Черная его тень задвигалась. Он выбрал для себя местечко на семейной скамье, присел. Наташа услышала щелчок пьезозажигалки. Огонек сигареты то разгорался, освещая часть его щеки, то притухал. Такая же седоватая поросль, как у её отца. Только пока серебра куда меньше. Сколько же лет отцу двадцатидвухлетней Софии? Сорок? Сорок пять?
— Мать Софии — русская, — проговорил он.
Ну вот, заговорил. Пусть, пусть говорит. А она помолчит пока. Так хочется покоя. Но надо же для порядка хоть что-нибудь ответить. Один-единственный раз ответить, а потом опять надолго замолчать. По счастью, на столе оказалась забытая и не пустая бутылка красного вина и пара бокалов. Пришлось подняться, налить вина себе и гостю.
— Моя мать — тоже, — продолжил он. — Забавная традиция в нашей семье — жениться на русских ба… женщинах, а?
— Мы теперь соседи! — огонек её сигареты метнулся в сторону белой стены.
— Да, — поспешно отозвался он и продолжил о своем. — Я не люблю болгарок. Они чачкалицы. Русские женщины лучше. Красивее и … покладистей, что ли!
— О! Вы очень хорошо говорите по-русски!..
— Да! Так же как моя дочь…
— Только вот я не покладистая. Я не намерена быть покладистой. Моя жизнь вполне сложилась. Я ни дня не жила для себя, да мне и не надо. У меня есть вполне определенные взгляды на жизнь, и если кому-то они не интересны или не нравятся…
Эх, разговорилась она, да не с тем человеком, да не о том. Какое ему дело до её интересов и взглядов на жизнь? Она сейчас даже не видит его лица. Утром встретит на улице — не факт, что узнает. Зачем она говорит это всё ему? Хорошо, что темно и лампа не горит. Наверное, он сейчас улыбается, иронизирует над одинокой, болтливой бабой.
— И ещё: я ни дня в своей жизни не была одна, — выпалила она напоследок. — Хотя давно уже…
— И ещё я люблю русских женщин за их силу духа. Вот такую, как у тебя. Вы не преодолеваете трудности. Они для вас просто не существуют.
— Возможно, мне показалось, но София такая же. Нет?
— Штирлиц! — мужик засмеялся. — Помнишь фильм? Это он так говорил «нет?»
Слава и всяческие похвалы, много денег и счастья в личной жизни изобретателю энергосберегающих лампочек. Ведь именно благодаря ему над головами одиноких полуночников больше не вспыхивают стоваттные фонари, разгоняя на стороны мглу и ввергая в смущение тех, кто пока стесняется посмотреть собеседнику в лицо. Спираль лампы над их головами поначалу едва затеплилась, отняв у темноты змееподобные побеги виноградных лоз. Голос Григория звучал глухо, как из-под подушки:
— Это я ещё сплю или уже проснулся? Кто этот дядя, мама?
— Меня зовут Спас Чавдаров. Я отец Софии и ваш сосед.
Но Наташа, не обращая внимания на сына, рассматривала ночного гостя при свете лампы, как впервые. Итак, Спас Чавдаров. Не молод и не стар, не низок — не высок, не красив, но и не урод — мужик как мужик. Глаза темные, нос — выдающийся, руки и грудь покрыты густой черной шерстью. Шерсть на голове имеет колер перца с солью в соотношении четыре к одному. Одет мужик в клетчатую рубаху и джинсы. В целом — не в её вкусе. Как и большинство болгарских мужчин, немного похож на турка или грека. Но над широким кожаным ремнем бока не нависают. Под сандалии носки не надевает, как какой-нибудь лох. Впрочем, совсем скоро лето и ночи уже стали совсем теплые — можно и без носков обойтись. Может быть, Спас Чавдаров даже и не злой человек, может быть даже и не жадный. Вон, София-то вполне себе хороша. Пацанка, конечно, но характер ровный, без закидонов. Лампочка, между тем, разгоралась, уничтожая не только мрак, но и обоюдное смущение.
— Моя мама не Штирлиц, — заявил Григорий, окончательно проснувшись. — Моя мама — Александр Македонский.
— Почему? — мужик аж поперхнулся дымом, но бычок под ноги не бросил, нашел пепельницу.
— Моя мама может делать несколько дел сразу.
— Например?
— Говорить по телефону, считать на калькуляторе, чатиться, делать документы в ворде, следить за плитой… Нет, за плитой обычно следит баба Душана.
Похоже, ночной гость глянулся Григорию — парень не только принялся излагать семейные интимности, не только подошел к ночному гостю, но даже вознамерился пристроиться на колени.
— Твоя бабушка — болгарка?
— Да! Обе!
— Ну, молодец!
— От тебя вином пахнет!
Спас поднялся со скамьи.
— Мне пора. Завтра рано на работу.
— Вы?.. — Наташа почему-то растерялась.
— Я — таксист. Сейчас на Солнечном берегу уже есть работа. Сезон начался и он обещает быть хорошим — в Европе не спокойно, а у нас…
— Да. Я слышала рассказы вашей дочери.
— Так я пойду?
— Разумеется. Приходите ужинать… или обедать… или когда хотите.
