заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как
человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —
— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый
подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —
Гарлем
и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей
Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные
стертые шины, забытые, без рисунка, стихи
на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все
стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая
грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят
в прошлое —
серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,
унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог
и дым допотопных локомотивов —
Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми
и щербатыми, как изуродованная корона, большое
лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет
беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут
в его волосах, как засохшая паутина,
листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя
в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая
муха в ухе,
несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как
тогда я любил тебя!
Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти
и человеческих паровозов,
вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот
смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая
сажей рука или фаллос или протуберанец
искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —
современной — всей этой цивилизации, запятнавшей
твою сумасшедшую золотую корону, —
и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые
глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней
куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура
машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые
консервные банки со ржавыми языками набок, — что
еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,
влагалища тачек, молочные груди автомобиля,
потертая задница кресла и сфинктер динамо — все
это
спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —
и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья
в твоих очертаньях!
О совершенная красота подсолнуха! Совершенное
счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,
нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся
живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой
ветерок ежемесячного восхода!
Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей
грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги
и свою цветочную душу?
Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты
цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты
бессильный и грязный старый локомотив, призрак
локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего
дикого американского паровоза?
Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был
Подсолнухом!
А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!
И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,
как скипетр,
и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для
всех, кто желал бы слушать:
— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,
пыльные, безобразные паровозы, все мы душою
прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены
семенами, и наши голые волосатые золотые тела при
закате превращаются в сумасшедшие черные тени
подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно
наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища
паровозов над грязной рекой при свете заката
над Фриско.
МОЕ ПЕЧАЛЬНОЕ Я© Перевод А. Сергеев
Порой, когда глаза мои краснеют,
я забираюсь на крышу небоскреба Эр-Си-Эй
и смотрю на мой мир, Манхаттан —
мои дома́, улицы-очевидцы моих похождений,
мансарды, диваны, квартиры без горячей воды
— там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,
с муравьями автомобилей, желтыми такси,
пешеходами, величиной с шерстинку, —
панорама мостов, восход над механикой Бруклина,
закат над Нью-Джерси, где я родился,
и Патерсоном, где я играл с муравьями, —
мои недавние любвишки на 15-й улице,
мои любови на Нижнем Ист-Сайде,
мои некогда громкие похождения на Бронксе,
вдали —
тропинки пересекаются на невидимых улицах,
моя жизнь подытоживается, мои отлучки
и восторги в Гарлеме —
— солнце светит на все, чем я завладел
одним взглядом отсюда до горизонта,
до последней моей бесконечности —
там, где вода океана.
Грустный,
вхожу я в лифт,
и спускаюсь в раздумии,
и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские
машинные стекла и лица,
ищу того, кто может любить,
и останавливаюсь, ошеломленный,
перед витриной с автомобилями,
стою, уйдя в себя, созерцаю,
а сзади меня
по Пятой авеню движутся автомобили,
ожидая мгновенья, когда…
Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио
романтические известия о войне.
…все движение остановится.
Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,
нежность сочится сквозь здания,
мои пальцы ощупывают лицо реальности,
по моему собственному лицу, отраженному
в уличном зеркале, текут слезы — сумерки —
мне не хочется
ни конфет, ни духовного общения
под японскими абажурами —
Смятенный обступившими его картинами,
Человек пробирается по улице
мимо коробок, газет,
галстуков, дивных костюмов —
навстречу желанью.
Мужчины, женщины текут по тротуарам,
тикают красные огоньки, время торопится,
машины торопятся —
и все эти пересекающиеся стриты
и авеню,
гудящие, бесконечные,
ведут сквозь спазмы заторов,
крики и скрежет машин
мучительным путем
за город, к кладбищу,
к тишине
на смертном одре или на горной вершине,
которую я однажды увидел,
которой я не достиг
и не достигну в будущем,
когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только
что видел.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В КАЛЬКУТТЕ© Перевод Р. Дубровкин
До рассвета еще далеко. Тиканье старых часов,
половина третьего. Под потолком
стрекочут сверчки. Дверь на улицу заперта —
сонные тела, усы, обнаженная плоть,
но никакого желания. Вялые москиты
напоминают о зудящих укусах,
медленно вращается вентилятор,
случайная автомашина с ревом проносится по асфальту,
где-то фыркает бык: во всем тревожное ожидание.
Время остановилось в этих четырех пожелтевших стенах,
пустоту наполняют лишь гудки паровозов
и лай собак, подхваченный в соседнем квартале.
На полке томики Пушкина, Шекспира, Блейка —
непрочитанные. Муза Поэзии,
что толку призывать тебя в безмолвие этих коек,
под глянцевитый овал надтреснутого зеркала! —
Великолепная ночь для тех, кто жаждет исчезнуть —
на каких-нибудь восемь часов — в сумрачном провале сна
и проснуться среди липких ладоней,
с горьким вкусом во рту и тяжестью в груди,
истосковавшейся по сигарете. —
Что делать с этими руками, с большими пальцами ног,
с глазными яблоками в этой полуголодной,
разгоряченной конками Калькутте, в этой Вечности,
у которой от старости давно сгнили все зубы? —
Рильке мог по крайней мере мечтать о любви —
о привычном холодке в груди, дрожащих коленях.
Мечтать об этом? О бездонном звездном небе.
Если мозг тупеет, жизнь отвечает нам