Никита Хрущев, победивший во внутрипартийной борьбе за власть после смерти Сталина, начал свой демарш против него с нападок именно на те политические и идеологические «аберрации», которые были чужды исконному марксистскому интернационализму. В своем знаменитом (секретном) докладе на XX съезде партии он среди прочего осудил культ личности Сталина, его национальную политику, игнорирование коллективистского духа Коммунистической партии, а также его грубые ошибки в качестве главнокомандующего во время Великой Отечественной войны630. Тем самым он (вместе с несколькими верными ленинцами) пытался, с одной стороны, реабилитировать марксизм-ленинизм, а с другой – восстановить и утвердить коллективистское руководство Коммунистической партией как авангардом революции и отмежеваться от попытки вписать историю СССР в тысячелетнюю историю России. Провозглашая возврат к ленинским принципам, Хрущев подчеркивал, что «социалистическую революцию совершил рабочий класс в союзе с трудовым крестьянством, совершил народ, руководимый большевистской партией»631. Таким образом, внутри страны Хрущев взял на себя роль спасителя социализма. Однако на международном уровне его доклад подорвал репутацию коммунистических партий среди левых по всему миру, поскольку они фактически утратили способность однозначно определять направление общественного развития. Поскольку полицентризм в коммунистических партиях стал нормой, они постепенно погрязли в обостряющихся внутренних идеологических спорах и борьбе за власть. Доклад же Хрущева создал предпосылки распространения идеологического двуличия и оппортунизма, которые расцвели в брежневскую эпоху632.
6.3.1. Парадокс «мирного сосуществования»
Особый интерес для этого раздела представляет трансформация, произошедшая во внешнеполитическом дискурсе. Программа управления международным порядком, которую продвигал Никита Хрущев, широко известна как «мирное сосуществование», или, по определению Советской исторической энциклопедии 1963 года, «принцип межгосударственных отношений в условиях разделения мира на две общественные системы – социалистическую и капиталистическую»633. На правах одного из наиболее достоверных источников информации в СССР энциклопедия также подчеркивала, что «в условиях разделения мира на две противоположные системы, мирное сосуществование – единственно разумный принцип отношений между государствами, воплощающий интересы всего человечества»634. Иными словами, Хрущев в своей концепции международных отношений возвращается к марксистскому пониманию мирового порядка как диалектического противостояния двух противоборствующих сил, тем самым вторя ранним большевикам635. Однако он лишает эту диалектику реального антагонизма, поскольку две противоположные и несовместимые системы общественной организации должны мирно сосуществовать, как будто в основе экономических отношений между составляющими их классами не лежат эксплуатация и зависимость.
В своей программной статье, опубликованной в журнале Foreign Affairs, Хрущев остается верен марксистским идеям. Он утверждает, что
мир двадцатого века – это не мир девятнадцатого века, что в современном мире существуют рядом две диаметрально противоположные общественно-экономические системы и что социалистическая система, вопреки всем наскокам на нее, настолько окрепла, выросла в такую силу, что возврата к старому быть уже не может636.
Это убеждение он основывает на своей вере в необратимую силу исторического прогресса и непреложные законы общественного развития. Но вместе с тем Хрущев не соглашается с мнимым противоречием, которое озвучил вице-президент Никсон, – противоречием между готовностью советского народа жить в мире с капиталистическими странами и лозунгами, призывающими к скорейшей победе мирового коммунизма, которые публично и повсеместно пропагандируются в Советском Союзе. По мнению Хрущева, «люди, ставящие вопрос так, вольно или невольно допускают путаницу, смешивая проблемы идеологической борьбы с вопросом отношений между государствами»637.
С точки зрения марксистско-ленинского интернационализма пацифизм Хрущева не имеет смысла, потому что национальные государства, какими бы реальными они ни были, являются всего лишь оболочками для межклассовых отношений, а значит, в долгосрочной перспективе и при содействии рабочего движения должны исчезнуть. Впрочем, возможно, что на фоне появления относительно крупного социалистического лагеря стран, практикующего плановую экономику, Хрущев в самом деле описывал новый мировой порядок, в котором класс капиталистов-собственников подвергся деглобализации, по крайней мере по сравнению с ситуацией 30 годами ранее. В этом контексте и в рамках советской картины мира пролетариат эксплуатировался не повсеместно, а буржуазия, с точки зрения ее эффективного влияния и присутствия, стала гораздо менее космополитична. Таким образом, вместо глобальной солидарности трудящихся и мировой революции социалистические государства могли надеяться на некую контролируемую изоляцию от прежде глобального капитала в сочетании с международной пропагандой социалистического образа жизни, которая могла бы склонить баланс сил в их пользу мирным путем.
