Пройдя через социальную революцию и гражданскую войну, большевики как главные поборники марксистского интернационализма в новорожденном Советском государстве и его господствующая политическая сила быстро оказались в международной политической и экономической изоляции. Чтобы иметь возможность нормально существовать в рамках международной системы и создавать стабильные союзы, находясь в окружении капиталистических государств, они с самого начала были вынуждены идти на сомнительные компромиссы и пересматривать некоторые из своих первоначальных марксистских принципов. Верно и то, что, несмотря на преимущественно экономическую аналитическую оптику, авангард коммунистической партии не нужно было убеждать в том, что национальный вопрос на самом деле имеет первостепенное значение. Общие антиимпериалистические настроения марксистского интернационализма, а также признанная Марксом и Энгельсом важность национальных границ и субнациональной идентичности сыграли в этом важную роль. Более того, национальный вопрос содержал в себе решение в виде антиимпериалистических и бесконечно дробящихся национально-освободительных движений. Ленин поддерживал эти движения и использовал их в качестве инструмента для демонтажа империй.
В большинстве случаев инструмент для демонтажа может быть использован и для сборки. Именно так поступил Сталин, когда вернул стране ее имперское наследие, изобразив его как одну из необходимых стадий прогресса, которые в итоге привели Россию к ее тогдашней социалистической форме. В его нарративе история классовых отношений заменялась историей великой нации, которая раскрывала себя поэтапно в полном соответствии с историко-материалистической логикой. Однако, чтобы постоянно оставаться великой, создаваемая советская политическая нация нуждалась в сильном ядре, роль которого Сталин отвел русскому народу как этнической нации. С марксистской точки зрения это был идеологически неоправданный и опасный шаг, повлекший за собой серию маятниковых колебаний в советской внешнеполитической риторике: от готовности возродить революционный марксизм (Хрущев) или сохранения мира и безопасности во всем мире независимо от идеологической принадлежности (Брежнев) до странного сочетания того и другого с добавлением щепотки либерального идеализма (Горбачев).
Важно отметить, что все вышеупомянутые дискурсивные модусы приписывали себе некоторую степень величия, миссию или глобальную ответственность, от которой Советский Союз не мог отказаться даже в периоды трудностей и политического напряжения, которое особенно ярко проявилось в последнее десятилетие советской власти. И даже когда все рушилось, великодержавная идентичность, несмотря на очевидную относительную слабость, оставалась стандартным способом осмыслять глобальную роль и положение страны. Внутри социума этот дискурс мог питаться множественными историческими примерами и ресурсами, а также различными значениями понятия «великой державы», которые не зависели от относительной оценки и внешнего признания, а выполняли преимущественно мобилизующую функцию. С таким дискурсивным набором в своем публичном поле Россия в 1991 году встретила четвертую и последнюю свою революцию XX века.
Глава 7Заключение: использование, наследие и ловушки величия в постсоветской России
…хотел бы обратить внимание членов Совета Безопасности на заявление господина Зеленского о том, что они предполагают и хотели бы вернуть себе статус ядерной страны. Не буду говорить «державы», но страны690.
Предлагаем создать объединение U-24. United for peace. Союз ответственных государств [відповідальних держав], обладающих силой и совестью, чтобы останавливать конфликты. Немедленно.
24 февраля 2022 года Россия начала полномасштабную военную операцию в Украине. В российских государственных СМИ и речах российских чиновников начало операции обосновывалось при помощи ряда нарративов, составленных из идей и тропов, проанализированных в этой книге. Путин апеллировал к угрозе экзистенциального характера, с которой якобы столкнулась Россия, угрозе «нашему историческому будущему как народа»691, которое было бы уничтожено, если бы Россия не предприняла немедленных действий. В качестве главных источников величия он определил культуру, ценности и традиции. Настоящая сила для него якобы заключалась в правде и справедливости, а не в грубой силе или относительном превосходстве. Декларируемое Путиным полное разложение норм морали на коллективном Западе, который он назвал «империей лжи», противопоставлялось сияющему образу России – «одной из самых мощных ядерных держав мира», которая, правда, в 1991 году во многом утратила свою мощь, но продолжала двигаться на топливе из смеси духовной силы, мобилизационного потенциала и народного воодушевления692. В ответ на российское эссенциалистское и конфронтационное понимание величия Украина, как видно из эпиграфа к этой главе, апеллировала к ответственному управлению и предотвращению конфликтов как ключевым ценностям международной системы и основным функциям великих держав – Зеленский фактически сформулировал самую суть современного западного понимания великодержавия693.
