Слова «стихийное бедствие» происходят от латинского emergere, что означает «поднимать, выносить на свет».
Слово «апокалипсис» происходит от греческого apokalyptein, что означает «открывать, обнажать».
Слово «кризис» происходит от греческого krisis, что означает «решение».
В нашем языке закодировано понимание того, что катастрофы чаще всего обнажают то, что прежде было скрыто. По мере того, как чередой стихийных бедствий перед нами разворачивается глобальный кризис, наши решения обнажают нашу сущность.
Разные задачи требуют и вдохновляют на разные ответные действия. Вполне уместно бить тревогу, если человека придавило машиной, но тот, кто из-за крошечной протечки покидает свой во всех прочих отношениях замечательный дом, самым тревожным образом превышает пределы необходимого. Чего требует состояние нашей планеты и на какие действия оно вдохновляет? И что, если оно не вдохновляет на то, чего требует, что, если мы окажемся теми, кто включает световые сигналы на машинах, чтобы избежать пробок, но не выключает свет дома, чтобы избежать разрушения?
Игры на чужом поле
Несмотря на многочисленные примеры проявления истерической силы, она никогда не наблюдалась в лабораторной среде, потому что создание необходимых для нее условий противоречит этике. Но, даже оставив за скобками случаи, имеющие свидетелей, есть причины считать ее настоящим феноменом, включающим в себя воздействие электрических разрядов на мышцы (которые демонстрируют силу, намного превосходящую ту, что развивается усилием воли) и показатели спортсменов в важнейших соревнованиях. В том, что подавляющее большинство мировых рекордов устанавливается на Олимпийских играх, когда зрительская аудитория намного больше, чем на любых других соревнованиях, и ставки намного выше, нет никакого совпадения. Спортсмены больше радеют о победе, и это помогает им поднажать.
В любых видах спорта отдельные спортсмены и команды чаще выигрывают, выступая дома. (Помимо того что большинство мировых рекордов устанавливается на Олимпийских играх, страна-хозяйка всегда ведет в счете). Частично это можно объяснить тем, что спортсмены лучше высыпаются в собственных постелях, едят домашнюю еду и играют на домашнем поле. Частично тем, что судьи подсуживают своим командам. Но возможно, что наибольшее преимущество обеспечивают болельщики: игра на стадионе, полном собственных фанатов, порождает уверенность и мощную заинтересованность в победе. Исследование, проведенное в немецкой Бундеслиге[50], продемонстрировало, что преимущество домашнего поля выше на тех стадионах, где футбольное поле не окружено беговым треком, чем на тех, где такой трек есть. Чем ближе к полю находятся болельщики, тем сильнее ощущается их присутствие – тем больше дом ощущается домом.
Было бы естественным предположить, что, если мы сможем проявить должную волю для борьбы с глобальным кризисом, то нам нужно проявить и должную заботу. Нам нужно будет отнестись к Земле как к единственному дому, не считая это образным выражением – не умом, а нутром. Как сказал психолог Дэниел Канеман, лауреат Нобелевской премии, первым обнаруживший, что наш мозг функционирует в медленном (созерцательном) и быстром (интуитивном) режимах: «Чтобы подтолкнуть человека к действию[51], необходимы эмоции». Если мы и дальше будем относиться к борьбе за спасение планеты как к игре на чужом поле в середине сезона, мы обречены.
Очевидно, фактам не под силу подтолкнуть нас к действию. Но что, если мы не сможем вызвать необходимые эмоции и поддерживать их на нужном уровне? Я упорно борюсь с собственными реакциями на глобальный кризис. Мне кажется очевидным, что я забочусь о судьбе нашей планеты, но если эта забота выражается в затратах времени и энергии, то нельзя отрицать, что меня намного больше заботит судьба одной отдельно взятой бейсбольной команды на этой планете, «Вашингтон Нэшнлз» из города моего детства. Мне кажется очевидным, что я не отношусь к отрицателям климатических изменений, но веду себя как один из них. Я разрешаю детям прогуливать школу, чтобы поучаствовать в волне болельщиков в день открытия бейсбольного сезона, но не делаю практически ничего, чтобы противостоять будущему, в котором наш родной город окажется под водой.
Когда я готовил материал для этой книги, обнаруженные мною факты часто меня шокировали. Но они редко меня трогали. Когда же я бывал тронут, чувство это было преходящим и никогда не достигало той глубины или продолжительности, какие необходимы для долгосрочного изменения поведенческих привычек. Даже сведения, повергшие меня в ужас, вроде холодящего кровь очерка Дэвида Уоллеса-Уэллса «Необитаемая Земля», на момент публикации ставшего самой читаемой статьей в истории журнала «Нью-Йорк», не смогли заставить мою совесть встрепенуться или навсегда в ней застрять. В этом нет вины самого очерка, который мало того, что стал настоящим откровением, талантливо написан и читается с удовольствием – с каким можно читать только научно-популярные пророчества о конце света. Это вина предмета очерка. Найти для описания глобального кризиса такие слова, чтобы тебе поверили, мучительно, ужасно трудно.
