, что насытит болью.

Губы жжет ацетиленом слово,

лютой лихорадки не избуду, —

грозной летаргией околдован,

изгнанный тревогой отовсюду.

Нет исхода, нет исхода, нет исхода.

Дольше, дальше мне идти в вечерней хмури.

Я — кружащий ветер непогоды,

я — листок, что затерялся в буре.

Вижу лишь туман перед собою,

и глаза болят, и сердце бьется чаще.

Точно спирта пламя голубое,

ты горишь во мне, мое несчастье.

Дольше, дальше мне тащить страданье,

вечер в сумрак за волосы тянет,

и слова летят со мною вне сознанья, —

призраки мои туман вечерний манит.

Всю-то жизнь срывался я и падал, —

вихрь на привязи в грудной метался клетке,

а ноябрьский вечер счастье прятал

в нагие ветки.

Сквозь меня летит в круженье, в свисте

листопад минут — мое былое…

Это — лишь осенние листья.

Это — пахнет землею.

Товарищу по камереПеревод М. Живова

Дверь окована, заперта дверь,

и решетка в оконце под сводом…

Здесь надолго ты заперт теперь,

здесь пройдут твои лучшие годы.

Должен стиснуть зубы, и ждать,

и мужаться душой непокорной…

Что же ночью не можешь ты спать,

все шагаешь по камере черной?

Отчего твои пальцы впились

в эти прутья решетки железной?

За окном настоящая жизнь,

и ты рвешься на битву из бездны?

За решеткою — даль без конца,

так и тянет в нее окунуться!

Слышишь, слышишь посвист свинца,

слышишь, слышишь гул революций?

Будь же крепок, мой друг боевой,

не страшись окружающей ночи,

все восставшие братья с тобой,

вместе с партией нашей рабочей.

У врага еще есть динамит,

и штыков, и винтовок немало,

но мы знаем: он будет разбит, —

и низвергнем мы власть капитала.

День весенний настанет, поверь,

воцарятся и радость и счастье,

распахнется железная дверь,

распахнем ее сами — настежь!

14 апреляПеревод Н. Асеева

Памяти Владимира Маяковского

По ту сторону радости

ждут усталость и смерть,

Всею жизни громадой

их значенье измерь.

Но, из сумрака вышедши,

прогремит оратория,

в небо взвитая выше, чем

черный дым крематория.

Пусть нам слово, как радий,

прожигает сердца.

Слава павшим собратьям,

нам же — путь без конца!

Друзьям-поэтамПеревод Л. Тоома

Наша сила —

в сплоченности,

ниспровергатели:

наша песня железна,

железны ряды.

Мы — взломщики совести,

мы — сердец поджигатели,

словом, рецидивисты

ярости, бунта, мечты.

Стих наш — как Прометей:

хоть к утесу прикован,

свет он в бездну безвременья

все-таки шлет.

День придет,

день придет,

и зажжем мы Вселенную словом,

пусть тюремщики кляпом

заткнули нам рот.

Стих наш, вооружись, —

и величье и славу

завоюет в боях

наших слов легион.

И тогда повсеместно

наш стих величаво

утвердится прочнее,

чем римское право,

и превыше, чем Вавель,

возвысится он.

Честь и гранатаПеревод В. Луговского

Лезут фашисты. Прут марокканцы.

Грозно кулак вздымается сжатый:

небо Мадрида в кровавом багрянце.

Честь и граната! Честь и граната!

Честь и граната — доблесть, и сила,

и обновляющаяся отчизна…

Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил он

черные батальоны фашизма.

Рвутся снаряды в небе Мадрида,

пахнут знамена кровью и гарью.

Честь и граната! Слава убитым!

Ружья солдатам! Arriba parias![5]

Вышли литейщики и рудокопы,

вышли кастильские хлебопашцы

в битву за фабрики и за копи,

в битву за землю, в битву за пашни.

Вышли на битву люди свободы,

вышли во славу земли испанской,

чтобы не быть ей, как в прежние годы,

вновь королевской, княжеской, панской.

Бьются мадридцы в кровавой пене,

и гвадаррамцы, и самосьеррцы…

Пролетарии не падут на колени,

стоя глядят они в очи смерти.

Республиканцы, разите вернее.

Братья испанцы, слушайте брата:

я вам бросаю за Пиренеи

сердце поэта — честь и граната!

Магнитогорск, или разговор с ЯномПеревод Р. Казаковой

Сидим вместе с Яном в тюрьме, в Ратуше,

в тесной камере номер тринадцать.

Здесь нас держат три дня подряд уже.

До чего-то им надо дознаться.

Пол — подушка, на ужин — корочка…

Тут найти опору сумейте-ка!

Мчит ко мне поэзии облачко,

к Яну мчит сама диалектика.

Кто-то стонет. Кто-то похрапывает.

Вонь. И насекомые бегают…

На стене углем нацарапано:

«Да здравствует забастовка пекарей!»

Я-то что? Мне все это — шутка!

Хоть на целый месяц засяду.

А у Яна — катар желудка,

да к тому ж ему шесть десятков.

А какая там диалектика,

если болит живот…

Даже лучшего теоретика

со свету боль сживет!

Только Ян — из железа, истинно!

Хорошо, что вздремнул опять…

А над глобусом его лысины

начинает светлеть. Скоро пять.

Утро — серым комочком в горстке.

Ян вздыхает с улыбкой доброй.

«Знаешь, парень, в Магнитогорске

нынче в строй вступают две домны…»

Еле полз рассвет мутно-грязный, —

за улитой и то не угнаться! —

а я думал: «Как здесь прекрасно,

в гнусной камере номер тринадцать!»

И — где Рим, где Крым, а где Польша…

И пылают в тюрьме этой польской,

согревая душу все больше,

домны Магнитогорска.

Оружье к бою!Перевод Б. Слуцкого

Когда придут поджечь твой дом,

ту Польшу, где родился,

когда железный грянет гром,

чтоб враг в ней утвердился,

когда под дверью ночью встанут

и колотить прикладом станут,

неужто не проснемся мы с тобою?

Нет, встанем у дверей.

Оружье к бою!

Крови — не жалей!

На родине — бичи и язвы,

и враг не зачеркнет их счет,

но в крови мы откажем разве?

Из сердца — с песней потечет.

Что из того, что мы не раз вкусили

тюремный хлеб, неправый суд?

Те, кто на Польшу руку заносили,

живыми не уйдут!

Поэт, сердца строкой толковой

воспламеняющий не раз,

сейчас поэзия — окоп стрелковый, призыв, приказ:

«Оружье к бою!

Оружье к бою!»

Припомним, что сказал Камбронн,

и, если суждено судьбою,

то здесь, над Вислою, умрем.

Warum?Перевод А. Ахматовой

Нет больше слов. Ни одного…

А было их — не сосчитать.

Откуда ж радость? Отчего

так страшно за нее опять?

Опять, как много дней назад,

трепещет сердце ночь и день,

и слезы блещут и кипят,

как наша польская сирень!

И нежность вновь. И моря шум.

И молчаливый лунный свет.

На шумановское «Warum?[6]»

«Люблю…» — чуть слышный твой ответ.

И нужно ль было столько мук

и столько вспышек грозовых,

когда прикосновенье рук

так много значит для двоих?

КалинеПеревод А. Ахматовой

Нет, я рыдал

не о тебе той ночью!

И ввысь бросал двустрочья,

чтоб стих, как месяц в небе, встал воочью.

Быть может, — слышишь ли меня, калина? —

над ним хоть кто-то погрустит немного!

А я, собрав все беды воедино,

пойду, ногами побреду босыми

куда глаза глядят… Пойду глухими

путями… Не твоей — другой дорогой.

Все отошло. И я об этом плачу.

Но что-то с нами навсегда… Иначе

стихи пишу, ночей не сплю совсем —

зачем?

АнонимПеревод А. Ахматовой

Как рокот созвучий, как запах шальной

нависшей над Вислой сирени,

как счастье, плывущее сонной волной

сквозь день мазовецкий весенний.