В 2022 году мир стал свидетелем того, как парадоксы, которые преследовали российские модернизационные проекты в XIX веке и вновь проявились после распада Советского Союза, воплотились в абсолютную катастрофу – в первую очередь для Украины, но также и для России. Усвоенный стандарт цивилизации как главная точка отсчета в сочетании с (1) очередным кризисом признания, (2) стремлением подтвердить свой статус великой, а не второсортной периферийной державы, (3) готовностью использовать традиционные (и устаревшие) двигатели политической эволюции России и (4) ослаблением механизма моральных сдержек, вызванных ограниченной и затрудненной социализацией, создали дискурсивную смесь, которая оказалась взрывоопасной. Разумеется, взрывоопасной не в том смысле, что она стала непосредственной причиной конфликта, а в том, что в рамках политического режима с аномально высокой концентрацией власти в руках одного человека и строго иерархической системой политического подчинения (того, что Балинт Мадьяр и Балинт Мадлович называют «однопирамидальной системой» с «верховным патроном» на вершине) применение военной силы стало мыслимым и потенциально оправдываемым для населения694.
Как же это стало возможным, учитывая многообещающий взлет демократии в России в 1990‑х годах? В этой заключительной главе я резюмирую ключевые моменты из реконструированной истории понятия «великая держава» и показываю, как они повлияли на функционирование великодержавного дискурса в современной России. Я обращаю особое внимание на некоторые наиболее жизнестойкие элементы дискурсивного наследия, а также на ловушки, которые были ими созданы. Я начинаю с описания дискурсивного взаимодействия новой России с миром в 1991 году и в последующие годы. При этом я подчеркиваю то, что обычно упускается большинством экспертов по российской политике, а именно тот факт, что России так и не удалось ослабить свою устойчивую привязанность к великодержавной идентичности даже в начале 1990‑х годов. Затем я возвращаюсь к основным вопросам исследования и даю на них одновременно лаконичные и более детализированные ответы.
7.1. После распада
7.1.1. Послание Ельцина Западу
Итак, как уже упоминалось ранее, после завершения холодной войны, когда Россия перестала быть сверхдержавой, в первом же предложении своей исторической речи в конгрессе США Борис Ельцин заявил, что он «гражданин великой державы, сделавшей свой выбор в пользу свободы и демократии», а также апеллировал к тысячелетней истории России695. Симптоматично, что словосочетание «великая держава» было неточно переведено на английский как «great country», то есть «великая страна», – возможно, потому, что по западным стандартам международный статус России в 1992 году все еще был под вопросом. Однако нет сомнений в том, что, в отличие от Ленина, Ельцин претендовал на причастность к непрерывной многовековой истории России как мирового лидера – ощущение, которое действительно оказало глубокое влияние на российский политический дискурс как в 1990‑х годах, так и в XXI веке.
Кроме того, Ельцин утверждал, что биполярный мир, который «сотрясали штормы и конфронтации», едва не приведшие к трагическому концу, ушел в прошлое696. Причем это произошло благодаря тому, что российский народ нашел в себе силы избавиться от тоталитарной системы и предпочел разум безумию. По выражению Ельцина, «Россия окончательно сделала выбор в пользу цивилизации, здравого смысла, общечеловеческого опыта»697. Таким образом, демократизировав свой политический режим, она символически вернулась в семью человечества, основанную на универсальных принципах свободы, достоинства и равенства – принципах, аксиоматически приписываемых разуму и здравому смыслу.
Однако «окончательный выбор» России не был таким очевидным, каким Ельцин представил его в Вашингтоне. Несмотря на многочисленные овации, которых он удостоился во время выступления, эта речь вызвала неоднозначную реакцию в России. Она транслировалась в прямом эфире по радио698, и выдержки из нее были опубликованы в газете «Известия»699, но, насколько мне известно, ее не транслировали и не повторяли впоследствии на федеральных телеканалах700. А некоторым его сторонникам и, возможно, какой-то части российской аудитории она вообще показалась слишком раболепной, даже несмотря на то, что Ельцин апеллировал к статусу великой державы.
Вторым показателем сохраняющейся великодержавной идентичности является отношение Ельцина в 1990 году к так называемому «параду суверенитетов» автономных республик и автономных областей внутри РСФСР. Его позицию по отношению к этому политическому процессу часто передают неточной цитатой: «Возьмите столько суверенитета, сколько сможете проглотить»701. На самом деле оно звучало как «Возьмите ту долю власти, которую сами можете проглотить»702. Сформулировав предложение именно таким образом, Ельцин, безусловно, выказал симпатию идее управления и самоопределения «снизу вверх», импонирующую как марксистам ленинского толка, так и либеральным демократам, но при этом он также продемонстрировал собственное патерналистское отношение к республикам и областям в составе РСФСР, дав понять, что бремя верховной власти по-прежнему будет нести Кремль.
