Пожалуй, в тот момент, когда Кеннан высказал свои опасения по поводу того, что Советский Союз – это не «только идеологический феномен, но и великая держава, в физическом и военном отношении», Россия (как СССР) была наиболее близка к дискурсивному признанию полноценной и равной великой державой в западной международной системе. По иронии судьбы в этот момент ее руководство пыталось отойти от парадигмы управления мировым порядком и вернуться к марксистской интернационалистической классовой борьбе. В попытках разрешить дискурсивное напряжение, посеянное в марксистском интернационализме сталинским историко-империалистическим поворотом, Хрущев, вероятно, уделял мало внимания тому, каким государством был Советский Союз с системной точки зрения, лишь бы он оставался флагманом коммунистической идеологии и продолжал привлекать, производить или приобретать внутренних и международных идеологических союзников. Однако, как уже говорилось выше, именно мобилизационный потенциал коммунистической идеологии в ее советской интерпретации пострадал в результате преступлений Сталина и хрущевской десталинизации652. С другой стороны, в 1960 году официальное международное признание СССР в качестве ведущей стороны в холодной войне и великой (а то и сверх)державы уже не вызывало сомнений. В то же время советское общество, подверженное чуть ранее влиянию сталинской культурной политики, продвигавшей национализм и величие, оставалось восприимчивым к культурно самобытным и статусным репрезентациям, а его приверженность делу коммунизма ослабевала (отсюда и рождение диссидентского движения в 1960‑х годах)653. Именно в контексте таких дискурсивных противоречий Леонид Брежнев возглавил Советский Союз в 1964 году.
6.4.1. Совместимы ли марксистский интернационализм и управление мировым порядком?
Нарастающие изменения в советской дискурсивной среде и в относительном положении СССР на мировой арене вызвали постепенную реабилитацию цивилизационного модуса великодержавного дискурса и положили начало упадку марксистского интернационализма как основной идеологии, легитимировавшей советскую политику в глазах как внутренней, так и международной аудитории. Оба процесса стимулировала неизменно противоречивая дискурсивная позиция Брежнева, в которой отсылки к классическим ленинским принципам сочетались с откровенно антиинтернационалистической внешнеполитической риторикой. Анализируя длительное пребывание Брежнева у власти, исследователи советской внешней политики часто подчеркивают противоречие между революционным мессианством и великодержавностью, между экспансией и управлением654. Историк Владислав Зубок отмечает, что Брежнев «продолжал использовать атрибуты „пролетарского интернационализма“, которые Сталин отбросил в 1940‑х годах, а Хрущев вернул на видное место в 1950‑х». «Советский лидер верил, – пишет Зубок, – [что] он может быть одновременно и „истинным ленинцем“, и легитимным мировым государственным деятелем»655. Верил в это Брежнев на самом деле или нет, мы, конечно, никогда не узнаем, однако на дискурсивном уровне этот дуализм действительно проявлялся.
Во внешнеполитическом дискурсе это часто выливалось в любопытную и тонкую смесь социал-интернационалистического величия и управления мировым порядком. Говоря точнее, в речах Брежнева довольно сложно найти явное восхваление отечественного великодержавия или обесценивание первоначальных ленинских принципов и классового подхода к международным отношениям. Однако также сложно усматривать в его заявлениях революционную подрывную деятельность, направленную на смену существующего политического статус-кво и пересмотр правил игры. Яркой иллюстрацией брежневского дискурсивного дуализма является его взгляд на состояние международных отношений, озвученный на XXVI съезде партии в 1981 году:
Отношения между государствами исстари назывались «международными». Но лишь в наше время, в мире социализма, они действительно стали отношениями международными. В них непосредственно участвуют миллионы и миллионы людей. Это, товарищи, принципиальное достижение социализма, его великая заслуга перед человечеством656.
Вероятно, Брежнев хотел сказать, что контакты между людьми в глобальном масштабе стали гораздо более тесными и инклюзивными (по крайней мере, в советском блоке), поскольку в них стали вовлекаться простые люди – рабочие и другие социальные группы, ранее из этого процесса исключенные. Отсюда вытекает огромный эгалитарный потенциал социализма. И все же Брежнев по-прежнему отдает приоритет нациям как основным акторам международных отношений, а ведущую роль отводит их авангардам, представленным партийными кадрами в установленных национальных границах. Конечно, этот принцип не противоречит Марксу и Энгельсу, но он также позволяет Брежневу обличать антикоммунистические протесты в странах-сателлитах Советского Союза (например, в Венгрии и Чехословакии) как инспирированное из‑за рубежа нарушение национального суверенитета и одновременно с этим как националистическую контрреволюцию. Такой идеологический дуализм естественным образом порождал различные дискурсивные затруднения и ловушки, подобные тем, с которыми сталкивается российская элита сегодня. В контексте социалистическо-националистического тандема любой автохтонный вызов представляется как иностранное вмешательство и контрреволюция, а тот, кто выступает против попыток Советского Союза «навести порядок» (например, в ходе «Пражской весны»), получает ярлык «контрреволюционера», поддерживаемого «извне»657.