Как то, чего нет еще, что — как намек

в порывах робко-тревожных

растет, как подснежники, как вьюнок

у ног берез придорожных,

как зелень ликующим майским днем,

как паводка буйный подвиг,

как ласточки, что бороздят окоем

по две…

Как вольный, широкий полет орла,

как светлая власть над Словом —

такой она в сердце моем жила

и грузом легла свинцовым.

СчастьеПеревод А. Ахматовой

Со встречи той вечерней

мне кажется все чаще,

что счастье мое, верно, —

зеленое, как чаща.

Пусть вьется эта зелень

ночей моих бессонных,

пьянит меня, как зелье

очей твоих зеленых.

Пусть я на дне пребуду,

где плавает в молчанье

чешуйчатое чудо

с зелеными очами,

зелеными до дрожи…

Где все на сон похоже.

Пред сном, хоть по ошибке,

прочти придумку эту…

Что — счастье?..

Дар улыбки

взамен на дар поэта.

МарияПеревод А. Ахматовой

Картофель делишь бережно и строго,

а ум уже другой заботой занят:

из лавки — счет, на обувь — хоть немного…

Нет, недостанет…

И снова к добрым ты идешь знакомым.

(Куда теперь их доброта девалась!)

— Вот — мыло… Что? Не нужно?.. — И пред домом

другим стоишь, преодолев усталость.

Вечерняя работа… — Кофе чашку? —

Ты подаешь… Минутка перерыва.

Стоишь и улыбаешься с натяжкой,

слеза из-под ресниц блестит пугливо.

А ночью, может быть, придет гестапо,

Заплачет дочка… Вскочишь ты мгновенно,

и будут шарить грязные их лапы

в моем столе… Во всем, что сокровенно.

Неужто все в тебе война убила?!

Я — далеко… Но слышишь ли, родная,

что я в порывах ветра с прежней силой

к тебе взываю?..

Я и стихиПеревод Б. Пастернака

Думают, стихосложенье —

как солдатское «ать-два»,

маршируют отделенья,

строятся в ряды слова.

На стихи давно б я плюнул,

но не в силах перестать:

черт какой-то мне подсунул

надоевшую тетрадь.

И у черта план роскошный,

чтоб такое я загнул,

чтобы небу стало тошно

и чтоб лопнул Вельзевул.

Вот я и веду бессменно,

закрепляя каждый миг,

из скитаний по вселенной

свой космический дневник.

В прошлом — Лондона туманы,

недоснившиеся сны…

Как на эти все романы

поглядеть со стороны?

И другое есть в сознанье,

но охватывает страх

вплоть до сердца замиранья

думать о таких вещах!..

Есть мучительное право

знать, что мир зажат в тиски,

вспоминать дано Варшаву

до мучительной тоски.

Кровь и гибель в миг тоски я

словно вижу наяву.

Именем твоим, Мария,

я бессонницу зову…

… … … … … .

Думал я: в дыму стеная,

Старый город пал… И вот

плачу я… Прости, родная!..

А отчаянье растет…

Но, беспомощный, неловкий,

все в Леванте, у воды,

обучаю маршировке

стихотворные лады…

Это мне не нужно лично

и не нужно никому.

Родина ведь безгранична,

сердцу нужды нет в дому…

Поклон Октябрьской революцииПеревод С. Кирсанова

Кланяюсь русской Революции

шапкой до земли, по-польски,

делу всенародному,

советскому, могучему,

пролетариям, крестьянам, войску!

Только шляпа в поклоне не вельможная:

над околышем нет перышка цапли!

Это ссыльная, польская, острожная,

шлиссельбуржца Варынского шапка.

В холопах мы жить не охочи,

к царям не ходили с поклоном.

И с плеткою царской кончено,

подняться время пришло нам.

Кланяюсь праху Рылеева,

кланяюсь праху Желябова,

кланяюсь праху павших

борцов за народное счастье.

Мавзолей Ленина прост, как мысль.

Мысль Ленина проста, как деяние.

Деяние Ленина просто и велико,

как Революция.

Кланяюсь могилам Сталинграда

и могилам до Берлина от Москвы, —

после лет осколочного града

в Завтра мы по ним мостим мосты.

И на русской и на польской почве,

кровью политой и так любимой нами, —

жизнь в цвету: уже раскрылись почки

у могил с родными именами.

Об отцветанииПеревод Б. Слуцкого

Отцветает все, отцветает

и — словно тает.

Вырастает все, перерастает

и — пропадает.

А я и вырос, и перерос,

и все, что нес с собою, — донес,

не слезы, что камней тяжелей,

нет! — совесть свою вместе с жизнью своей.

О шумеПеревод Б. Слуцкого

Если б стихов я писать не умел,

может быть, лес еще краше шумел,

может быть, этот горный ручей

вдруг озарил меня блеском речей,

тайны раскрыл бы сердечные,

светлые, мрачные, вечные.

Но мне не слышен голос ничей —

сам я журчу, как ручей.

Анютины глазкиПеревод Д. Самойлова

Принес я нынче с могилы Анки

анютины глазки.

И снова будет темно спозаранку

и день без краски.

Хотел я сказать вам, пани доктор,

что так мне легче,

а вы мне: скорее закройте окна,

прохладный вечер.

А там тепло ли, в гробу сосновом?

Дождь, непогода.

Больница. Болен. И снова, снова

жить неохота.

Сломаю градусник. Что в лекарстве?

Оно не лечит.

Но гляну вдруг: анютины глазки,

и словно легче.

Что ж, Анка, пока анютины глазки

еще белеют

веночком смерти, любви и сказки. —

я поболею.

«Бумага белая лучше…»Перевод Л. Мартынова

Бумага белая лучше

стихотворения скверного,

плохого стиха ничто не улучшит,

и дело первое:

не пиши без уменья, не трать сил попусту;

а во-вторых — не пиши, если нет повода,

и не волнуешься, и несет тебя попросту

всяческих пустяков вода;

брошен в нее ты — и выплывай.

Длиннее писать у меня нет повода.

Бывай!

«Стихи все короче…»Перевод М. Живова

Стихи все короче,

все меньше дней впереди…

Мой ветер юный, дни и ночи

гуди!

Я вспыхну мгновенной искрой,

если нужен кому этот дар.

Вей, мой ветер, шалый и быстрый,

несущий пожар.

Стихи не угаснут вовеки,

сколько б ни кануло дней,

но ты, но ты, мой ветер,

вей!

ДубПеревод Б. Слуцкого

Я иду, и на ходу меня шатает.

Жизнь с меня, как лист осенний, облетает.

Что за лист? Дубовый ли, кленовый?

Все равно не вырастает новый.

Что ж? Любви немного было,

Было и добро и зло,

Много гнева, нежности и пыла —

Все прошло.

Листья, листья рвутся, и на каждом —

Имя! Имя — на любом листке.

Назови торжественно и важно

Имена родные те.

Нет! Осенний ветер

Снова принимается качать

Цепкие, нагие ветви.

Больше мне счастливым не бывать.

Голый ствол один белеет,

А над ним — метели белый клуб.

Ну так что ж! Смелее!

Это я — тот дуб.

Юлиан Пшибось

^{64}

ОтъездПеревод Л. Мартынова

Ты вновь сомневалась и вновь доверяла.

(Каркали шлагбаумы — тревожные вратари… )

И вот

под конструкциями из стекла и металла

он вырос, состав,

эта явь,

что восстала превыше отчаянья нашего, в громе своих стопудовых колес.

Печаль расставанья

влачил паровоз.

В пределах вокзала вдруг раньше, чем надо, зажглись фонари,

в их свете, таком неглубоком, мир делался странным,

и он отстранился

и весь преломился в капели беззвучно разбившихся слез,

Твои очертанья меркли,

меж нами росло расстоянье.

И в это мгновение ласка прощанья, ладони моей отраженье —

ладонь твоя — тенью, как в зеркале…

БегствоПеревод М. Цветаевой

Позади горизонты валились пластами, как пашня под плугом,

ввысь взлетали мосты наподобие огненных птиц,

и наш дом — для последнего разу — мне брызнул звездою.

Я над телом лежащим помедлил.

На широких равнинах — их пули со свистом сшивали тесней и тесней, —

как восторгом, охваченный ужасом,

брат!

