— Так мы не договаривались, — прошептала Мэри мужу, с испугом подумав, что станет зрительницей такого действия, которое не замолят ни молитвы, ни посещение воскресных церковных служб.
Но Элджин только улыбнулся, в этот момент он кивком поздоровался с лордом Нельсоном с таким видом, будто они были старыми друзьями. Неужели ее муж действительно ожидает, что она согласится присутствовать на одном из эротических представлений Эммы Гамильтон?
Очевидно, так оно и было. Он провел ее мимо группы музыкантов, усадил, сел рядом и, положив руку на ее ладонь, заговорил уверенным тоном:
— Мэри, я нахожусь на дипломатической службе. А значит, принужден жить в иностранных землях и подчиняться силе внешних обстоятельств. А поскольку ты моя жена, тебе придется делать то же самое. В земле турок ты увидишь еще более непривычные зрелища и не должна будешь убегать от них, подобно деревенской девчонке.
— Как пожелаешь, — пожала она в ответ плечами и устремила внимание на лорда Нельсона.
Было странно думать, что тучный, однорукий и, кажется, одноглазый старик, что сидит перед нею, тот самый герой, который вызвал восхищение у всей нации и взволновал романтичное воображение всех женщин Англии. Прическа его была в беспорядке, седые пряди струились в волосах, цвет которых напоминал нечто среднее между цветом моркови и имбиря. К тому ж адмирал был неправдоподобно маленького роста, настолько низенького, что казался ребенком, посаженным на стул взрослого человека.
— Послушай, но он же коротышка! — обратилась Мэри к Элджину. — Даже его соперник Наполеон, кажется, чуть повыше. Не могу только разобрать, один у него глаз или два.
Единственный глаз на его лице, который был виден, казался мутным и затянутым влагой, второй скрывала повязка, но что было причиной тому — болезнь или отсутствие глаза, — Мэри не могла бы сказать. К тому же у адмирала не хватало нескольких верхних зубов. В сравнении с красавцем Элджином он выглядел просто чудовищем, но Мэри не могла бы сказать, кого из двух покровителей Эммы она предпочла бы — лорда Нельсона или более старого, но элегантного сэра Уильяма, сидевшего рядом с ним. Сэр Гамильтон был высокого роста, очень худощав и его лицо с приятными чертами до сих пор хранило юношеское выражение, несмотря на то что возраст старика приближался к середине восьмого десятка. Его руки — сэр Уильям в отличие от адмирала сохранил обе конечности — были изуродованы ревматизмом.
Болтовня в зале резко стихла, и глаза собравшихся устремились к пышным фалдам занавеса из алого и фиолетового шелка, задрапировавшего пространство между двумя античными колоннами. На более низкой из них стояла римская погребальная урна. Внезапно в зале появилась высокая женщина с кожей цвета эбенового дерева, тюрбаном, увенчивающим ее голову, и огромным золотым ожерельем на шее. Длинными скользящими шагами она прошла к занавесу, отвела его, и перед зрителями предстала пышных очертаний фигура, задрапированная в пурпур, ее огромные глаза были устремлены вверх, а руки драматично раскинуты в стороны. Женщина казалась даже выше своей темнокожей компаньонки. Густые, цвета воронова крыла волосы волнами разметались по пышной груди, причем, как показалось Мэри, эти волны были тщательно уложены таким образом, чтобы не скрыть волнующей ложбинки. Женщина стояла неподвижно, как статуя. Скрипач поднял инструмент, полились печальные звуки, но глаза всех зрителей были устремлены только на Эмму Гамильтон.
«Она уже далеко не юная, — подумала Мэри с удовлетворением, — и, возможно, слишком тучная».
Но стоило той начать двигаться, как Мэри, словно зачарованная, уже следила за каждым плавным движением ее крупной фигуры. Отобрав у партнерши легкую ткань, она прикрыла ею лицо, а в следующий момент в руках у Эммы оказалась урна с одной из колонн. Через мгновение появились две маленькие девочки, каждая ухватилась ручонками за развевающуюся мантию танцовщицы, и вся группа торжественной процессией направилась к сидящим зрителям. Дети испуганно жались к Эмме, а она с лицом, выражавшим смесь ужаса и страха, вглядывалась в зрителей.
— Агриппина[6]! — воскликнул в публике мужской голос.
Эмма чуть повела одобрительно бровью, но не прервала шествия, и суровое выражение лица не смягчилось. Она двигалась совершенно беззвучно, но рот ее кривился, будто издавал злое шипение.
— Она доставила прах Германика в Рим! — взволнованно объявил другой.
Итак, оказалось, что это не драматическое представление, а салонная забава, известная под названием «Живые картины».
— Посмотрите на лицо Агриппины, — прошептала какая-то из женщин. — Она знает, что ее муж отравлен.
Некоторые зрители не могли подавить невольного вздоха, когда глаза Эммы встречались с ними.
— Видя Агриппину с детьми, прах ее мужа несущей, разом толпа вздох глубочайший издала, — продекламировал кто-то.
— Так писал историк Тацит, — добавил сэр Уильям.