Аналогичным образом, при обсуждении ситуации на Ближнем Востоке Брежнев делает два риторических хода, которые раскрывают его двойственную позицию. Во-первых, в 1979 году он (нерешительно) поддерживает исламскую революцию в Иране и, несмотря на явную религиозно-фундаменталистскую подоплеку, объявляет ее антиимпериалистической и отвечающей глобальным целям социализма. Во-вторых, он обвиняет США и западный мир в стремлении извлечь выгоду из отношений со странами Персидского залива и их нефтяных богатств. Для разрешения напряженности он предлагает заключить международное соглашение, которое может «создать в этом районе атмосферу стабильности и спокойствия». Он обещает «гарантировать суверенные права государств региона и безопасность морских и иных коммуникаций, связывающих его с остальным миром»658. Другими словами, он предлагает поддерживать порядок в несоциалистической части мира без применения насилия путем заключения соглашения между самыми могущественными (в основном несоциалистическими) государствами, что очень напоминает типичное поведение великой державы.
В целом вопросы международного мира, безусловно, были очень важны для Брежнева, что нашло отражение как в его личных дневниках, так и во внешнеполитических заявлениях659. Как ветеран Второй мировой войны, он предпочитал такое управление миром, которое можно осуществлять с позиции силы, отсюда его горячая поддержка крупнейшей в холодной войне программы вооружений660. Кроме того, он стремился установить дружбу и экономическое сотрудничество Советского Союза с западными великими державами, надеясь преодолеть все (или некоторые) существующие противоречия. Это намерение было одновременно и похвальным, и безосновательным, поскольку между двумя блоками существовало множество идеологических, политических и экономических разногласий661. Однако можно было попытаться сделать это с другой позиции – позиции относительно устойчивой, пусть и идеологически отличающейся великой державы, которая испытывает трудности с мобилизационным потенциалом своей главной идеологемы, но при этом обладает дискурсивными резервами благодаря долгой и достойной политической истории. И Брежнев попытался пойти таким путем. Однако возникшая в результате дискурсивная конструкция стала бомбой замедленного действия для марксистского интернационализма.
6.4.2. Возврат к народу
Брежнев отдавал явный приоритет внешней политике и международным отношениям, и в этом контексте основные дискурсивные проблемы поджидали его дома, где генсек решил совместить негибкий консервативный подход к политической идеологии на официальном уровне с эссенциалистскими и националистическими нарративами о величии на уровне политики памяти и культурной политики. Если говорить о политике памяти, то Брежнев обратился к победе в Великой Отечественной войне, которую Сталин ранее начал активно продвигать как новый миф основания советской нации662, и превратил этот миф в настоящий культ Победы (проявления которого мы ясно видим и в сегодняшней официальной патриотической культуре России)663. Ежегодные торжества стали неизменно сопровождаться грандиозным парадом на Красной площади и дорожали с каждым годом, а безмерное прославление ветеранов и жертв войны стало одним из оснований народной легитимности режима664.
В сфере культуры Брежнев и некоторые другие члены Политбюро поддерживали возрождение различных форм эссенциализма, например деревенской прозы, воспевавшей простые истины и нравственную чистоту деревенских жителей665. Писатели-«деревенщики» размышляли о главных моральных качествах русского народа и почти всегда упоминали ангельское терпение, беспрекословное принятие внешних обстоятельств, бескорыстие и неиссякаемый оптимизм. Новых литературных героев то и дело подвергали испытаниям новые коллективистские практики советского режима, к которым они зачастую относились с наивным простодушием, оставаясь при этом верными своему внутреннему нравственному компасу666.