Я укрыл тебя ветвью.

Сжала жница тебя не серпом, не серпом тебя сжала, а саблей…

В землю торопится кровь.

В поле останется тело.

И погрузился я в ночь, у которой ни дна нет, ни сна нет,

И… необъятная, — вся —

стала земля мне одним

местом, запавшим

на объем человека,

Глаза убитыхПеревод Л. Мартынова

И все еще

до извести распоротое поле я вижу тут, где длился бой за Реймс,

Еще железо кровоточит,

с разбитых танков ржавчина течет,

Белки земли глядят и там и здесь.

Засейтесь же, глаза земли, ресницами из зелени засейтесь!

И тишина такая, точно

пишу травы первейшим стебельком,

Мертво пространство, и закрыты

его глаза, и даль глядит со страхом

на холмик свежий.

Над ним простор, в той битве уцелевший, в отчаянье приподнял

единственное белое плечо —

березу.

Пока мы живемПеревод Ю. Левитанского

Орудия грохают, разъярясь,

небосвод оседает,

черный и отчужденный.

Безоружный, снарядами вдавленный в грязь,

молю о винтовке, как о милости осужденный,

и только кричу, объятый тоской,

из мертвых восстав над травою ржавой.

И тянутся, тянутся мои глаза

к мареву над Варшавой.

И вдруг врывается в мои уши

молчанье, подобное взрыву, и плач мужской.

В этот миг умирает мой брат,

С вами, убегающие,

с вами, к оружью бегущие,

прощаюсь в молчанье,

когда здесь, в убежище этом разрушенном,

из последнего вздоха еще живых

нашего гимна я воссоздал бы звучанье.

МатерикПеревод М. Цветаевой

Только глянул — пространство со взгляда, как с якоря, сорвалося!

Эти вспышки зеленого дыма — зеленого пыла —

как помыслю листвою?

Вместо тени — дичайшая темень.

Ввысь скакнула земля.

Материк — в небосвод провожаю?

Так ударами сердца растрогать гранит этот дикий —

чтобы взмахом одним стал и плотью, и кровью, и жизнью.

…Будто гром его только что ранил.

Ничего — только волн начинающихся беговая кривая.

Юзеф Маркевич (Польша)

Первая любовь (бронзовая медаль).

ГоризонтПеревод М. Цветаевой

Может, туча из недр морских вынесет на горизонт

эту землю — как бурю, задержанную в полете.

Жду, покамест два вала ее двуединым ударом приблизят.

Здесь еще не ступала нога человека.

Эти лица — людей или глыб?

Ветер дует с начала творенья.

Этот остров возьму под стопы и руками его повторю,

разрешу мирозданье по-новому,

сразу.

О, поднять бы, руками поднять ту воздушную линию гор

чтобы стали они,

чтобы стали те горы двумя

запрокинутыми над головою руками.

РаботницеПеревод М. Живова

По цеху завода, руками взращенной аллее железа,

взнесенного к острому пику —

снаряду,

я шел и мечтания сваривал с силой,

решая, как слить их в единую форму

оружия.

Высчитывал:

пять молотов тяжких, как пять лет военных,

мне приговор времени

здесь произнесли, —

мое назначенье поэта отдали в руки рабочих, работниц

Как ритмами тысячи рук, столь проворных,

я руку свою подниму?

Машины здесь в беге своем волю мою покорили.

Привет тебе, девушка — вставшая в искрах звезда!

Ты отняла руку от печи, мою от пера — ты пожала,

писал чтоб отныне я всеми пожатыми мною руками.

Отчет за деньПеревод Л. Цывьяна

Когда думаешь ты: под небом высоким

на прозрачных воздушных страницах

он стихи пишет строчка за строчкой. —

Я блаженно земли увлажненной касаюсь,

словно эту клубнику сажаю в перегной вчерашних печалей

свет на листьях трепещет, как хвост трясогузки…

Мой приятель, садовник босой, обернул

ноги первыми крупными листьями тыквы и свищет,

будто иволгу держит за хвост.

Только вот отдышусь — и распустится сразу сирень,

тонкий запах фиалок дозреет до вкуса клубники,

уже скоро смогу я нарвать молодого горошка…

Знаешь:

я каждый день

под небом высоким

пишу по стиху,

нет — сажаю цветы.

Ах, сирень под порывами ветра

кистями лиловых соцветий воздух, как краску, мешает.

Майская ночьПеревод С. Кирсанова

Меня из сна взметнуло на поверхность яви,

как долгий вздох, огромный и ничей.

Звезда горела над руинами Варшавы,

как памятник, всех выше, всех нежней.

Дышали травы, воскрешенные печалью,

и звук едва-едва был слышен мне:

для нас, которые их смерть перемолчали,

пел соловей наперекор их тишине.

СестраПеревод Д. Самойлова

Доверил мир ту узость радуги, начальность чувства,

Безмерно расширяющим его

Кратчайшим формулам

Искусства,

Встающего во мне, помимо воли,

Подобно бунту

Пламени и боли.

(Оно буквально из того огня, который сжег

в пастушеском костре

мою двухлетнюю сестренку Юлию,

родившуюся ранее меня.)

Доверил мир не для того, чтобы поколебать,

Для разрушенья или для спасенья?

Мечислав Яструн

^{65}

ЛодзьПеревод М. Зенкевича

О весенней облаве крысиной

Объявляет плакат, грязен сток,

И лазури осколочек синий

Перебросил на запад восток.

Вдоль домов, как крысиная стая,

Пробегает тайком полумрак,

И нахмурились тучи, глотая

Лиловатый фабричный мышьяк.

Зелень чахлая серого сквера

И фонарь в переулке глухом.

За решеткой в саду, как пещера,

Неуютный под готику дом.

Колоннада дворца и бессильный

Взлет ступеней… Кулисы иль сон?

Фиолетовый отблеск красильни

В сточный ров, словно труп, погружен.

Здесь могла бы бесшумно спуститься

Леди Макбет. Кровь с рук не отмыть!

Стонет ветер, дым едкий кустится,

Мостовая — как пустошь средь тьмы.

Здесь бы мог пред толпой театральной

Доиграть свою роль до конца

Сам Шекспир и за стеклами спальни

Кануть очерком светлым лица.

Вот купцов именитых гробницы —

Словно вексель на жизнь и на смерть.

В нише нищая ночь приютится,

До зари ей дрожать и терпеть.

Все качаются тени бессильно

На заборе, а рядом с ним тут —

Словно древние парки в прядильне

Бесконечные нити прядут.

Каждый камень заплеван чахоткой,

Расползается дым, словно мор.

В трубах, в башнях, в громоздкости четкой

Очертания замков иль гор?

Здесь дрожат и машины и стены,

Напрягаются своды, как лук.

О пожаре завыли сирены,

Слышен грохот, и топот, и стук.

Поэзия и правдаПеревод М. Живова

Поэзии должно, чтоб быть ей собою,

С правдой немолчный вести разговор.

А может, она неподдельной такою

Всегда и была с незапамятных пор?

Она не для тех, кто думать страшится,

Кто видит лишь солнце, без облаков.

Она фанфаронам не подчинится,

Она не пойдет на приманки льстецов.

О ты, что глядишь на меня, сожалея,

И судишь меня легковесно порой,

Знай — лживое слово гнетет тяжелее,

Стократ тяжелее плиты гробовой.

Увы, в неизменном твоем представленье

Я ниже всех тех, кто предшествовал мне.

Знай — каждое я подчиняю движенье

Несущей надежду бурливой волне.

Я знаю такую жестокую нежность,

Которой людская взаимность чужда,

И неукротимую знаю мятежность,

И песню, что отзвук находит всегда.

История счет свой ведет неуклонно,

Счет наших ошибок, деяний и слов,

И это не иней на рамах оконных

И не мимолетная тень облаков.

И скажет она: «Неотступно с тобою

Я все эти долгие годы была,

И я над твоей горевала судьбою,

И драму души твоей я поняла.

Я знаю, какие жестокие раны

Тебе нанесла эта злая война.

На смерть обреченный, ты снова воспрянул,

А мысль до конца оставалась вольна.

