— Дьявол! — взревел Момчил. — Ваша собака! Это за Средецем. Ехать в сторону Галямо-Буково. Почти у самой границы. Вы всё равно заблудитесь и будет только хуже.
— Я двадцать лет ездила по Москве. А в лесу уж как-нибудь!.. — лицо её оживилось. Она выскочила в коридор следом за своей собакой.
Момчил видел мельком, как она отъезжала. Часа через полтора выдался пятиминутный перерыв. Налив себе чашку крепчайшего кофе, Момчил решился позвонить Спасу. Чавдаров ответил сразу, будто специально ждал его звонка.
— Чего тебе, толстый? — услышал Момчил и успокоился.
— Была твоя баба.
— Которая из них?
Он всё ещё мог шутить.
— В Несебре осталась только одна из них и зовут её Наташа.
— Не шути так, — отозвался Спас.
— Насколько я разбираюсь в бабах…
— Ты в них не разбираешься совсем…
— Думаю, она поехала к тебе.
— Ты не думай, молодой. Ты мой тарелки.
— Она поехала к тебе.
— Это должно было случиться.
— Я сказал куда ехать. Но она и без меня нашла бы дорогу!
— Ты всегда был идиотом, молодой. Пока!
— Погоди! Вам нужна помощь?
— Теодор здесь.
— Я могу приехать ночью.
— Теодор здесь, а пушечное мясо нам не нужно.
Надя заметила — когда Шурали кормил её с руки, он и сам ел, но понемногу, словно пища казалась ему совсем невкусной. Он мало спал и подолгу молился — возносил хвалы своему Богу, но никогда ни о чём не просил. Шурали снимал посиневшие запястья Нади и выкладывал фотографии в Твиттер. — Зачем ты делаешь это? — спросила Надя. — Твоя мать и брат читают твой Твиттер, — отвечал Шурали. — Они очень испугаются.
— Им уже страшно. Они придут тебя спасти. И тогда я попрошу у них Семя Вавилона в обмен на тебя. — Но почему ты не пришёл и не попросил просто, по-человечески? — Я поступаю по-человечески. Меняю одну ценность на другую.
Он предпочитал вовсе на неё не смотреть. Слишком увлечённый социальными сетями, он будто переставал слышать её голос. — Моя семья очень напугана сейчас. Ты поступаешь жестоко.
— Нет, — он, наконец, поднялся глаза и уставился на неё всё с той же волчьей печалью. — Я поступаю справедливо. Страх — лучший мотив к действию.
С Арьяном он беседовал на арабском языке. Порой они выходили на кухню. Надя слышала тихое бормотание — они молились вместе. Иногда ей удавалось уснуть. Снились боль и печальные глаза Шурали. И ещё — семья. Мать — сходит с ума от беспокойства, а Григорий ходит за ней по пятам и стонет, и ноет, и требует внимания. Дед с тоской смотрит на море. У него болит сердце. Бабушка не покидает постели. Что же будет дальше?
Когда он возвращался, она снова приступала к нему с расспросами: — Кто беспокоится о тебе? — размыкая веки, спросила Надя. — Никто, — был ответ. — Но твоя мать…
— Наши женщины рожают воинов и других женщин, — ответил Шурали. — Моя мать родила не одного хорошего воина. Ей не о чем беспокоится. Он поежился, будто замёрз.
— Здесь не с кем воевать, — Надя говорила, стараясь не замечать гневных взглядов Софии. — Болгария — мирная страна.
— Мира нет. Везде война. Мне нужно Семя Вавилона. Быстро. Я должен доставить его в Рим…Лондон… Куда скажут. Быстро. Скоро и там будет война. Там, где воины — там и война.
Что-то ударило в стену. С верхней полки на пол ссыпался мелкий металлический хлам.
— Что это? Взрыв? — Надя попыталась изменить позу, но боль в запястьях остановила её.
— Нет. Кто-то ударил в стену.
За стеной Арьян на английском языке выкрикивал проклятья, слышался топот множества ног. Время от времени стену сотрясали новые удары.
— Что это? — снова спросила Надя.
Шурали выскочил из чулана.
Он вернулся очень скоро. Лицо его напоминало маску воинственного божества из тех, что мать находила в антикварных лавках Кейптауна, только светлее. Он молча и с ненавистью уставился на Софию. Та засмеялась.
— Что случилось? — спросила Надя.
— Лошади деда учинили настоящий разгром, — сказала дочь Спаса. — Жаль, сам Иван этого не увидит.
— Где он? — спросила Надя.
София старалась на неё не смотреть. Что-то скрывалось за её демонстративным, ленивым равнодушием? Презрение или хуже того… Наде стало стыдно. Уже много, слишком много часов она не замечала подруги, а та сидела тихо в своём углу, завесив лицо волосами.
— Твой любовник убил его, — сказала София. — Распорол живот. Я не хотела тебя пугать. Тем более — ты, кажется, влюблена?
Надя уставилась на Шурали. А тот так же избегал её взгляда, делая вид, что всецело занят распутыванием кусока проволоки.
— Я по-другому не умею, — проговорил он. — Старик был опасен.
София изловчилась и пнула Шурали по колену.
— Вот так! Это за деда! — крикнула она.
Она согнулась пополам, давясь хохотом и плачем. Тогда-то Шурали и ударил её первый раз. Ударил мимоходом, почти без замаха, но она тряпичной куклой повисла на своём крюке, открывала и закрывала глаза, но больше не смеялась и не плакала.
— Зачем ты вернулась? — простонала Надюша. — София!!!