Эти авторы целенаправленно держались в стороне от идеологической критики и лишь слегка намекали на некоторые недостатки советского режима, с которыми сталкивался типичный деревенский житель. Однако в конкуренции со структуралистско-интернационалистическими посылками марксизма-ленинизма, которые зачастую оставались непонятными для обывателей, новоявленный эссенциализм русской деревни казался советской публике 1960–1970‑х годов намного более привлекательным и честным. В условиях всепроникающего двуличия и идеологического разложения, на пике политики разрядки, то есть на пике международного признания СССР, массы фактически заново открыли для себя русский эссенциализм. В такой оптике мощь и сила, которую удалось обрести стране, отныне поддерживалась благодаря тому, что существует «тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша», как выразился Александр Солженицын, который внес значительный вклад в это новое литературное движение667. По словам Ицхака Брудного, попытка Брежнева «кооптировать деревенскую прозу и других русских интеллектуалов националистического толка была прямым ответом на упадок мобилизационной силы официальной марксистско-ленинской идеологии и попыткой укрепить легитимность режима и его мобилизационный потенциал»668.
6.4.3. Возвращение русского великодержавного шовинизма в социалистическом обличье
В годы холодной войны пик могущества СССР совпал с глубоким кризисом марксистского интернационализма и смежной с ним идеи социал-интернационалистического величия. Как показал Зубок, брежневский подход «живи сам и дай жить другому» привел к тому, что «двуличие, конформизм и коррупция правили бал, а двоемыслие и цинизм стали социальными нормами»669. При этом Брежнев даже не пытался начать дискуссию о том, как можно реформировать марксистский интернационализм, а просто то и дело повторял, что политика разрядки – это, по сути, прямой результат нового относительного баланса сил между социалистическим и капиталистическим блоками, а значит, в этих условиях великодержавная политика является нормальной. В результате идеи, связанные с различными ипостасями русского национализма и великодержавности, распространились в советских интеллектуальных и политических кругах, постепенно превращаясь в главную дискурсивную основу международной политики России. Значительная часть партийных функционеров и особенно военных и сотрудников КГБ фактически отказались от революционного марксизма. Вместо этого они поддержали великодержавный шовинизм и стали рассматривать коммунизм «как переходный этап к триумфу России как мировой державы, [т. е. моменту, когда] коммунистическая оболочка будет сброшена [и откроется] „великая Россия“»670.
Однако государство тщательно охраняло идеологическую монополию на марксистский интернационализм. Вольные индивидуальные интерпретации идеологических максим стали еще менее приемлемы, чем в предыдущие десятилетия. Если Хрущев еще мог время от времени отклоняться от текста своих речей, переходя на лексику рабочего класса, то Брежнев не отходил от текста никогда671. В то же время Брежнев и некоторые его соратники по партии часто портили нервы своим спичрайтерам, когда требовали, чтобы те вносили в тексты речей бесконечные правки для (1) полного риторического соответствия идеологическим постулатам научного коммунизма и (2) сохранения безупречно выверенного и узнаваемого стиля.
Спичрайтер Брежнева Александр Бовин в своих мемуарах отмечал, что «стиль – это человек»672. С точки зрения идеологического содержания все, что Брежнев говорил публично, предопределялось его положением и ролью. Таким образом, именно форма и стиль его выступлений должны были раскрывать его как советского лидера. Его фирменный усыпляющий стиль изложения (особенно в конце срока пребывания у власти) усложнял спичрайтерам работу. Однако даже семантически его риторическое творчество представляло собой «странную смесь здравого смысла и искренней веры в юбилейное „колыхание земли“, наивности („никаких фальсификаций“) и идеологической зашоренности, неотделимой от сплошной фальсификации»673.
В своей работе о дискурсивном режиме позднего социализма Алексей Юрчак назвал это «советской гегемонией формы», которая предполагала переход от семантической к прагматической модели дискурса (как это сформулировала Элизабет Мерц)674. На практике это означало, что для поддержания и защиты своей публичной политической идентичности стало важнее верно исполнять дискурсивные ритуалы, чем буквально понимать идеологические постулаты и следовать им. Таким образом, по выражению одного внимательного наблюдателя, марксистский интернационализм как политическая идеология «умер тихой и незаметной смертью где-то в период правления Брежнева»675.
Идеологический кризис, усугубленный советским вторжением в Афганистан в 1979 году и прочной реинтеграцией Советского Союза в мировую экономику, открыл пространство для новых ожесточенных дискуссий, которые некоторое время разгорались за пределами официальной публичной риторики, а затем проникли в массы во время перестройки, вызвав настоящий дискурсивный взрыв. Вопреки распространенному мнению, эти споры разворачивались не только по оси «коммунизм или либеральная демократия», но и, что важно, по оси, определявшей глобальное положение России. Два конца этой оси существовали в рудиментарной форме, возникнув уже во времена Сталина: роль России как ведущей силы мировой социалистической революции противопоставлялась ее роли как одной из европейских наций и великой державы с тысячелетней политической историей. И именно великодержавность живо набирала дискурсивную мощь на протяжении 1980‑х годов.