Твой голос сперва не был слышен, но вскоре

Пробился, прорвался и вышел из тьмы,

И хлынул, как воды, прорвавшие горы,

Будя и волнуя сердца и умы.

Порою блуждал ты, порой был виновен,

Но чистое слово звучало, как гром,

Проникнуто неистребимой любовью,

Горя Ифигении ярким костром».

ПосвящениеПеревод Б. Слуцкого

Если когда-нибудь способ открою

Словом сердца будоражить людские,

Прежде всего опишу вас, герои,

Чтобы все знали, вот вы какие:

Немногословные, скромные, честные,

Не было в мире проще людей.

Вас опишу, храбрецы неизвестные.

Вы ведь стесняетесь славы своей.

Это был год сорок третий, а стужа —

Жестче веревки, и суше, и туже.

Я и сегодня, глаза лишь закрою,

Тотчас вас вижу, зимы той герои.

Меж спекулянтов и трусов роенья,

Меж равнодушных, никчемных, безвольных,

Слышал я вашего сердца биенье,

Слышал я грохот свершений подпольных.

Взрывом гранаты и выстрела вспышкой

Вы из могилы на свет выносили

Город, который застыл, как ледышка,

И обучился законам насилья.

Новый закон краской на тротуарах

Вы написали тогда. Оттого-то

Слушала вас — вся в дыму и пожарах —

Польша сорок четвертого года.

То, что историк прославит томами,

То, что гранит монументов покроет,

Ночью глухой в предрассветном тумане

Вы написали надеждой и кровью.

На Свентоянской, в извилинах Фрета —

Где б ни сверкнуло восстания пламя,

Всюду летала смерти комета,

— Вам не воскреснуть! — смеялась над вами.

В каждом комке этой почвы кровавой,

В перекореженной этой панели,

Вы навсегда залегли под Варшавой,

Тысячи смелых навек онемели.

Я, не способный стоять на котурнах,

Произносить залихватские речи,

Без ухищрений литературных,

Павших за вольность — увековечу.

ЗаборПеревод Д. Самойлова

Весной трещал, грозой продраен,

Вдыхал туман под низким небом,

Глухой, угрюмый жар окраин

Наваливался ярым гневом.

В разгаре лето. Над забором

Бунтуют листья и побеги.

И вереницей едут в город

Углем груженные телеги.

Шли каменщики в клубах пыли,

Со сходки шли в тени ограды.

Впотьмах от спички прикурили,

Подставив спину звездопаду.

Шрифтом мостов, литым набором

Под гроздьями листвы нависшей

Ворчали буквы над забором

С дышащей мятежом афиши.

Ночь. Сад. Разнузданы планеты,

И теней сонные завалы.

Гляди! Безумец на штакете

Гвоздем скоблит инициалы.

Был день шестидесятилетья.

Черемуха цвела, как вьюга,

От пенья птиц дрожали ветви,

Пел дождь струной, звенящей туго.

Потом стреляли залпом. В раже

«Убит!» кричали из колонны.

И, пробивая стены вражьи,

Пейзаж пылал под небосклоном.

СказкаПеревод Д. Самойлова

Младенцы, пареньки, приятели зверей,

Когда, чертя на тротуаре мелом,

Смеетесь, кто б посмел при вас шепнуть: резня!

Но уж стоит она, как ведьма над младенцем,

Иродиада с тазом крови, с полотенцем,

Провидя вашу смерть и сполохи огня

И слыша смертный крик в дыму осатанелом.

А там вас бросят в братскую могилу

Под барабанный бой комков земли,

Чтоб вы не встали и не испугали

Тех, что на стол, как пешек, вас бросали

И на восток в вагонах повезли.

И я штандартов шелест слышу снова,

Поет петух в распахнутую ночь,

В стеклянной зимней мгле поет, пророча.

Из далей, не заледеневших в слове.

Во времениПеревод Ю. Левитанского

Поверишь ли ты мне?

Так я писал на стеклах в белом инее,

который таял при моем дыхании.

Слились дыханья наши и ладони,

одни раскрыты нам цвета и линии.

Мы, как от пламени, белы с тобой от времени.

Тогда шел снег и были стекла в белом инее,

шел дождь, литье деревьев было синее,

была приказом власть твоя мне сонная.

А ты ресницами так прикрывала веки,

что под дождем, под низким этим небом

вдаль уходили вымокшие ветки

(в том парке, что сводил нас в тишине).

Я крался вдоль стены (был плющ на той стене),

как будто нес я некую скульптуру

(я нес умершую во мне).

Ты обняла меня холодными руками,

и все перевернулось вверх ногами,

и стал я подниматься над землею

(над темной от недавнего дождя).

И ты теперь несешь меня, который умер

для женщин тех, что не были тобою

и чьи глаза с упавшим этим небом

все вспоминают обо мне во мне.

Пение в садуПеревод Ю. Левитанского

Однажды все уходит в равнодушные дали:

и то, что мы свершили, и то, что загадали,

первое прощенье, последнее прощанье,

дерево от тени, вода от стакана,

солнце от дерева, и лес от пола,

и та, что повинна, и та, что невинна —

грядущее (прошедшего другая половина),

как грошик, на ладони лежащий, слепя,

самим же собой и закрывает себя.

Так силой поверни его! Да будет свет!

Здесь птица, крылатое наречье свободы,

и та — лишь невольница грамматики пространств.

Из сада доносится ко мне ее пенье,

но сердце ее — это ветра дуновенье,

а ветер, превращающий в одно мгновенье

маслину в шелестящие страницы инкунабул,

он мог бы рассказать нам…

Но какую из фабул

выберет он, посланник пространств?

Свистящего рта его здесь не хватает,

и птицы, осмеявшей беспомощность речи,

холодного и жаркого дыханья земли.

В конце концов и атомы плотны не столь уж,

чтобы не вытекла из них, обреченно

скользя по листу,

слезинка вещей.

Зима 1945Перевод Б. Слуцкого

Все, кто молил об оружье в отчаянье,

Следя свою тень на стене каземата,

Все, кто молчал угрюмым молчаньем,

Безоружные, глядели в дула автоматов,

Все, кого долго руина давила,

В тоске, неразмыканной, как замок ржавеющий,

Сжимают винтовки, как руки товарищей,

Видят, как войско встает из могилы,

Или плачут от радости. А слезами такими,

Счастьем таким воскресить можно павших.

Но артиллерия крушит и пашет,

И высота постигается в дыме.

Там, где из-под синих снеговых полей

Смотрят могилы открытыми глазами —

Кончился бой. Зона без дерев и знамений.

Вторжение в дым мотобатарей.

Все на Запад! Небо свободно дышит.

С каждым днем все шире просторы, а ночью

Танковые армии грохочут.

Тот, кто верит в землю, тот историю пишет.

Константы Ильдефонс Галчинский

^{66}

Привет, МадоннаПеревод Д. Самойлова

Пускай иные книжки пишут. Право,

пусть слава их гремит, как колокол стозвонный,

я книжек не пишу, и ни к чему мне слава,

привет, Мадонна.

Не для меня спокойных книг свеченье,

и солнце, и весна, и луг благовонный,

для меня — дождливая ночь, и ветер, и опьяненье,

привет, Мадонна.

Одни были до меня, другие придут позже,

ведь жизнь бесконечна, а смерть бездонна.

И все это со сном безумца схоже,

привет, Мадонна.

Это ты вся в калужницах желтых, святая,

в цветах моего детства — тиха и бессонна,

я веночек сплетаю, грязь росою смываю,

привет, Мадонна.

Не презирай венок поэта — лоботряса, а может, и трус,

которого знают редакторы и слуги закона,

ведь ты моя мать, и возлюбленная, и муза,

привет, Мадонна.

Песнь о солдатах с ВестерпляттеПеревод Д. Самойлова

Когда пришли лихие дни

и сгинули солдаты,

на небо строем пошли они,

солдаты с Вестерплятте.

(А в том году было чудесное лето.)

И пели так: — Для нас пустяк,

что ранены сегодня,

зато легко, чеканя шаг,

идти в луга господни.

(А на земле в том году была уйма вереску для букетов.)