Так Россия вновь присоединилась к объединенному миру, присвоив себе статус великой державы, который, как показала вышеупомянутая ошибка в переводе, не сразу был признан ее собеседниками. Иными словами, спустя 70 с лишним лет Россия вновь воспринималась как претендент на участие в международном концерте, основанном на нормативных универсалиях, а обязанности и права этого претендента признавались лишь частично, то есть в воображаемой международной системе она оказалась в точно таком же положении, какое занимала до 1917 года. Это была первая дискурсивная ловушка, в которую попала посткоммунистическая Россия, пытаясь осмыслить и использовать свой новый международный статус. Тем самым она вместе с производимым ею великодержавным дискурсом увязла в двусмысленностях, напоминающих те, с которыми ей приходилось бороться в XIX веке.
7.1.2. Тактическая уловка российских западников
Несмотря на то что идентичность ранней постсоветской России часто интерпретировалась как ориентированная на Запад и лишенная великодержавных амбиций703, на самом деле это было не так. Даже самый либеральный и прозападный российский министр иностранных дел Андрей Козырев, которого одинаково презирали и ельцинские «державники»704, и путинская дипломатическая элита705 (за то, что он как-то предложил американским коллегам определить национальные интересы России), по сути, поддерживал и регулярно продвигал великодержавную риторику. Как и подобает истинному западнику, он понимал величие России не как конкурентное преимущество, а как «бремя» или «судьбу»706.
В этом смысле я не согласен с Цыганковым, который не включает великодержавие в идеологический инструментарий либеральных западников707. Я утверждаю, что даже самые либеральные российские политики (то есть, выражаясь позитивистским языком, наименее вероятные случаи (least-likely cases)) никогда не отказывались от идеи России как великой державы. Как и большинство западников полтора века назад, они лишь трансформировали содержание этой идеи, но сохранили ее грандиозный размах, идеологическую форму и мобилизационную функцию. В своей книге 1995 года Козырев прямо обращается к проблеме политического величия. В разделе, озаглавленном «В чем величие державы?», он признает, что смысл и содержание величия в современном мире изменились. Экономическое процветание, передовая наука и культура, а также высокий уровень жизни стали гораздо более важными и желанными целями для великих держав и служили основными индикаторами, подтверждающими их статус. Военная мощь, напротив, стала играть относительно слабую роль. В то же время, понимая, что по всем приведенным критериям Россия, скорее всего, получит низкие баллы, Козырев утверждал, что ей «суждено быть великой державой»708. Главным основанием подобного мнения был исторический опыт России: она всегда выходила победительницей из любого кризиса, а значит, преодолеет и этот. Козырев использовал здесь тот же (сомнительный) аргумент, что и Лавров, который 20 лет спустя будет оправдывать нынешние претензии России на величие, ссылаясь на ее историю успешного преодоления кризисов709. Ключевое различие между ними заключается в том, что Козырев хотел, чтобы Россия отказалась от своих имперских интересов и приняла интересы «России как великой демократической державы»710. Однако от самого величия не были готовы отказаться оба.
Чтобы показать, что Россия была не только послушной ученицей Запада, Козырев настаивал на том, что период внешней политики в начале 1990‑х годов, который воспринимался как «романтический», был на самом деле тактической уловкой ради достижения стратегических интересов России как регионального гегемона и реализации амбиций демократической великой державы711. В этом смысле любопытно, что Козырев озаглавил свою книгу словом «Преображение», которое имеет явный религиозный подтекст и обозначает событие, когда Иисус Христос предстал перед своими учениками в сверхчеловеческом, сияющем образе. Применительно к постсоветской России эта метафора выглядит самой подходящей для описания ее политического величия, которое всегда ускользало от проверки и сравнения, но в то же время всегда было рядом, готовое в любой момент проявиться и вселить веру в тех, кто ее теряет, – прежде всего в граждан Российской Федерации.
7.1.3. Дискурсивный коктейль величия в современной России
Когда я говорю, что в 1990‑х годах, как и сегодня, российские политики часто обращаются в своей риторике к тем моделям величия, которые были широко распространены и популярны до Октябрьской революции, я не имею в виду, что какой-то из вариантов этого дискурса воскрес в своем неизменном виде. Уверенность, с которой Ельцин и его окружение говорили о великодержавном статусе России, вероятно, проистекает из опыта холодной войны (когда особый статус Советского Союза почти не подвергался сомнению), а не из воскресших воспоминаний столетней давности. Однако в представлении Ельцина этот опыт как бы сливался с новой общей структурой мира, которая действительно напоминала ситуацию до 1917 года и соответствующие тому времени иерархии. Так и Путин, говоря о российском великодержавии, часто использует красочный и ностальгический дискурсивный коктейль, то оплакивая распад Советского Союза712, то используя тропы из хранилища образов Российской империи или ее политических предшественников713. Таким образом, современный российский великодержавный дискурс представляет собой конгломерат различных дискурсивных модусов, одни из которых более влиятельны, чем другие.