Томасу Бойлу-младшему была не нужна информация, которая вдохновила бы его поднять «Камаро» над Кайлом Холтрастом, ему были нужны чувства: «Я все думал, а что, если бы это был мой сын?» Но что, если бы эта эмоциональная связь оказалась не настолько сильной? Поднял бы он машину – смог бы, попытался бы? – если бы ему было труднее представить Холтраста своим сыном? Будь Холтраст старше или другой расы? Что, если бы Бойл видел симуляцию происшедшего на экране, и ему сказали бы, что подъем трех тысяч фунтов[52] спасет жертву на другом конце света? Несмотря на любовь, которую большинство испытывает к своим питомцам, и частоту, с которой животных сбивают машины, ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь поднял машину с собаки или кошки. Наши эмоции имеют предел, как и наши тела. Но что, если предел наших эмоций невозможно преодолеть?
Написать слово «кулак»
В последний раз я проверял состояние крыши собственного дома так давно, что даже не помню, когда именно. Глаза не видят, сердце не болит – я буквально не вижу ее состояния, и, в отличие от мокрого пятна на потолке, нарушающего эстетическую гармонию, ветхая крыша глаз не мозолит и не заставляет краснеть. Даже осмотри бы я ее, не будучи специалистом, я наверняка не смог бы определить, нуждается ли она в починке, пока не станет очевидно, что ее нужно менять целиком. Перспектива замены крыши отбивает у меня охоту выяснять, нужно ли это делать.
Недавно моему младшему сыну приснился кошмар, пока я был в душе. Я услышал его крик сквозь воду, стеклянную дверь и три разделявшие нас стены. Когда я оказался у его постели, он уже снова мирно спал. Его изобилующая декором спальня находится под той самой крышей, которая, возможно, вот-вот рухнет.
Мою способность услышать его тихие крики можно объяснить истерической силой, но дефицит чего позволяет мне игнорировать ненадежную крышу и ненадежное небо над ней? Готов поспорить, что каждому еврею в деревне моей бабушки в жизни доводилось прихлопнуть севшую на него муху. Чем бы ни было то, что позволяет мне не обращать внимания ни на собственную крышу, ни на климат, – это то же самое, что позволило такому множеству бабушкиных земляков остаться на месте, зная о скором приходе фашистов. Встроенные в нас системы тревоги не приспособлены для абстрактных угроз.
Когда ураган «Сэнди» подбирался к восточному побережью, я был в Детройте. Все рейсы до Нью-Йорка отменили, и сесть на самолет в ближайшие дни было бы невозможно. Мне была невыносима разлука с семьей. Дома не было никаких срочных дел – мы заранее забили кладовку бутилированной водой и продуктами длительного хранения, зарядили фонарики свежими батарейками, – но мне нужно было быть там. Я арендовал последнюю машину в округе и в тот же вечер, в одиннадцать, тронулся в путь. Двенадцать часов спустя я проезжал передний край урагана. Ветер с дождем практически не давали продвигаться вперед. Последний отрезок пути вместо одного часа занял четыре. Когда я добрался до дома, дети спали. Я позвонил родителям, как и обещал, и мать сказала мне: «Ты – прекрасный отец».
Я провел за рулем шестнадцать часов только для того, чтобы оказаться дома. В последующие дни, месяцы и годы я не сделал практически ничего, чтобы уменьшить шансы очередного суперурагана ударить по моему городу. И едва ли особенно задавался вопросом, что именно мог бы для этого сделать.
Тогда, за рулем, я наслаждался. Наслаждался просто тем, что был там, ничего не делая. Наслаждался материнской похвалой своим отцовским качествам, и – когда дети спустились вниз – тем, какое облегчение они испытали от моего присутствия. Но какой отец ставит наслаждение выше действий во имя добра?
Я был ребенком, когда узнал, почему слова «Скорая помощь» пишут в зеркальном порядке. Объяснение мне нравилось. Но теперь, когда я стал взрослым, мне кое-что непонятно: есть ли на свете кто-то, кто, увидев в зеркале заднего вида машину «Скорой помощи» со включенными мигалками и воющей сиреной, не смог бы опознать ее без слов «Скорая помощь», написанных в зеркальном порядке? Разве это не то же самое, что написать боксеру на боксерской перчатке слово «кулак»?
Я бегу успокаивать сына от кошмара в его голове, но не делаю практически ничего, чтобы предотвратить кошмар в его мире. Если бы только я мог воспринять глобальный кризис как зов своего спящего ребенка. Если бы только я мог воспринять его именно таким, каким он является.
Иногда на кулаке нужно написать «кулак». Ураган «Сэнди» обрушился на наш дом и наш город. Мы получили удары, будучи неспособны распознать в них удары, для большинства из нас это была просто погода. Журналисты, дикторы новостей, политики и ученые остерегались признавать в урагане следствие изменения климата, ожидая доказательств такой степени неопровержимости, какой невозможно достичь. И вообще, что можно поделать с погодой, кроме того, как смириться с ней?