Стояли в Гданьске мы стеной,

покуда не были смяты,

теперь восходим в мир иной,

солдаты с Вестерплятте.

И тот, кто взор и слух напряг,

услышит отдаленно

в высоких тучах мерный шаг

Морского батальона.

А мы поем: — Превыше туч

живем, на солнце греясь,

пойдем гулять средь райских кущ,

ломая райский вереск.

Но если будет в дни зимы

земля тоской объята,

опять придем в Варшаву мы,

солдаты с Вестерплятте.

Письмо из пленаПеревод Д. Самойлова

Любимая, доброй ночи,

глаза твои сон смежает,

стена моей одиночки

тень твою вспоминает.

Единственная на свете,

ну как твое славить имя?

Была ты водою летней,

была рукавичкой зимней.

Была ты счастьем весенним,

летним, зимним, осенним —

скажи ты мне доброй ночи,

пока не ушла к сновиденьям.

За что мне досталось все это —

жил как в преддверье рая?..

Ты — свет моего света

и песнь моя путевая.

Две гитарыПеревод Д. Самойлова

За стеной две гитары,

заиграли, запели.

А одна — трень да трень,

а другая — дон-дон,

та запела про Вислу,

а другая — про Волгу,

и похожи гитары,

как ладонь на ладонь.

За стеной две гитары

разом заговорили,

эта славила Вавель,

та вела о Кремле,

та — о красном и белом,

а другая — о красном,

эта пела о Польше,

та — о русской земле.

Эх, распелись гитары,

потекли через бреги

дисканта — про березу,

баритоны — про клен,

что Адам с Александром,

что «Фарис» и «Онегин»,

та же самая тайна,

тех же струн перезвон.

Говорили гитары,

а в углу, в колыбели,

спал ребенок, а в печке

огонек подпевал.

Двое в темной беседке

о колечке шептались.

Светлый месяц на небе

тихо носом клевал.

Реквием?Перевод Б. Слуцкого

Заглавие это фальшиво —

мертвые к нам взывают:

«Мы не уснем спокойно,

доколе не кончатся войны.

Доколе не спим в тревоге —

нас Ахерон не примет,

ибо не кончились войны,

пройдено лишь полдороги.

Ночь нам всегда поможет.

Коль месяц ваш мозг затуманит,

из-под земли, как рыбы,

всплываем, ибо нас манит

в дома заплывать, в совесть,

в самую боль, в самый корень;

и смерть шумит высоко,

как лес, как ветер, как море.

Мы с вас одеяло стянем:

что же вы дома сидите!

В глаза вам, братья, плюнем,

если вы нас предадите.

Если вы нас недостойны

и страх допустили в души —

не будете жить спокойно,

мор ваших детей задушит.

Слушайте, европейцы,

слушайте голос Варшавы:

места нет колебаньям,

жизни нет для слабых.

Лавры — смелых венчают.

Битвы за мир — суровы.

Видите — землю качает!

Это — погибших зовы.

Мы, мертвецы, — с вами,

за вас, живые, и с вами

Сталинград и Варшава

светят, как звезды ночами.

Нам не нужно симфоний,

реквиема и кадила,

для этого нынче не время, —

живому отдайте силы.

Скоро весть о счастье

вспыхнет над вашей планетой.

Мертвым — Великий Реквием,

живым — Великий Отдых».

Дифирамб в честь мираПеревод Б. Слуцкого

Ты солнце в лютню мою вдохнул,

и не тебе ли

обязан младенец, что тихо заснул

в своей колыбели.

Это в твоих животворных лучах

земля зеленеет,

молодожены мебель влачат,

и всюду теплеет.

Студенты благодаря тебе

зубрят науки,

и так уверены в судьбе

и дед и внуки.

Ты покровитель библиотек,

наук любитель,

но также и старушек всех

ты покровитель.

Ты то, чем каждый день живут, —

талант и труд.

Враги твоих олив листву —

не оборвут.

С тобою будем до конца

мы.

Тебе верны наши сердца,

МИР.

Странное происшествие на углу Нововейской улицыПеревод Б. Слуцкого

По случаю воскресенья

шло их десятка четыре.

Один вздохнул внезапно,

другие на месте застыли.

Их восхитило что-то.

Луна осветила небо.

И в небо уставились, точно

сорока уставилась в ребус.

Луна — ведь их стихия,

восходы, заходы, все это.

Поэты, они такие.

Эх, поэты, поэты.

Пасхальная ночь Иоганна Себастьяна БахаПеревод Д. Самойлова

Все семейство выехало в Гаген.

Я один во всем огромном доме,

меряю шагами галереи.

Мне забавны — отблеск позолоты,

пеликаны те резной работы,

облака, что мчатся в эмпиреи,

Как люблю я тучи! И хмурый свет в округе.

Словно крепости. Или мои большие фуги.

Хорошо, когда нас оставляют в покое,

когда мы с Музыкою — двое.

Словно лес осенний горит в шандале злаченом.

Сегодня пасхальный вечер. Звон откликается звонам.

О, нынче весело сердцу!

В старых шкатулках старые письма,

листья, засушенные когда-то!

Как славно перебирать давнишние думы.

О, праздничный час, серебристые шумы!

Золотые столпы вдохновенья! Кантаты!

В бархат зеленый одет,

шатаюсь по этим залам,

шагами лестницы беспокою.

О, еще до вечера времени пропасть,

чтобы мурлыкать, напевать, чтобы топать,

чтобы течь заколдованной рекою.

Темные, как ночь, портреты приветливы в залах,

посмотришь издали — они в тенях, как в покрывалах.

Забавно, что кто-то меня называет «мастер»,

говорят: в кантатах моих я небу диктую законы.

Как жаль, что с моим дроздом они совсем незнакомы,

ах, что это за дрозд — свистать он великий мастер!

Я многим обязан ему. И вам, облака и воды.

Тебе, теченье реки. Всем полным звукам Природы.

Гляньте на эти затейливые рисунки,

на эти кресла, где спинка резная,

на эти все золоченые штуки,

на клетки, где поющие попугаи,

на облака, летящие, как феллуки

под ветрами южного края.

Все здесь память, все напоминанье

обо мне, об Иоганне Себастьяне.

Говорят, что я стар. Как древние реки.

Что время из рук моих утекает навеки.

Да, много его утекло без пользы, я знаю.

Но, дьявол, пусть это так! Пускай велики утраты!

Еще, черт подери, существуют мои кантаты.

И не время меня — а я его доконаю!

Вот вернется семейство. Будет вечер пасхальный.

Отразятся дочери в глуби зеркальной.

И гости нагрянут — они у нас не редки.

Закусят они, выпьют степенно.

И ударит в струну пастушок с гобелена.

А потом будет ночь. Я скроюсь в беседке.

Ведь лучше всех скрипок моих,

на которых играл я в Веймаре,

и всех жемчугов, что хранил я в футляре,

чем фуги сынов моих, чем мечты и виденья, —

этот миг великого отдохновенья,

этот миг, когда видишь сквозь ветки и купы

небывалый, огромный, неистовый купол —

ВЕСЕННЕЕ ЗВЕЗДНОЕ НЕБО!

Лирический разговорПеревод Л. Мартынова

— Скажи, как меня ты любишь?

— Скажу сейчас…

— Ну?

— Люблю я тебя и на солнце. И при свечах.

Люблю, когда берет наденешь или шляпу. Или платок.

Люблю тебя и в концерте. И на перекрестке дорог.

В сирени. В малиннике. В кленах. В березовой чаще.

Люблю тебя спящей. Люблю работящей.

И когда ты яйцо разбиваешь так мило.

И даже когда ты ложечку уронила.

В такси. В лимузине. Вблизи. В дальней дали.

Люблю тебя и в конце улицы. И в начале.

И когда ты на карусели. И когда ты идешь пешком.

И когда ты расчесываешь волосы гребешком.

В море. В горах. В калошах. Босую.

Нынче. Вчера и завтра. И днем и ночью люблю я.

И когда ласточки прилетают весной.

— А летом как меня любишь?

— Как летний зной!

— А осенью, когда капризы, и всякие штучки, и тучки на горизонте?

