— Четвертый праведный Халиф — Али ибн Абу-Талиб, да будет доволен им Аллах, сказал: жаждущий знаний подобен воину в Священной войне во имя Аллаха.
Шурали исподволь посматривал на насупленное лицо Затычки. Борода его шевелилась — нехороший признак.
— Вот и пришел к нам многоученый и отважный человек. Он дарует нам необходимые знания во имя Аллаха и Пророка его, — голос Фархата утих.
Все — и обе наложницы, и сам велеречивый — многозначительно уставились на Шурали. Только Затычка смотрел на экран гаджета, который к тому времени уже «уснул».
— Что ты видел, Шурали? — спросил командир после паузы.
— Не видел ничего, почтеннейший. «Норвежцы» налили соляры в выхлопную трубу. Всё заволокло белым дымом.
— Нам известно, что оба мертвеца — и Адольф Олсен и Хайнц Франц Томас — умерли от осколочных ранений. Кто-то бросил в люк гранату.
— Я не бросал, — вздохнул Шурали.
— Ты стоял рядом и корректировал огонь, — борода Затычки теперь походила на обозленного дикобраза. — Никто не мог подойти к машине, минуя тебя.
— Я смотрел в окуляры бинокля. Видел подвиг отважного воинства, совершенный во имя Аллаха, да будет он прославлен в веках!
— Пушту прикидывается тупым, — проговорила черноглазая иудейка. — Но на самом деле он не так прост. Позволь мне…
— Молчи, женщина! — рявкнул Затычка. — Тебе бы только убивать!
— Я убью любого. Кого прикажешь, — ответила женщина, и русский евнух Затычки дрогнул, когда она передернула затвор автомата.
Они говорили друг с другом на языке иудеев, стараясь соблюсти видимость интимности, и не ведали о том, что майор Абрамс обучил Шурали и этому языку.
— Как же ты мог видеть подвиг славного воинства, если, по твоим словам, всё заволокло белым дымом? — спросил Фархат.
— Аллах сподобил меня видеть многочисленные смерти неверных.
Шурали опустил глаза и втянул голову в плечи.
— Он боится тебя, достопочтенный Абу Маариф, — хмыкнул Фархат.
— Он лжет, — проговорила черноглазая женщина на языке иудеев.
— Пусть уходит, — сказал Затычка. — Аллах рассудит…
— Да прославится его имя! — Фархат воздел руки к потолку.
Слуга вывел Шурали в соседний зал. А там молодые йеменцы уже затеяли свою любимую игру. Один из них с неимоверной быстротой перемещал по плоскому листу фанеры три пластиковых стаканчика. Другие йеменцы наперебой угадывали, под каким из них находится почерневший грецкий орех. Воздух в помещении был спертым. Шурали сдёрнул с головы арафатку и вытер ею лицо. Мучительно хотелось выйти наружу. Лучше смрад горящих покрышек, чем сладковатый душок анаши, щедро сдобренный запахами крысиного кала. Лучше лающая брань Ибрагима Абдулы, чем алчные, отуманенные травой и азартом очи йеменских наёмников Затычки.
— Постой! — кто-то схватил его за рукав. Знакомое слово, произнесенное на чужом языке, заставило Шурали обернуться.
Русский прислужник Затычки, спрятав лицо в поднятый воротник робы, тянул его назад.
— Послушай! — сказал он. — Слушай же!
Шурали повиновался, сделал шаг назад. Теперь он снова стоял на пороге командирской опочивальни и мог слышать всё, что говорилось в ней.
— Мне не нравится Ибрагим Абдула, — проговорил Фархат. — Что суть разум? Разум суть то, с помощью чего можно контролировать эмоции и животные инстинкты. Ибрагим Абдула не может контролировать их. Он обрил голову, отрастил бороду и не расчесывает её. Ибрагим Абдула смердит, как шакал. Нет, он не разумный человек и способен на многое.
— Он русский, а русских не переделать. Я навидался их в чеченскую войну. Даже приняв ислам, они остаются верны распятому, — проговорил Затычка. — Их можно использовать, как мясо свиней для затыкания дыр при наступлении. Но если кому-то из них удастся выжить — наш долг самим позаботиться об их судьбе.
Шурали глянул на слугу Затычки.
— Как имя? — она старался как мог, выговаривая слова пока не до конца освоенного им языка. — Твоё имя?
— Иван Удодов, — был ответ. — Другого имени у меня нет.
— Русский…
— Да.
— Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк его, — эти слова Шурали произнёс на арабском языке.
Русский молчал, по-прежнему пряча усталое лицо в воротнике, но Шурали знал: он услышан и понят. Ответ прозвучал по-русски. Может быть, слуга просто боялся, что его услышит одна из наложниц Затычки?
— Нет. Я не принимал вашей веры. Абу Маариф аль-Эфвэ нанял меня. Просто нанял и всё.
— Что значит на вашем зыке слово «нанял»? — спросил Шурали.
— Ты разговаривал с Удодовым? — отозвался Ибрагим Абдула. — С гаремным рабом? Затычка не нанял его. Сволочь врёт. Он работает за еду.
С немалым риском они забрались на верхний из уцелевших этажей многоэтажки. Под их ногами бугрилось море руин. Нет, оно совсем не было бескрайним. Тут и там серую массу пепла и щебня разбавляли зелёные лоскутья уцелевших скверов. А на горизонте, с западной стороны, щетинился множеством антенн и блистал оконными стеклами один из уцелевших кварталов Халеба. С другой стороны, в паре миль от них, воткнулись в небо несколько дымных столбов. Русский смотрел на дымящиеся руины квартала Аль-Фарафра.