Удовлетворенная тем, что изображаемый ею персонаж был узнан, Эмма повернулась и сквозь ряды зрителей направилась обратно. Пока она ставила на верх колонны урну, дети исчезли за занавесом. Женщина опустилась на живописную груду тканей и бутафорских принадлежностей, наклонилась, и вот уже она вынырнула в накинутой на плечи белоснежной накидке с веточкой свежего плюща в волосах. Медленно, будто не вполне владея собой, хоть все ее движения были грациозны и плавны, она стала подниматься на ноги. Вновь появилась ее темнокожая помощница и вложила в руки Эммы извивающуюся змею. Несколько дам в публике вскрикнули от испуга, но Мэри видела, что змея не настоящая. Это был муляж, но очень правдоподобный.
Эмма воздела в поднятых руках свою ношу и начала кружиться. Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, повинуясь не музыке, а какому-то внутреннему ритму. Ее бедра раскачивались медленными завораживающими движениями, за которыми Элджин, Мэри не могла этого не заметить, следил, не отводя глаз. Один из музыкантов взял в руки флейту и стал наигрывать медленную, сначала тихую мелодию, которая постепенно достигала все более высоких, пронзительных пределов, а Эмма кружилась и кружилась, распущенные волосы струились за нею темной волною.
— Вакханка! Менада! — раздались голоса.
Несколько человек в публике одновременно разгадали пантомиму и воспользовались возможностью проявить свои знания.
«Прекрасное исполнение, — подумала Мэри про себя. — Не удивительно, что эта женщина так популярна. Она умеет владеть публикой и заставляет ее не только следить за происходящим, но и участвовать в представлении».
Ничего нет странного в том, что самые великие живописцы Франции и Англии наперебой стремились изобразить эту музу. Злые языки утверждали, что слава этой женщины покоится на ее готовности оказывать любовные услуги такого рода, на которые не пойдет ни одна леди, но сейчас Мэри чувствовала, что за известностью Эммы Гамильтон стоит нечто большее. Она обладает подлинной классической грацией, но в отличие от статуй, на которых большинство современных мужчин оттачивали свой вкус, это существо из плоти и крови, чувствующее и живое. Эта современная женщина обладает теми свойствами, которыми наделяли свои творения великие мастера, мечтавшие вдохнуть в них жизнь, и она с изящной легкостью преподносит их вам. Мэри подумала, что, наверное, небезосновательны слухи о том, что бедный мистер Ромни, написав столько портретов Эммы, изобразив в ее лице самых знаменитых и прекрасных женщин истории, стал как безумный жаждать обладания ею. Эмма олицетворяла собой не просто женщину, но — для мужчины и в особенности для художника — всех женщин.
Тело Эммы словно рвалось из своей оболочки, когда она кружилась в неистовом дионисийском обряде. Когда же она, бессильной рабыней языческого божества, рухнула ничком на пол, каждый мужчина в зале был покорен, пав жертвой ее эротических наваждений.
«Сексуальность — своего рода колдовство», — мелькнула у Мэри мысль.
С чего знатные дамы подчиняются стольким условностям в своем поведении, в то время как единственное, к чему, похоже, стремятся мужчины, разгул чувственности? Она не могла разрешить противоречие, но ощущала власть, которой Эмма подчиняла этих властных мужчин.
Глаза всех присутствующих не отрывались от танцовщицы, когда она, закончив танец менады, набросила на голову и тело белую накидку и бессильным коконом замерла на полу. Прошло некоторое время, прежде чем снова появившаяся негритянка накинула ей на одно плечо сверкающее золотое покрывало, и через доли мгновения Эмма вновь была на ногах, полностью преображенная. Голову ее украшала корона в форме извивающейся змеи. Разгоревшиеся щеки неистовой вакханки стали вдруг смертельно бледными. Сейчас эта женщина была воплощением самого рока. В руках у нее опять появилась змея, она подносила ее маленькую головку к груди.
— Клеопатра! — мгновенно догадались в публике.
— «Над ней не властны годы. Не прискучит ее разнообразье вовек»[7].
«То же самое можно сказать о самой Эмме, — подумала Мэри. — И впрямь бесконечное разнообразие. На что может быть похожа ее жизнь — презирать условности света с их суровыми ритуалами и манерностью, быть свободной музой мужчины?»
Негритянка опускается на колени, умоляя о чем-то, протягивает к Клеопатре руки. Царица стоически отворачивается. И вот уже служанка бессильно распростерлась у ног госпожи, та подносит к груди змею, запрокидывает назад голову, изображая невыносимую жгучую боль, и медленно, подобно шелковому покрывалу, опускается на пол. Негритянка вынимает змею из ее рук, прикладывает к своей шее, и вот она уже рядом с распростертым телом Эммы.
Молчание. И уже через мгновение грохот обрушившихся аплодисментов.
— Браво! Браво! — кричали итальянские гости, к которым тут же присоединился вскочивший на ноги адмирал Нельсон.
Сэр Уильям с усилием поднялся и, потирая рукой бедро, устремил взгляд на сцену.
— Что за великолепная женщина! — проговорил Элджин, тоже хлопавший в ладоши. — Превосходное тело.