— Люблю, даже когда ты теряешь зонтик!

— А зимой, когда снег серебрист на оконной раме?

— О! Зимой я люблю тебя, как веселое пламя.

Быть у сердца люблю твоего. Близко. Рядом.

А за окнами — снег. И вороны под снегопадом.

ВаршаваПеревод А. Ревича

Кочевал я по странам,

по морям, океанам,

всех земель мне милее

по праву

та, что ночью приснится,

тихо тронет ресницы —

и, как в детстве, ты вскрикнешь:

Варшава!

Подмигнут нам, приятель,

звезды на Марьенштате,

лист в аллеях закружится

ржавый,

с Вислы ласковый ветер

пролетит — и навеки

ты пленен красотою

Варшавы.

Вот наш город, — взгляни ты, —

щит в бою не пробитый,

озаренный лучами

и славой.

К ней летят наши мысли,

сердце тянется к Висле,

сердце рвется к тебе —

Варшава!

Эдвард Шиманский

^{67}

ГрядущееПеревод Н. Чуковского

Мы движемся, неудержимы, как завтрашний день,

нас тысячи тысяч, мы мир привлекаем к ответу.

Нам, славным, простым и разумным, неведома лень!

Мы движемся к свету!

Мы грудью раздвинем дома городских площадей,

не будет насилья, и самое слово забудут,

не будет на свете ни каст, ни границ, ни царей,

и строить кресты, и орудья, и плахи не будут.

Нам силу свою приходилось обидой кормить,

и солнце, взойдя, заходило кровавым пожаром.

Вот ясное утро — ну что ж, нам пора поспешить

и вышибить двери небес беспощадным ударом.

РапортПеревод А. Наймана

Изменив прежних лет многословью,

тишину и покой позабыв,

барабанной я выкрикнул дробью

речь пред воинством классовых битв.

Чтобы стал закаленней и старше

рядовых его новый отряд,

я играл лишь походные марши,

мелодичность в пути растеряв.

Не для славы и не для выгод

стих, прошедший сквозь сердце, — в крови

прорывался он к вам, в нем был выход

моей ненависти

и любви.

Кшиштоф Камил Бачинский

^{68}

Элегия о польском парнеПеревод С. Левицкого

Отняли тебя, сыночек, от мальчишечьего сна,

полили тебе, сыночек, очи кровью, что красна,

рисовали все пейзажи кистями пожаров,

вышивали море листьев виселиц кошмаром.

Землю выучить на память — так тебе сказали,

ты прокладывал тропинки тяжкими слезами.

Прятали тебя, кормили хлебом каменным тревог,

шел на ощупь ты, на ощупь вдоль стыдливейших дорог.

И с оружием, сыночек, выйти в ночь тебе пришлось,

и услышать, как таится в шепоте мгновений — зло.

Прежде, чем упасть, рукою землю ты перекрестил.

Пуля так тебя настигла, сердце ли разорвалось?

Тадеуш Ружевич

^{69}

ОчищениеПеревод М. Павловой

Не стыдитесь слез,

не стыдитесь слез, молодые поэты.

Восторгайтесь луной,

лунной ночью,

соловьиным пеньем

и чистой любовью.

Не боитесь забраться на небо,

тянитесь к звездам,

со звездами сравнивайте глаза.

Восторгайтесь подснежником,

оранжевой бабочкой,

восходом солнца, закатом.

Сыпьте зерно голубям,

смотрите с улыбкой

на собак, цветы, носорогов и паровозы.

Спорьте об идеалах,

декламируйте «Оду к юности»,

доверяйтесь людям.

Наивные, поверите вы в красоту,

взволнованные, поверите в человека.

Не стыдитесь слез,

не стыдитесь слез, молодые поэты.

Если б кто увиделПеревод Д. Самойлова

Если б кто увидел мою мать —

в синем халате, в белой палате,

когда она дрожит,

когда она каменеет

с застывшей улыбкой,

с побелевшими деснами.

Она верила в бога лет пятьдесят,

а сейчас со слезами бормочет:

— Не знаю… не знаю…

Лицо ее — мутная большая слеза.

Ручки желтые складывает,

как перепуганный ребенок,

а губы у нее синие.

Если б кто увидел мою мать —

затравленного зверька

с выпученными глазами,  —

тот…

Ах, если б я мог носить ее на сердце

и баловать сластями!

ПризнаниеПеревод Б. Слуцкого

Вместо стольких голов

хотел им приделать

одну, но красивую, как башня собора.

Серой массе,

которая блестит

от обильного пота,

хотел я придать

единый облик.

Шел я, писал я,

чтоб заселить

белые пятна на карте

воображенья. И вот я столкнулся

с живыми людьми,

их глаза иногда наполнялись слезами,

а в груди

сжималось и разрывалось сердце,

лишь голова была немая

и обнаженная, как молот.

Общий язык мы не нашли.

Сейчас я учусь говорить

сначала.

Провожаю глазамиПеревод Д. Самойлова

Тучи ходят над домом,

где течет моя жизнь.

Черные, ворча, переваливаются

над землей,

светлые — ускользают

бесследно, беззвучно.

В жизнь врастаю корнями

все шире и глубже,

и, нестойкий, провожаю тучи

глазами,

и еще сильнее люблю эту землю,

истоптанную людскими подошвами.

СлезаПеревод Н. Глазкова

Посвящаю матери

Уходит день за днем,

и память избегает

годов тех, что прошли

так, как проходит вздох,

хоть брызнули из них

и кровь и ужас.

И только иногда

тень возвращается

и на глаза и грудь

падет ручьями слез.

И смоет повседневную

вину людскую.

И снова мы бежим

сквозь зону света.

День перед нами. День

взлетает шумной птицей.

День поглощает тьму

и светит, как звезда.

СвидетельПеревод Л. Тоома

Я здесь, ты знаешь,

но лучше ко мне

не заходи без стука,

не то увидишь, как я

сижу и молчу

над белой бумагой.

Разве могу я

писать о любви,

все еще слыша крики

поруганных и убитых?

И разве могу я

писать о смерти,

завороженный глазенками

детишек?

Лучше ко мне

не входи без стука,

чтоб не смутить безъязыкого

растерянного свидетеля

любви,

побеждающей смерть.

ОтецПеревод Ю. Левитанского

Проходит сквозь сердце мое

старый отец.

Он расчетливым не был,

не складывал

зернышка к зернышку,

не купил себе домика

и часов золотых не купил,

ничего не скопил.

Жил, как птица,

поющая

день за днем,

но скажите,

разве скромный чиновник

так может прожить

много лет?

Он проходит сквозь сердце мое,

мой отец,

в старой шляпе,

и веселый мотивчик

насвистывает.

Он уверен,

что рай обеспечен ему.

КорниПеревод Б. Слуцкого

Светочувствительные

одноглазые

эстеты,

произнося Ван-Гог,

пишут солнце,

задевают банальную ветку

цветущего миндаля.

А я вижу его в ночи.

Вижу его.

В Боринаже,

под землею,

огонь

пожирает людей,

их глаза,

их бьющееся сердце,

их язык;

в замурованном штреке

он клубится.

Небо высоко.

Еще выше возносится

крот без единого ока —

Ван-Гог —

и притрагивается к свету.

Когда я гляжу на подсолнухи,

думаю о корнях.

Они погребены в земле,

стремятся к солнцу,

не зная сияния

его короны.

Когда в центре ночи

незнакомый человек

говорил мне

«добрый день»,

я предчувствовал его.

Воспоминание сна 1963 годаПеревод М. Павловой

Снился мне

Лев Толстой

он лежал на кровати

огромный как солнце

в гриве

спутанных прядей

лев

видел я

его голову

лицо из волнистого золотого металла

по которому

беспрерывно

плыл свет

Вдруг погас

почернел

кожа рук и лица

стала жесткой

в трещинах

как кора дуба

я спросил

«что делать»

«ничего»

отвечал он

всеми чертами

морщинками

на меня поплыл свет

исполинская лучезарная улыбка

разгоралась

Два приговораПеревод Ю. Левитанского

Вижу улыбку

снятую с его белого лица

у стенки.