— Завтра снова в бой, — не отставал Шурали. — Абу Маариф аль-Эфвэ сказал, что в на соседней улице засели неверные. И на этот раз нам с тобой не отсидеться в группе прикрытия. Придётся идти на штурм вместе со всеми. — На всё воля Аллаха, да прославится его имя в веках!
Шурали с сомнением и опаской рассматривал квартал. Дюжина домов. Каждый высотой не менее восьми этажей. Все дома целёхоньки. Видимо, неисповедимым промыслом Всевышнего, да прославится его имя в веках, им удалось избежать ударов «адского огня». — Нам хана, — проговорил Ибрагим Абдула.
Всё утро этого дня он разговаривал только на родном языке и Шурали понимал каждое слово. Что ж, уроки русского не пропали даром.
— На всё воля Аллаха! — отозвался Шурали миролюбиво.
— Прежде чем штурмовать вот это… — русский махнул рукой в сторону высоток. — Надо дать залп из минометов.
— У Затычки нет мин, — ответил Шурали.
Последние слова он произнёс совсем тихо, не надеясь на лингвистическое невежество товарищей по бригаде. Все они были сейчас совсем рядом, устроились плечом к плечу на гребне двухметровой баррикады, перегораживавшей улицу, ведущую к высоткам.
— Зато патронов в изобилии, — продолжал Шурали. — Как это говорят? Я забыл выражение… что-то о пище неверных, которую не должно употреблять правоверному, но из которой можно делать снаряды для убийства неверных же…
— Пушечное мясо, — отозвался русский. — Пушечное мясо — не пища. Эх, ты! Не русский ты человек, хотя благодаря мне теперь говоришь по-русски почти без акцента.
Русский хлопнул Шурали по плечу.
— Ты — способный ученик. Умный. Странно!
Шурали не хотелось выяснять, отчего русскому его ум кажется явлением необычайным. Он рассматривал верхние этажи высоток в окуляры бинокля, стараясь поворачивать их так, чтобы стекла линз не бликовали. Впрочем, пыльные небеса Халеба после отчаянных схваток минувшей ночи не пропускали ни единого солнечного луча.
— Надо высадить стекла, — продолжал русский. — Эй, баба! Неси противотанковое ружьё!
К сирийской наложнице Затычки он также обратился по-русски.
— Шмальнём по домишкам разрывным. Ведь у твоего мужика ещё остались разрывные патроны?
Казалось, женщина поняла его, быстренько убралась с позиции туда, где на броне бригадной БМП восседал её хозяин. Через несколько минут весело галдящие йеменцы уже волокли ствол, станину и гремучий железный ящик с боекомплектом.
— Слишком маленькая дистанция, — покачал головой Ибрагим Абдула. — Тебе придется засветиться. После первого же залпа нам ответит их снайпер.
— А ты возьми снайпера… как это? — Шурали на миг призадумался. — Ну?..
— На заметку?
— Так!!!
Под дружеский галдёж йеменских побратимов они принялись за работу. Щелчок курка, грохот, отдача, звонкое падение гильзы, шелест опадающего стекла, победные вопли йеменцев. Шурали отстреливал одно окошко за другим. Снайпер ответил им на пятом выстреле — Ибрагиму Абдуле не удалось упредить его. Пуля ударила в мешок перед самым лицом Шурали. Сероватый фонтанчик брызнул в лицо, ослепив его на несколько мгновений. Сползая вниз с гребня баррикады, Шурали отчаянно тёр глаза.
— Аллах Акбар!!! — вопили за их спинами ослепленные боевым задором йеменцы.
— Погоди! — шептал Ибрагим Абдула. — Сейчас я его прищучу…
Три удара в ладоши последовали один за другим с секундными перерывами. Ответом на первые два явился хрустальный звон падающего стекла. Третий хлопок отозвался недальним, отчаянным воплем и глухим стуком упавшего тела.
— Аллах Акбар! — ревели йеменцы, а женщины Затычки аккомпанировали им длинными очередями в воздух.
Перед началом атаки они сидели на земле у основания баррикады. Ибрагим Абдула докуривал сигарету. Тлеющий окурок опалял его бороду, но он никак не хотел его выбрасывать. И где достал? Шурали впервые наблюдал у него нехорошую христианскую привычку. Бригадные машины тарахтели неподалеку, заполняя пространство за баррикадой плотной, белёсой взвесью. Затычка распорядился не жалеть солярки. Под пологом белого тумана минометные расчёты готовились к залпам. Потом уже их атаку поддержат стволы бронетехники. Но сначала им придется преодолеть ограждения лоджий первого из этажей. — Ты куришь… — прошептал Шурали. — Сегодня мы все окажемся в объятиях Аллаха… — Не шути так, русский!
— Кто я такой, чтобы шутить именем Всевышнего, да прославится оно в веках? — Мы выживем. — Не все. Давай простимся, что ли. — Зачем? — У солдат моего народа есть обычай прощаться перед боем. — Я не солдат твоего народа. — Ты — мой народ. Последнее, что у меня осталось.
Объятие русского было порывистым и крепким. От него пахло табаком, порохом и слезами. Расчеты минометов дали первый залп. Прислушиваясь к глухим разрывам и стрекоту осколков, они позабыли разомкнуть объятия. А йеменцы давали залп за залпом. Наконец, последовал гортанный оклик.