Следовательно, какой бы дискурсивный модус (модусы) ни выбирали элиты современной России для трансляции идеи российского величия, он неизменно вступает в диссонанс с российской политической средой. Главная причина заключается в том, что дискурсивная механика этих модусов остается практически идентичной всем или некоторым предыдущим инкарнациям российского великодержавного дискурса. Представления России о величии просто (и привычно) не синхронизируются с международным контекстом и вызывают подозрения. Путин, как и другие российские лидеры до него, часто решительно отказывается обсуждать статус России как великой державы в относительных терминах. Несмотря на его привычку жонглировать цифрами, все сравнения заходят в тупик, когда речь идет о величии России. Конечно, российские элиты никогда не забывают упомянуть о том, что они управляют государством с ядерным оружием. Однако за пределами узкого круга специалистов по стратегическим вопросам подсчет боеголовок ведется редко. В большинстве случаев ядерное оружие просто преподносится как атрибут великой державы. В то же время российские чиновники часто гордятся славным прошлым России и прогнозируют ей не менее славное будущее, подчеркивая, что если Россия хочет выжить в своих нынешних границах, то неоспоримый статус великой державы – единственно возможное для нее будущее.
Когда речь идет о настоящем, Россия часто заявляет, что ее величие основано на креативности (что бы это ни значило) и способности справляться с кризисами (а не поддерживать порядок). Как таковое, российское величие (1) легитимируется прошлым, которое давно и безвозвратно ушло; (2) проецируется в будущее, наступление которого призрачно и требует мобилизации в грандиозных, «великодержавных» масштабах; и (3) остается преимущественно нереализованным в настоящем, поскольку креативность и антикризисное управление – это чрезвычайные меры, а не повседневная политическая рутина. Российские элиты часто демонстрируют свое раздражение, когда некоторые (как правило, западные) наблюдатели пытаются подвергнуть возможности России тщательной оценке и вынести свое суждение о том, подходит ли Россия для членства в клубе великих держав.
Кроме того, для великой державы современная Россия демонстрирует любопытное отношение к глобальным нормам. Если согласиться с мнением английской школы о том, что главной функциональной особенностью великих держав является управление международным порядком, то создание и поддержание консенсуса по международным нормам должно быть одной из ключевых задач каждого крупного международного актора. Действительно, разработка норм была традиционной задачей великих держав в XIX и XX веках. Россия, однако, часто демонстрирует свое двойственное отношение к глобальным нормам. С одной стороны, она апеллирует к достаточно традиционалистскому набору нормативных универсалий, включая верховенство международного права, первостепенную важность безопасности и мира во всем мире и принцип невмешательства. Показательно, что Россия стремится создавать впечатление консервативной, а не революционной державы и предпочитает оправдывать даже свои самые разрушительные международные шаги, такие как присоединение Крыма и операцию в Украине, апеллируя к юридическим прецедентам и конвенциям. С другой стороны, в процессе взаимодействия с внешним миром Россия постоянно утверждает, что существующий нормативный порядок переживает кризис и что для его спасения необходимы чрезвычайные меры714. Исходя из собственного восприятия кризиса, она часто включает режим чрезвычайного положения и нарушает правила, а затем оправдывает это насущной и неотложной необходимостью. В ответ Запад обвиняет Россию в ревизионизме, вводит санкции и отказывается признавать ее статус великой державы.
На самом деле подобный дискурс проявился уже сразу после распада Советского Союза. После окончания холодной войны Россия, по расхожему выражению, стала великой державой, «поднимающейся с колен». Однако, чтобы подняться по-настоящему (и впоследствии удержаться на ногах), ей всегда приходилось прибегать к чрезвычайным мерам. В 1993 году во имя свободы и демократии Ельцин приказал обстрелять демократически избранный парламент. Принятая вскоре после этого суперпрезидентская Конституция была призвана помочь России быстрее пройти демократический транзит. В 2000 году страна получила своего суперпрезидента, главным достижением которого, по мнению широких слоев населения, стало «возвращение России статуса великой державы» (показательно, что другим его достижением называлось «удержание России от распада»)715. Однако с точки зрения международного нормативного консенсуса именно такой силовой менталитет, по всей видимости, и мешает ее полному и безоговорочному признанию. Усвоенный прогрессивный вектор развития страны в сочетании с ощутимым отставанием и готовностью использовать свои якобы трансформационные ресурсы, что нормализовано внутри России, но воспринимается сторонними наблюдателями как чрезвычайные и несовременные меры, заставляют страну бесконечно гнаться за собственной проекцией.