6.3.2. Западный взгляд
Противоположная сторона тоже внимательно читала Ленина и Маркса, и аргументы Хрущева в духе «давайте дружить, в то время как социалистическая идеология поедает вас изнутри» не казались ей убедительными. Один из самых внимательных американских аналитиков советского строя Джордж Кеннан довольно точно обозначил четыре главные предпосылки марксистской идеологии: (1) система производства и распределения материальных благ является определяющей характеристикой любого общества; (2) капиталистическая система является эксплуататорской по своей природе; (3) капитализм неустойчив, а значит, рано или поздно экономическую власть захватит рабочий класс; и (4) империализм как последняя стадия капитализма приносит войны и революции638. Отсюда следует, что внешний мир враждебен, а окончательная и еще не завершенная консолидация советского режима подразумевает, что «их [СССР] долг – когда-нибудь свергнуть стоящие у власти политические силы за пределами их страны»639. Именно такие аргументы Кеннан приводит в ответ на статью Хрущева, опубликованную в 1959 году в журнале Foreign Affairs.
Главное обвинение Кеннана в адрес Хрущева было сформулировано довольно патерналистски: он обвинял советского лидера в искажении оригинальных интернационалистических предпосылок марксистов и в создании образа Советского Союза, который на самом деле не соответствовал ортодоксальной марксистской политической практике и целям. Он не доверял Хрущеву и сомневался в его искренности, поскольку эта вновь провозглашенная «приверженность либеральным и толерантным принципам международной жизни» искажала взгляды, которых придерживались Ленин и Сталин, и противоречила «природе социальной и политической системы, господствующей в Советском Союзе»640. Учитывая описанные ранее фундаментальные идеологические преобразования советского режима в сталинскую эпоху, а также последующую критику Хрущевым сталинизма, которая привела его к власти, проницательная негибкость Кеннана, вероятно, имела под собой мало оснований. Тем не менее он предпочитал придерживаться идеологической последовательности и не очень доверял контекстуальной адаптации взглядов противника. В глазах Кеннана идея «мирного сосуществования» выглядела прежде всего противоречащей основополагающим принципам марксистского интернационализма.
6.3.3. Один мир, два мировоззрения
Основное разногласие между Кеннаном и Хрущевым, вероятно, было вызвано различными представлениями о функционировании международного порядка, а также их разными риторическими целями. Хрущев, с одной стороны, пытался реабилитировать марксистский интернационализм, очистить его от сталинских империалистических амбиций и великодержавного мышления и продемонстрировать, что отношения между государствами являются продолжением лежащего в их основе идеологического соперничества, которое, по сути, не вписывается в официальные каналы межгосударственного взаимодействия. Так он вернул советский внешнеполитический дискурс к его большевистским истокам. (Показательно, что, несмотря на довольно уверенное международное положение своей страны, Хрущев в своем эссе не называет Советский Союз великой державой и не приписывает ему как государству какого-то еще политического величия.) С другой стороны, он отделял межгосударственные отношения от идеологического соперничества и предлагал исключить из них ожесточенную борьбу за власть, поскольку, в его понимании, «свободу не привозят, как бурбонов, из‑за границы в фургонах»641, а образцовая идеологическая практика всегда важнее размеров страны или ее относительного могущества.
Кеннан, в свою очередь, осознавал последствия возрождения ленинской доктрины (причем в его собственной интерпретации она была куда более угрожающей, нежели в нерешительной хрущевской версии) и опасался их. Американец интерпретировал эту доктрину в рамках своего собственного дискурсивного пространства, где «баланс сил» и «управление мировым порядком» оставались чрезвычайно осязаемыми понятиями. Проявляя явную озабоченность поведением СССР, он писал, что
Советский Союз – не только идеологический феномен. Он также – великая держава в физическом и военном отношении. Даже если бы господствующая в России идеология не была враждебна подходам, принятым в других странах, поведение ее правительства в международных отношениях, и особенно любое значительное расширение его власти за счет свободы других народов, все равно представляло бы самый серьезный интерес для всего мира642.