Она зачем-то плелась следом за ним до садовой калитки, но та оказалась заперта, а ключ Бог знает где. А он смотрит на неё так, будто они давным-давно знакомы. Взгляд оценивающий, мужской. А она-то давно уж предпочитает не замечать таких вот взглядов. А если дело пойдет дальше? Что если обнимет? Нет! Он не осмелится! Но если всё же…Ах, она ещё способна разволноваться по такому вот ничтожному поводу! Он может заметить, а ведь тогда сразу станет понятно, как давно она одна, а тело всё ещё просит чего-то. Но это только тело, будь оно неладно. Оно может желать, может вспомнить… Нет, он не обнимет. Почему она должна непременно ему понравиться? Да и постесняется он ребенка. Сам ведь отец. Вот он, Григорий, преодолевая дрему, следует за ними след в след. А от этого репья избавиться не просто! Наташе вдруг сделалось страшно. Голова странно кружилась то ли от вина, то ли вследствие духоты. А она-то думала, что всё умерло, заплесневело, подернулось паутиной, сплющилось, истлело. Какой-то совсем чужой человек вот так вот прямо, с незамысловатым мужским интересом смотрит на неё. Почему же она так волнуется? Наташа судорожно дергала за ручку калитки, но та никак не поддавалась, да и Гришка не желал умолкать:
— Моя мама всё может, — бубнил он. — Она самая лучшая, самая сильная, самая красивая…
— … вот только ключ от калитки куда-то запропастился, — пролепетала Наталья. — Открыть эту дверь мама не может.
— Не волнуйся. Я так обойдусь. Тоже кое-что могу.
Он поднял голову и посмотрел вверх, туда, где в темноте терялся белесый край стены. Собирается, подобно Люльку, сигануть на стену?
— Я знаю, где ключ! — пискнул Григорий, кидаясь к кухонной двери.
Они стояли в густой тени, возле беленой стены нового Наташиного жилища. Там, за кованой калиткой, был двор, сад и гараж — мир этого человека. Сейчас он уйдет туда и…
— Мы теперь не чужие люди. Соседи. Так? — спросил он.
— Так, — отозвалась Наташа.
— Как насчет кино? Или…
— Или?
— У нас кино кажут на болгарском языке.
— Нуууу…
— Ещё есть танцы. Такие специальные клубы кому за пятьдесят, — улыбка забавно морщила его лицо, делая его добрым до беззащитности. Может быть, и правда хороший человек, именно такой, как рассказывает София? Но, если он так хорош, то где же его женщина? Или их у него несколько? Так и разъезжает на своем такси от одного прибрежного городишки до другого. От одной чачкалицы до другой. Ах, он ведь чачкалиц не любит. Но если других нет, сойдут и чачкалицы.
— Сальса, кизомба. Люди танцуют кто как может. Всё очень демократично… — продолжал он.
— Вы этим увлекаетесь?
— Нет. Я больше по спортбарам. Ну… ты подумай.
Он подпрыгнул, ухватился за что-то наверху стены. Ловко перебирая ногами, взобрался наверх. Она слышала, как он спрыгнул по ту сторону. А потом щелкнул замок и всё стихло.
Той же ночью от Игоря пришел подробный, длиною в пять строк, ответ на её послание. Ответ содержал слегка двусмысленный совет и туманные намеки. Всё как обычно, в его стиле.
Наташа позволила себе всплакнуть, почистила зубы и улеглась спать в третьем часу ночи, услышав, как Надя заперла замок входной двери. Пытаясь уснуть, она считала не овец на горних пастбищах, но годы, которые провела одна.
Она проснулась довольно рано, разбуженная вялой сварой Лазаря и Нади. Не в силах понять причину их размолвки, Наташа прислушивалась к голосам родных людей. Горькие ночные мысли об одиночестве со светом дня убрались за морской горизонт, в Турцию. Надя причитала, обзывала Лазаря престарелым приживалом. Похоже, они ссорились из-за скутера. Каждый хотел воспользоваться транспортным средством для своих целей. Перебранка пресеклась рычанием двигателя. Кто-то завел скутер и уже шмыгнул через калитку на улицу. Причитания Надюши тут же превратились в рёв.
— Григорий! — вопила её дочь. — Тебе не разрешается ездить на скутере одному! Кто выпустил собаку?! Люлёооок!!!! Назад!!! Мама!!! Мама!!! Они творят беспредел!!! Оба сбежали!!!
— Нет ничего хуже, чем русская баба из скандальных, — ныл сын её тетки.
В доме хлопали межкомнатные двери. Она уже слышала шаркающие шаги матери. В окно потянуло сигаретным дымком — это её отец вышел во двор, чтобы выкурить первую в этот день сигарету. Скоро откроется дверь в её спаленку и тетя Блага молча воззрится на её лицо. Тут главное сделать вид, будто всё ещё спишь, ведь тётя Блага, подобно хорошо воспитанному коту, нипочем не станет будить хозяйку. Просто будет ждать её пробуждения где-нибудь неподалеку.
А потом, грея ладони о чашку с кофе, она зачем-то искала на белой извести стены отпечатки подошв. Ей зачем-то непременно хотелось знать их рисунок. Зачем?
Они заняли целый угол спортбара «Чемпион». По обыкновению, сдвинули четыре стола, расположились тесной компанией. Заказали немного ракии и море пива. К удовольствию Спаса, все были здесь: Георгий, Владимир, Теодор Цонов и его старший брат Ангел, мужики из Святого Власия, ребята из Несебра — братья Благоевы, Петро Назимов, молодые парни — приятели Недялко Стефанова да и сам говорун-Недялко, всего человек двенадцать. Из них самый старший, если не считать владельца бара Момчила, которому в прошлом году перевалило за пятьдесят, лучший друг-приятель — Георгий, Гога. Полноватого, русоволосого Георгия туристы из России часто принимали за своего, а ему с грехом пополам едва-едва удалось выучить несколько русских слов.