Вестник смерти Незнакомец

голову склонил

ниже.

Вижу

смешное изваянье боли —

в стоптанных туфлях

на кухне

маленькую

согнутую фигурку

матери окаменевшей.

СмехПеревод Ю. Левитанского

Клетка заперта была так долго

что завелась в ней птица

так долго молчала птица

что даже открылась клетка

заржавевшая в тишине

тишина тянулась так долго

что даже за прутьями черными

смех зазвучал.

Я строюПеревод Ю. Левитанского

Хожу по стеклу

по зеркалу

которое трескается

я хожу

по черепу Йорика

по этому хрупкому

миру

строю дом на песке

или замок

и уже все готово

к осаде

только я

безоружный

застигнут врасплох

снаружи.

Тадеуш Боровский

^{70}

ДопросПеревод Л. Тоома

Били день, били третий. Не добились, чего хотели.

Били круглые сутки. В общем и целом — с неделю.

— Говори, говори! — кричали. — Нам и так известны отлично

Имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!

Головой его колотили по столешнице по дубовой.

— Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!

И паспорт, и визу на выезд выудили ищейки,

и шифрованные инструкции из чемоданной обклейки.

А когда Тумиган показали, он перестал молчать,

он сказал: — Уберите скатерть — сейчас я буду блевать.

До смерти били снова — не выбили больше ни слова.

И в Майданек за проволоку бросили полуживого.

Но удрал он из-за колючей от конвоя и пистолета…

Что же такое слава, если пройдет и эта?

«Вернусь я, мама…»Перевод С. Левицкого

Вернусь я, мама. Дров на растопку

тебе я с радостью нарублю,

суп из капусты, свеклы, морковки

мы сварим, знаешь, его люблю.

Вернусь я, мама. Пол подметешь ты,

дашь мне умыться и есть подашь.

Плести кошелки из ивы можно,

да не умею я, вот беда.

Вернусь я, мама. Двор уберем мы

и вставим стекла, вскопаем сад,

сумеют руки все делать дома —

ворочать камни, стихи писать.

Вислава Шимборская

^{71}

АтлантидаПеревод А. Эппеля

Были они или не были.

На острове — не на острове.

Море или не море

поглотило их либо нет.

Любил кто-либо кого-нибудь?

Боролся ли кто-то с кем-нибудь?

Было что-либо иль не было

там или вовсе не там.

Семь городов стояли.

Точно ли это?

Вечно стоять желали.

Как докажешь?

Не придумали пороху. Нет.

Порох придумали. Да.

Сомнительные. Не увековеченные.

Допускаемые.

Не добытые из воздуха,

из огня, из воды, из камня.

Не оставшиеся ни в почве,

ни в капельках рос.

Годиться в назидание

не могущие всерьез.

Паденье метеорита.

Нет, не падение.

Изверженье вулкана.

Не извержение.

Кто-то требовал что-то,

Никто ничего.

На этой плюс-минус Атлантиде.

БуффонадаПеревод А. Эппеля

Поначалу минут страсти,

после — сто и двести лет,

после снова будем вместе:

лицедей и лицедейка —

театральные любимцы

нас изобразят на сцене.

Ходкий фарс, куплетик ловкий,

бойкий танец, много смеха,

точный штрих по части быта,

крики «браво».

Будешь ты смешон ужасно

в этом галстуке, ревнивый,

на подмостках.

Я — в короне, и кружится

голова,

и сердце тщится;

глупое, оно забылось,

и корона покатилась.

Мы начнем с тобой встречаться

расставаться, зал — смеяться,

семь препон, семь преград

между тем нагромоздятся,

И как будто с нас не станет

настоящих мук и горя —

мы добьем себя словами.

А потом поклон со сцены —

кончен фарс обид и поз.

Зрители уходят спать,

позабавившись до слез.

Будут жить они прекрасно,

ублажить любовь сумеют,

тигра выкормят с ладони.

Мы ж — какие-то такие,

в колпаках и с бубенцами,

одурманенные напрочь

их бренчаньем.

УвековечениеПеревод А. Эппеля

В орешнике под росами

сердца их гулко бились,

былинки прошлогодние

в их волосы забились.

Ласточкино сердце,

смилуйся над ними.

Причесывались после

над прудом, тихим с вечера,

к ним рыбы подплывали,

мерцающе отсвечивая.

Ласточкино сердце,

смилуйся над ними.

Вода деревья смешивала

с остатками рассвета.

Ласточка, пускай они

навек запомнят это.

Касатка, черный росчерк,

якорь поднебесья,

Икар в обличье птичьем,

фрак, вознесенный в небо,

касатка, каллиграфия,

ранне-птичья готика,

стрелочка секундная,

неба косоглазие,

ласточка, мельканье,

неугомонный траур,

ореол влюбленных,

смилуйся над ними.

УрокПеревод А. Эппеля

Кто что царь Александр кем чем мечом

рассекает кого что гордиев узел.

Сие не пришло в голову кому чему никому.

Никто из ста философов не развязал узла,

теперь глядят с опаской из укромного угла.

Таскает солдатня их за бороды длинные,

всклокоченные, сивые, козлиные,

и раздается громкий кто что смех.

Довольно. Александр воззрился строго,

сел на коня, отправился в дорогу.

А за царем под звуки труб и звяканье подков

вся кто что армия из тысяч кого чего узелков

пошла на кого что на бой.

Голодный лагерь под ЯслемПеревод А. Ахматовой

Вот так напиши. На бумаге простой

простыми чернилами: есть не давали.

Все умерли с голоду. Сколько их было?

Вот поле. На каждого сколько травы

приходится? Так напиши: я не знаю.

История смерть до нолей округляет.

Ведь тысяча и один — это тыща;

того одного — будто не было вовсе;

придуманный плод; колыбель без ребенка;

букварь, для кого неизвестно открытый;

растущий, кричащий, смеющийся воздух;

крыльцо — для сбегающей в сад пустоты;

то место в ряду, что никто не займет.

Мы по полю бродим, где все стало явью,

а он как подкупленный смолкнул свидетель.

На солнце. Зеленый. Недальний лесок.

Еда — древесина, питье — под корой:

рассматривай это виденье хоть сутки,

пока не ослепнешь. Над кронами — птица,

и тень сытных крыльев ложилась на губы,

и челюсти медленно приоткрывались,

и зуб ударялся о зуб.

Ночами сверкал меж созвездьями серп,

приснившийся хлеб в тишине пожиная.

Рука с почерневшей иконы являлась,

сжимавшая чашу пустую в ладони.

На вертеле проволоки колючей

торчал человек.

С землей на устах пели дивную песню,

как цель поразила война прямо в сердце.

Какая тут тишь, напиши.

Да.

БалладаПеревод А. Ахматовой

Вот баллада об убитой,

что внезапно встала с кресла.

Вот баллада правды ради,

что записана в тетради.

При окне без занавески

и при лампе все случилось,

каждый видеть это мог.

И когда, захлопнув двери,

с лестницы сбежал убийца,

встала, как еще живая,

пробудившись в тишине.

Встала, головой качнула

и глазами, как из перстня,

поглядела по углам.

Не по воздуху летала —

стала медленно ступать

по скрипучим половицам.

А потом следы убийства

в печке жгла она спокойно:

кипу старых фотографий

и шнурки от башмаков.

Не задушенная вовсе,

не застреленная даже,

смерть она пережила.

Может жить обычной жизнью,

плакать от любой безделки

и кричать, перепугавшись,

если мышь бежит. Так много

есть забавных мелочей,

и подделать их нетрудно.

И она встает и ходит,

как встают и ходят все.

За виномПеревод А. Ахматовой

Взглядом дал ты красоту мне,

как свою ее взяла я,

проглотила, как звезду.

И придуманным твореньем

стала я в глазах любимых.

Я танцую и порхаю,

сразу крылья обретя.

Стол как стол, вино — такое ж

рюмкою осталась рюмка

на столе на настоящем.

Я же выдумана милым

вся, до самой сердцевины,

так что мне самой смешно.

С ним болтаю как попало

о влюбленных муравьишках

под созвездием гвоздики

и клянусь, что белой розе

петь приходится порой.