Таким образом, в отличие от Хрущева (но аналогично Сталину), Кеннан продолжал смотреть на мир через государственно-империалистическую призму управления мировым порядком, напоминающую ту, что была принята на Венском конгрессе и позднее обрела институциональное измерение в позитивном международном праве. В рамках этого дискурса интернационалистический по своей сути советский идеологический проект, возрожденный Хрущевым, безусловно, представляет собой серьезный вызов, подобный наполеоновскому и фашистскому нарушению статус-кво, поскольку ставит под сомнение фундаментальные принципы международного порядка643. По мнению Кеннана, наибольшую озабоченность у западных держав должно вызывать быстрое и «квазипостоянное продвижение фактических границ политической и военной власти Москвы к самому центру Европы»644.
6.3.4. Марксист в ООН
Идея управления мировым порядком была дискурсивно чужда международной повестке Хрущева. Его (скандально) знаменитая провокация во время XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН в 1960 году вполне соответствует его вероятному намерению возродить ленинский (и критический) принцип подрывной политической деятельности в обстоятельствах, когда системно отстающий актор не может улучшить свое положение, играя по правилам. Вместо этого он может прибегнуть к стратегии, направленной против системы в целом и высмеивающей ее, в надежде изменить правила игры и вовлечь в свою орбиту других маргинальных акторов. В то же время аудитории может быть предложено рассмотреть совершенно иной принцип стратификации, например экономический класс или социальную систему. Эта стратегия неоднократно всплывала в истории взаимодействий России с миром, причем не только в социалистическом изводе. В последние годы Россия в своей дипломатии и внешнеполитических заявлениях тоже прибегает к трансформационным подрывным акциям. В одной из наших статей, посвященных современной России, я и Ксимена Куровска обозначили эту дискурсивную стратегию как «трикстерство» и проанализировали ряд ситуаций, когда Россия к ней прибегала645. Однако в отличие от кампании Хрущева, у которого были представления о новом международном порядке, путинское трикстерство выглядит гораздо менее дальновидным.
В Нью-Йорке Хрущев погрозил пальцем испанской делегации (посланной генералиссимусом Франко), упрекая их в том, что они отказались аплодировать его речи. Когда он огорчился из‑за отсутствия соглашения о разоружении, он заявил, что ракеты сыплются с советских заводов «как сосиски», а в ответ на выступления Лоренцо Сумулонга (Филиппины) и О. Уилкокса (США) стучал ботинком по столу646. Эти вспышки, очевидно, перемежались «улыбками и подмигиваниями» между ним и советским министром иностранных дел Андреем Громыко647. Один (предположительно) русскоязычный читатель The New York Times сразу же распознал тактику, которую применяла советская делегация осенью 1960 года, поскольку она напоминала ту, которой партия большевиков пользовалась в IV Государственной думе (1912–1917). По его словам, большевики «постоянно мешали регулярной работе этого органа, называли ее „комедией“ и произносили подстрекательские речи, предназначенные не для товарищей, а для городского пролетариата за стенами Думы»648. Высмеивая существующие международные институты и статус-кво, по-прежнему благоприятствующий сложившимся западным великим державам, Хрущев, вероятно, пытался подняться над схваткой, чтобы нарушением правил дипломатии и политическим авантюризмом (например, размещение советских ракет на Кубе) донести свой метаполитический посыл. Его явственный возврат к идее социал-интернационалистического величия в советской внешней политике был встречен с крайним недоверием как внутри страны (как безрассудное балансирование на грани войны)649, так и за рубежом (как возврат к советским глобалистским амбициям)650.
Еще один дискурсивный процесс, вызванный секретной речью Хрущева на XX съезде партии, заключался в дальнейшем снижении доверия к партии. Под сомнение начала ставиться не только способность партии решить вопросы управления общественным развитием, но и опыт партийных кадров и верность их ценностным ориентирам. Как утверждал в своем комментарии к секретному докладу Карл Аймермахер, это «непосредственно отражалось на силе убедительности коммунистических аргументов, вело к цинизму (открытому оппортунизму) отдельных членов партии и функционеров, а впоследствии едва ли не к массовому отходу от коммунистических идеалов в пользу личных интересов»651. Когда в брежневскую эпоху идеологический маятник качнулся в сторону нормализации отношений Советского Союза с внешним миром и утверждения его глобальной роли как привычной великой державы (а не революционного конкурента), внутренняя идеологическая двуличность и оппортунизм высших партийных чиновников стали новой нормой. В следующем разделе я покажу, как происходила эта трансформация и какие последствия она имела для советской идеологии и эволюции российского великодержавного дискурса.