Арьян ворвался в чулан. Его полное лицо исказили злоба и страх, отчего оно сделалось очень некрасивым. Он что-то кричал о лошадях деда. О своём страхе, о невозможности выйти из дома, о взбесившихся животных, которые носятся по двору. Так Надя узнала, что может понимать арабскую речь. Арьян кричал. Шурали стегал Софию куском проволоки. Стена дома содрогалась под ударами копыт.
— Ты же обещал, что отпустишь нас! — кричала Надя.
— Молчи! — и Шурали снова наотмашь ударил Софию.
— Я люблю тебя!
Теперь засмеялся Шурали.
— Bay as it should. Then we show her father. Let povolnuetsya[68], — командовал Арьян и Шурали ударил ещё раз, умело с оттяжкой.
— Я ненавижу тебя! — взвизгнула Надя.
— Хорошо! — оскалился Шурали. — Как говорят русские. Любовь и ненависть — один шаг. Туда и обратно или в одну сторону?
Непослушные пряди Софии, увлажнились, порозовели от крови. Дочь Спаса прятала за ними торжествующую улыбку.
— Мой отец уже здесь. Я знаю! — приговаривала она.
Надя прикрыла глаза. Скоро Спас или Теодор увидят Софию избитой. О последствиях лучше и не думать.
Избиение прекратилось так же внезапно, как началось — и дядя, и племянник отправились совершать намаз. Но завершить молитву им так и не довелось. За оградой взрычали двигатели. Утренний туман отозвался топоту копыт звонким эхом.
— Это Теодор, — сказала София, сплёвывая розовую слюну. — Потерпи ещё немного. Скоро всё кончится.
В ответ на её слова за стеной дома раздался громкий хлопок, словно кто-то уронил лист фанеры. Надя вздрогнула. София подняла голову.
— Стреляют, — проговорила она и тотчас же снова сжалась в комок, потому что в кладовку вбежал Шурали.
Он глянул на Надю с детской растерянностью.
— За тобой пришли. Скоро я тебя отдам.
— Нет! Я хочу с тобой.
— Твой выбор, — он улыбнулся, показывая ей ровные, белые зубы. — Мы поедем в Лондон или в Рим, или в Рожаву, а потом…
— Я знала, я надеялась, — шептала Надя, а он, угадав её желание, обнял.
Странными, жесткими и холодными казались ей объятия этого совсем чужого человека. Объятия мамы были легки и горячи. Объятия отца — она всё ещё помнила их! — крепки. Бабушке она уже давно не разрешала себя обнимать. Но Шурали! Ей хотелось растопить его холод, ответить, согреть. Но по-настоящему обнять связанными руками не получалось. Он, вновь повинуясь её желанию, отвязал верёвку от крюка. Надя уронила руки. Боль ожгла плечи. Надя охнула. София встрепенулась.
— Что?!! — рявкнула она.
Но Надя уже закинула ноющие руки на плечи Шурали. Прижимаясь щекой к его шершавой щеке, она отвернулась от Софии. От него исходил странный, сладковатый аромат. Мужчины, которых она знала, — отец, дед, брат — пахли совсем иначе.
— Послушай, ты поможешь мне? — спросил Шурали.
— Конечно, всё сделаю.
— Дурочка ты! — закричала София. — А этот — расчётливое животное! Враг! Христианин поматросит и бросит. Так вы, русские, говорите? Но этот!.. Он убьёт тебя и выбросит твой труп!..
София задохнулась — ярость отняла у неё дар речи.
— Болят руки? — Шурали словно не слышал или не понял слов Софии.
— Это ничего! Я понимаю, почему ты меня привязал. Ты не мог поступить иначе, так? Ты не доверяешь и я должна доказать, что достойна доверия. И я докажу!
София тихо засмеялась чему-то в своем углу.
— Помоги и всё будет хорошо, — он осторожно высвободился из её объятий. — Я не привяжу тебя, но ты сиди смирно.
Он ушел и София тут же напустилась на неё.
— Не сиди без дела. Нам надо спасаться, — начала она.
— Я не виновата…
— Ты могла бы не возвращаться и тогда…
— Не могла бы!
— Я обещала помочь и я помогу…
— Мне поможешь?
— Да…
— Видишь дверь? Вон ту! Она ведет в кухню.
— Ну и что?
— Дверь заперта на крючок. Нужно просто вытащить крючок из петельки.
— Зачем?
— Давай! Делай!
Надя со стоном поднялась на ноги. Руки плохо повиновались ей, да и связаны же были они, но она быстро откинула крючок.
— Всё! — командовала София. — Теперь садись на место и сиди. И молчи! Ни слова о крючке!
София Чавдарова! Сейчас он опять её увидит. Теодор сглотнул досаду. Иначе нельзя. Он мужчина и должен её защитить. Пусть её девчачья влюбленность теперь кажется ему неуместной. Пусть он досадует сейчас на собственную грубость. Действительно, при последней встрече он был слишком резок с ней. Он решил подвести черту. Он женат и ему не нужен роман с юной девчонкой. Солнечный берег слишком тесен. Шила в мешке не утаишь. Он просто сделает вид, будто ничего не было. Они станут видеться только на людях и он, Теодор, ни за что и никогда не останется с Софией Чавдаровой наедине. Так он решил вчера. Ночной звонок Лазаря потряс его стройные душевные конструкции. А теперь перед ним стоит этот человек. Скольких беженцев Теодор перевидал возле рва по весне? Но этого почему-то запомнил. Теперь он больше похож на привыкшего к сытой, размеренной жизни европейца, одет в приличную одежду соответствующего размера, глаза утратили голодный, волчий блеск. Ой, утратили ли? Запомнил волчий взгляд и хищную повадку опытного бойца. Вот он стоит перед ними, вооруженными, совсем