Я понимаю, что допустил ошибку, но уже слишком поздно. Никогда, никогда, никогда нельзя даже допускать, что суд «принимает скоропалительные решения». Это как сказать волку, который собрался перекусить вам сонную артерию, что у него воняет из пасти. Судья меряет меня прохладным взглядом.
— Мне кажется, я располагаю достаточной информацией, чтобы принять надлежащее решение… пусть даже незамедлительное. Суд устанавливает залог в один миллион долларов, исключительно наличными. — Она бьет молоточком. — Следующее дело.
Приставы уводят Эндрю, прежде чем он успевает спросит у меня, что будет дальше. Старики поднимают шум, суетятся и выкрикивают оскорбления, пока другой пристав не вытесняет их в коридор. Прокурор встает и подходит ко мне.
— Эрик, — говорит он, — ты уверен, что хочешь в это ввязываться?
Он сомневается не в моих юридических талантах — он сомневается в моей устойчивости к стрессу. Он-то держится уже двадцать лет, а я новобранец. Я натянуто улыбаюсь.
— Все под контролем, — лгу я. Алкоголики, вставшие на путь исцеления, — отличные лжецы.
Я уступаю место другому адвокату, готовящемуся к следующему делу. Мне хочется оттянуть тот момент, когда я прочту в глазах Делии разочарование, ведь я опять потерпел поражение: Эндрю придется провести еще одну ночь в тюрьме. Смирившись с неизбежным, я поворачиваюсь и вижу, что она исчезла.
Шесть лет назад я съехал с проезжей части, когда пытался открыть бутылку «Столичной» и одновременно держать руль коленями. Каким-то чудом единственной жертвой того ДТП стал сахарный клен. Мне пришлось отправиться в бар и выпить еще несколько рюмок, прежде чем я набрался храбрости позвонить Делии и рассказать, что случилось. В течение следующей недели я регулярно просыпался там, куда вроде бы не приходил накануне вечером: в комнате студенческого общежития Дартмута, в кухне китайского ресторана, на бетонном разделителе плотины. В рамках одного из тех запоев я как-то раз очутился на заднем дворе дома Хопкинсов. Уснул я прямо у них в гамаке, и разбудил меня чей-то плач. Рядом со мной на земле сидела Делия и задумчиво рвала травинки.
— Я беременна, — сказала она.
Голова моя плавала где-то на большой глубине, язык напоминал корягу среди топей, но я подумал одно: «Теперь она моя». Кое-как выбравшись из гамака, я опустился на колени, стянул с волос Делии резинку и, сложив ее пополам, взял мать своего ребенка за руку.
— Делия Хопкинс, — сказал я тогда, — ты согласна стать моей женой?
Я напялил импровизированное кольцо ей на палец и прибавил ватт в своей электрической улыбке.
Когда она вместо ответа лишь уткнулась лицом в колени, я ощутил, как паника, точно мотылек, затрепыхалась внизу моего живота.
— Делия, — наконец сказал я, сглотнув комок. — Дело в ребенке? Ты хочешь… избавиться от него? — Сама мысль о том, что часть меня пустила корни в ее теле, казалась чудом, словно я обнаружил орхидею, пробившуюся сквозь асфальт у съемной халупы. Однако я готов был пожертвовать этим счастьем ради Делии. Ради нее я был готов на все.
Когда она снова посмотрела на меня, глаза ее были пусты, как будто она вырывала из плоти своей жизни отвечавший за меня кусок.
— Я хочу этого ребенка, Эрик, — сказала она. — Я не хочу тебя.
Делия часто жаловалась, что я слишком много пью, но, сама не беря и капли в рот, вряд ли могла решать, сколько это — «слишком много». Она уверяла, что не выносит запаха алкоголя, но мне казалось, что ей просто страшно потерять контроль надо мной, а значит, это была ее проблема, не моя. Иной раз она до того распалялась, что ставила мне ультиматум, но это был замкнутый круг: стоило ей пригрозить бросить меня, и я лез в бутылку еще глубже. Тогда она в конце концов приходила и помогала мне прийти в себя, а я клялся всеми святыми, что это не повторится, хотя мы оба знали, что это повторится, и не раз.
Вот только теперь она уходила не ради себя, а ради нового человека. Уходила от лица их двоих.
После того как она ушла, я еще долго сидел во дворе, пытаясь, как атлант, пристроить тяжелую правду на плечах. Вернувшись домой, я нашел информацию об обществе «Анонимных алкоголиков» и в тот же вечер отправился на собрание. Мне понадобилось немало времени, чтобы осознать, почему Делия отвергла мое предложение. Я просил ее прожить со мной ужасную жизнь, но ведь человек в любой момент может начать жить сначала.
Я бы хотел немедленно найти Делию, но времени на это сейчас нет. Я звоню аризонским прокурорам, и металлический голос в трубке извещает меня, что прокурор округа Мэрикопа принимает с девяти утра до пяти вечера. Глянув на часы, я понимаю, что в Аризоне еще всего семь. Я оставляю на автоответчике сообщение, в котором говорю, что представляю интересы Эндрю Хопкинса и что мой подзащитный согласился на экстрадицию из Нью-Гэмпшира в надежде на скорейшее рассмотрение дела.
Затем я спускаюсь в офис шерифа, где Эндрю временно отведена каморка площадью в шесть квадратных футов.