И смеюсь, склоняя шею,

так, как будто совершила

я открытье, и танцую,

вся светясь в обличье дивном,

в ослепительной мечте.

Ева — из ребра, Киприда —

из морской соленой пены,

и премудрая Минерва —

из главы отца богов —

были все меня реальней.

Но когда ты взор отводишь,

отраженье на стене я

вновь ищу и вижу только

гвоздь, где тот висел портрет.

ДвижениеПеревод Л. Цывьяна

Ты здесь плачешь, а там пляшут

В капельке твоей слезы.

Там смеются, веселятся.

Там не знают зол и бед.

Словно бы зеркал мерцанье.

Словно бы сиянье свеч.

Как бы залов переходы.

То ль манжеты, то ли жест.

Шутки франта водорода.

Вертопрахи натрий, хлор.

Ферт азот средь хороводов

И кружащих, и плывущих,

И под куполом парящих.

Плача ты играешь им.

Кто ты, миленькая маска?

Всякий случайПеревод А. Эппеля

Случиться могло.

Случиться должно было.

Случилось раньше. Позже.

Ближе. Дальше.

Случилось — да не с тобой.

Уцелел. ибо первый.

Уцелел, ибо последний.

Ибо сам. Ибо люди.

Ибо влево. Ибо вправо.

Ибо выпал дождь. Ибо упала тень.

Ибо солнечная была погода.

К счастью, вокруг лес.

К счастью, ни одного дерева.

К счастью, рельс, крюк, балка, тормоз,

фрамуга, поворот, миллиметр, секунда.

К счастью, соломинка плавала на воде.

В результате, поскольку, несмотря и однако.

Трудно сказать, если б рука, нога

на шаг, на волосок

от стечения обстоятельств.

Итак, существуешь? Пощаженный покамест мгновеньем?

Сеть была одноячейной, и ты — в ту ячею?

Не могу надивиться, намолчаться этому.

Послушай,

как для меня

быстро бьется твое сердце.

Станислав Гроховяк

^{72}

БернсПеревод Д. Самойлова

Идет толстый Бернс,

Гремит площадь в такт,

Летит Муза вкось

И тащит бурдюк.

Поет толстый Бернс,

Поет толстый Бернс,

Поет толстый Бернс,

Поет толстый так:

«У всех есть закут,

А в закуте печь,

И все ждут любовь

К себе в гости.

А я, толстый Бернс,

Угла не завел,

Зато есть мешок,

А в нем кости.

Одну сожрет пес,

Другую съест кот,

Третью спрячет черт

До срока.

Таков этот мир,

Что жалкая кость,

Что каждая кость

Одинока».

Идет толстый Бернс,

Гремит площадь в такт,

Летит Муза вкось

И тащит бурдюк.

Пляшет толстый Бернс,

Поет толстый Бернс,

Скачет толстый Бернс,

Как пьяный индюк.

Из дерева выточена грудь королевыПеревод Б. Окуджавы

Руки королевы намазаны жиром

Уши королевы заткнуты ватой

У нее — вставная челюсть из гипса

Из дерева выточена грудь королевы

А у меня язык от вина жаркий

И горячая слюна во рту пенится

Но из дерева выточена грудь королевы

В доме королевы вянут желтые свечи

В постели королевы стынет старая грелка

Зеркала королевы затянуты брезентом

И шприц ржавеет в стакане королевы

А у меня живот молодой упругий

Зубы настроены как инструменты

Но из дерева выточена грудь королевы

Опадают листья волос королевы

Паутина из глаз королевы виснет

С тихим вздохом лопается сердце королевы

И дыхание на стекле оконном желтеет

А у меня голубь в этой корзине

И шаров золотых целая связка

Но листья волос королевы опадают

КрыжовникПеревод Ю. Левитанского

Меж черных кустарников

Колючих, как проволока,

С названьем железным и жестким: крыжовник —

Сиянье луны, как вода студеная, аж ломит зубы, аж мозг становится круглым.

Посреди крыжовника,

Скользкого и колючего,

Что ловит луну в свои мелкие колкие сети,

Добела созревает поэт, словно покрылись известью его нервы.

И вот я пошел.

Я отбросил тела,

Кричащие о любви и объятые слабостью —

Последние бунты остались в шкафах, в печке стенанья, в постели надежды.

Зимний крыжовник,

Кусты поцелуев,

Растенья декабрьские ласк осторожных,

Свет луны пусть согреет благоразумье, ибо эта свеча быстро тает на солнце.

Зимний крыжовник,

Изваянья согласья,

Вечные ловушки, ибо густы они в своем упорстве,

Длиться — пусть означает: распутывать пальцы, длинные и многочисленные, как волосы у любовниц.

«У влюбленных те же хлопоты…»Перевод Б. Слуцкого

У влюбленных те же хлопоты, что и у мертвых,

Им требуются те же шесть досок,

Столько же приглушенного света.

Влюбленным — те же почести, что и мертвым,

Комнату любви окружайте страхом,

Запретите вход детям.

Для влюбленных — угрюмых в радости — те же одежды.

Прежде чем захлопнут двери,

Прежде чем засыплют землею,

Тягчайшая парча спадет с их тел.

КанонПеревод Ю. Левитанского

Дыханье поэзии — или снег или сажа

Если снег — кусты от него чернеют

Если сажа — пачкаются ладони

Палачей и влюбленных

Бледные равно

Голова поэзии — куст пылающий ночью

Так что лоб носорожий кажется гладким

А вороны — клюв в золотой оправе

А в коленях девушки

Контур сосуда

А отец поэзии — лесоруб и бог ее —

Тот больной человек с кривым позвоночником

С неподвижным лицом словно плеть рассекла его

Или тень от черта

Что мчал на облаке

ПарикмахерПеревод Б. Окуджавы

Еще совсем зеленый

Бессонный парикмахер

Стоит и бритву точит

И кисточку грызет.

Халат на нем обвисший,

Заношенный и грязный,

Стоит он, бритву точит,

Скрежещет все кругом.

Летят волос потоки,

Как дождь, как град, как ливень —

И стариков седины,

И бороды воров.

В гробы кладут клиентов,

Лежат они спокойны,

Причесаны, побриты,

С завивкой на века.

О нем твердят, что бог он,

А он лишь парикмахер.

Стоит и бритву точит

И кисточку грызет.

Приглашение к любвиПеревод Б. Слуцкого

Будь полусонной. Теперь стань седой,

С лицом затененным, а после — сияющим,

А после — все тайны свои открывающим.

Как голубенок, стань молодой.

Будь предрассветной. Сбейся с дороги,

Серной петляй. Дымом стелись,

Мчись босиком, о стерню уколись,

Сбей на дороге голые ноги.

После — устань. После стань старой,

С крупными четками в тощей руке.

Или

Толстухою в парике,

В гневе, в очках, в хоре,

С гитарой.

В ржавой короне, вериги влача,

Я и сквозь сон дойду до тебя.

«Все просится в стих она…»Перевод Ю. Левитанского

Все просится в стих она. Будто бы строки

Собою продлят ее сроки земные.

Но кто назовет поднебесье Лауры

И вспомнит о птице в ключице Марии?

Кому Беатриче приснится сегодня

С ногой ее левой, отличной от правой,

С рукой ее легкой и как бы прозрачной,

Чувствительной, в этой божественной спешке?

И все же — упрямая — просится все же

В стихи и, упрямо тряхнув волосами,

То вдаль убежит, то обратно вернется,

Косясь на ряды золоченых надгробий…

Нежность, или ГулливерПеревод Б. Слуцкого

Княжна с золотой лейкой по мне ходила, и снилось:

Она поливает мне пальцы,

Чтоб зацвели снова.

Была она Голубинкой. С серебряной вуалью.

Потом мне снились стражи,

Шагающие в глубь глотки

по языку — подъемному мосту.

Фонарь, поднятый капралом,

Озолотил гортань.

Наконец в раковинах моих ладоней

Возвели по церкви —

В левой шли похороны,

В правой бракосочетанье.

Я лежал в тревоге,

Как бы чего не вспугнуть

Влажным переплеском сердца.

Из румынской поэзии