— Мне необходимо увидеться с Делией, — говорит он.
— В данный момент это невозможно.
— Ты не понимаешь…
— Знаете, Эндрю, как отец четырехлетней девочки… не понимаю, тут вы правы.
Мы оба одновременно вспоминаем вчерашний разговор и его чистосердечное признание. Эндрю хватает ума сменить тему.
— Когда мы едем в Аризону?
— Это не нам решать. Может, завтра, может, через месяц.
— А что будет происходить, пока мы ждем?
— Штат Нью-Гэмпшир обеспечит вам роскошные апартаменты. Вы будете периодически встречаться со мной, и мы вместе попытаемся придумать, как нам вести себя в Фениксе. Я пока что понятия не имею, какими доказательствами располагает обвинение. Пока я не разберусь во всем, вы просто признаете себя невиновным, а проблемы будем решать по мере их поступления.
— А если я хочу признать свою вину?
За годы своей карьеры я сталкивался всего лишь с одним подсудимым, который не хотел воспользоваться шансом хотя бы высказать свою точку зрения на случившееся. Ему было семьдесят лет, тридцать из которых он провел в тюрьме штата. Он ограбил банк через пятнадцать минут после освобождения и присел на бордюр в ожидании полиции. Ему хотелось одного: вернуться в среду, законы которой он понимал, — а потому реплика Эндрю показалась мне еще более странной. Чем бы ни руководствовался человек, однажды решившийся на преступление ради того, чтобы жить со своей дочерью, он все-таки должен хотеть продолжения этой жизни в ее обществе.
— Эндрю, как только вы признаете себя виновным, все кончено. Вы всегда можете поменять «невиновен» на «виновен», но не наоборот. Прошло уже двадцать восемь лет, половина улик могла растеряться, а половина свидетелей — умереть. У вас неплохой шанс на оправдательный приговор.
— Эрик, — Эндрю заглядывает мне в глаза, — ты же мой адвокат, верно?
Я совершенно не готов выступать его адвокатом; мне не хватает опыта, и мозгов, и уверенности в себе. Но я вспоминаю мольбы Делии. Вспоминаю ее незыблемую веру в то, что человек, некогда потерпевший фиаско во всех своих начинаниях, еще может стать героем.
— Значит, ты должен меня слушаться, верно?
Я не отвечаю на его вопрос.
— Эрик, я отдавал отчет в своих действиях тогда, двадцать восемь лет назад. И я прекрасно понимаю, что делаю сейчас. — Он тяжело вздыхает. — Я признаю свою вину.
— А вы не думали, как это скажется на Делии?
Эндрю долго смотрит на какой-то предмет у меня за спиной, прежде чем ответить.
— Только об этом я и думаю, — наконец говорит он.
Однажды, когда нам было по семнадцать лет, Делия мне изменила. Мы должны были встретиться у изгиба реки Коннектикут, мы часто там купались: заборчик из рогозы и тростника надежно прятал вас от посторонних взглядов, вздумай вы побаловаться со своей девушкой. Я приехал туда на велосипеде, опоздав на полчаса, и услышал, как Делия беседует с Фрицем.
Буйные заросли мешали мне их рассмотреть, но их спор — о карамельном батончике «О'Генри» — я слышал отчетливо.
— Его назвали в честь Хэнка Аарона, — настаивала она. — Когда он в очередной раз делал хоумран, все им восхищались: «О Генри!..»
— Нет. Это в честь писателя, — возражал Фиц.
— Никто бы не стал называть конфету в честь писателя! Только в честь бейсболистов. «О'Генри», «Малышка Руфь»…
— А это назвали в честь дочки Гровера Кливленда.[8]
Я услышал визгливый смешок.
— Фиц, ты… ты не смей! — Всплеск воды: он сбросил ее в реку и упал сам. Прорвавшись сквозь тростник, я собрался уже было присоединиться к ним, когда у самого берега заметил, что Фиц и Делия целуются.
Не знаю, кто это начал, но точно знаю, что Делия положила этому конец. Оттолкнув Фица, она побежала за полотенцем и застыла, дрожа, в трех футах от моего укрытия.
— Делия, погоди! — крикнул Фиц, выбираясь на берег.
Я не хотел слышать ее слова, я боялся, что она скажет самое страшное. А потому молча удалился и поехал домой с рекордной скоростью. Остаток вечера я провел у себя в комнате — лежал в полумраке и представлял, что ничего не видел.
Делия так и не призналась в этом поцелуе, а я никогда о нем не вспоминал. Ни при ней, ни при ком-либо другом. Но в свидетеле важно то, что он видел, а не то, что сказал. И тот факт, что ты держишь случившееся в тайне, не отменяет самого случившегося, как бы ты ни старался в это поверить.
Когда я нахожу Делию, она наблюдает за стайкой ребятишек, ползающих по детскому городку.
— Ты же помнишь, что я ненавижу качели?
— Ну да, — бормочу я, не понимая, к чему она клонит.
— А знаешь почему?
Лет в восемь Делия сломала руку на качелях, и я всегда считал, что с того момента она их и ненавидит. Но когда я озвучиваю свою версию, она лишь мотает головой.
— Когда взлетаешь слишком высоко, цепи на полсекунды провисают, — говорит она. — И я всегда боялась, что упаду.
— А потом таки упала, — замечаю я.