– Что слышно, Симон?
– Все в порядке.
– А новички?
– Еще не совсем освоились, но ничего, скоро я им вправлю мозги. Они у меня запляшут…
Он потряс в воздухе бакальяу – пятихвостой плеткой. Оба засмеялись. Из дома вышла толстая негритянка с серьгами в виде колец и в белой косынке; она принесла и поставила на веранде зажженную лампу.
– Подай нам кофе, Женовева.
– Слушаюсь, сеньор.
Несколько летучих мышей, обезумевших от яркого света, влетели под навес и заметались. Хозяин и надсмотрщик кинулись ловить их. Увидев Салустио, который появился в воротах с сообщением, что Мальядо уже в стойле, Антонио велел ему прогнать летучих мышей. Парень, казалось, только этого и ждал; он бросился в сарай и, вооружившись длинным бамбуковым шестом, встал посреди двора и принялся с такой силой размахивать им, что, казалось, поднимается ветер.
– Из-за такой вот пакости по утрам животные искусаны в кровь…
– Эти летучие мыши хуже чумы…
Шест описывал в воздухе широкие круги. Летучие мыши в панике метались, едва не задевая его. Наконец Салустио удалось ударить шестом одну из них, она упала на землю, трепеща и хлопая своими перепончатыми, как остов зонта крыльями.
Взошла луна и посеребрила видневшиеся вдали воды реки. Из зензалы доносилось треньканье гитар и грустные, похожие на псалмы напевы. В ночной тиши слышался размеренный, медлительный стук жернова, незаметный днем.
– Смотри, Симон, негры слишком долго развлекаются, боюсь, завтра не отработают ангу.
Надсмотрщик вытащил из кармана никелированные часы-«луковицу».
– Семь часов. Придется сходить туда, а то они пропоют всю ночь.
Женовева появилась в дверях и доложила, что кофе подан.
Фазендейро пригласил надсмотрщика, тот из вежливости отказался, но в конце концов согласился. Они вошли на веранду, освещенную лампой. В центре стоял большой, почерневший стол и высокие табуретки. У стены высился буфет со сломанными дверцами, за которыми виднелся португальский голубой фарфор. Один конец стола был накрыт белой скатертью; на ней стоял эмалированный кофейник, фарфоровые чашки и два блюда с горячими ароматными коржиками.
Прежде чем сесть, Симон, желая положить шляпу куда-нибудь в угол, направился к боковой двери, выходившей на кухню, и невольно остановился посмотреть, что там делается. В большой плите пылали два толстых чурбана, покрытых мхом. Дона Ана, жена фазендейро, – еще красивая женщина с карими глазами, темными ресницами и густыми светлыми волосами, уложенными в пучок на затылке, – озабоченно расхаживала по кухне. Она была в черном платье с буфами и очень широкой юбкой. Домашние туфли из сыромятной кожи едва выглядывали из-под накрахмаленных юбок. Дона Ана наблюдала за работой негритянок, которые шили и гладили на столе в глубине кухни, где высилась гора белья, и не обращала внимания на надсмотрщика.
Лаэрте, ее сын, сидел на ящике с кофе и, казалось, был чем-то недоволен.
– Послушай, мой мальчик, – обратилась к нему дона Ана, – ты как малое дитя: только потому, что отец отослал Салустио в зензалу к товарищам, ты уже готов разреветься.
– Это не так, мама. Салустио вырос со мной, он мой друг детства, у нас была одна кормилица, я его научил читать… И несмотря на это…
– Что же случилось?
– Как – что? Теперь его удел – зензала, невольничья работа, ангу для рабов и кнут. Зачем же тогда его с детства воспитывали по-другому?
– Так что же, ему всю жизнь околачиваться здесь, на кухне? Это может прийти в голову только такому ветрогону, как ты. Но успокойся. Завтра ты уедешь в Сан-Пауло, переменишь обстановку и через месяц, самое позднее, даже не вспомнишь о нем. Вот увидишь…
Фазендейро заметил, с каким любопытством надсмотрщик заглядывал в кухню, и тоже подошел к двери, чтобы узнать, в чем дело. Найдя забавной чрезмерную чувствительность сына, он громко рассмеялся. Симон, чтобы поддержать хозяина, тоже улыбнулся. Но дона Ана, несколько раздосадованная этим и уже готовая сжалиться над сыном, ограничилась тем, что сухо спросила мужа:
– А что, разве не так?
– Разумеется, ты права.
– И заметьте, Салустио годится не только для домашних услуг, но и для любой другой работы: он хорош и за мотыгой, – добавил надсмотрщик.
Лаэрте, не сказав ни слова, скривил губы, как бы готовясь заплакать.
Мать поняла эту гримасу и, чтобы удалить мужчин, которые раздражали сына, сказала:
– Кофе остынет…
Огонь в плите постепенно затухал. Лампа давала длинное коптящее пламя. Дона Ана, Лаэрте и служанки остались на кухне, слушая рассказы матушки Марии – негритянки, такой старой, что, казалось, ее прокоптили над огнем. Старуха, как обычно, села на ящик, набила глиняную трубку табаком и начала рассказывать на своем невольничьем жаргоне всякие истории. Говорила она не торопясь…
– До прихода белых, – вспоминала старуха, – был здесь просто сертан. На Мунде жили беглые негры. Каждый божий день на рассвете заблудившийся охотник слышал доносившиеся сверху звуки рога. Потом дядюшка Жоан, беглый негр с дурной славой, кричал своим товарищам: «Десять человек на охоту!» Еще звук рога. И опять раздавался грубый голос Жоана: «Десять негров на заделку промоин!» Наконец, звук рога слышался в последний раз, и дядюшка Жоан отдавал распоряжение оставшимся: «Эй вы, ленивые негры, в наказание – все помогать негритянкам!» Белые, заслышав звуки рога и громовой голос старого негра, перетрусив, пускались наутек. Э-хе-хе!.. Вот как оно было… Весть о поселении беглых негров на Мунде дошла до Сан-Жоан-до-Капивари. Белые рассвирепели. «Надо изловить этого Жоана, этого опасного негра!» Собралось много народу: фазендейро, охотники, полицейские, лесные капитаны.[19] И все это хорошо вооруженное войско прибыло в Пайнейрас. Добравшись сюда, они окружили гору. Спустили собак. Подняли стрельбу. И полезли по склонам Мунды… Лезут… Револьвер в руке, палец на курке, глаза смотрят в чащу… Э-хе-хе! Никого, однако, они не нашли. А когда добрались до верха, увидели дядюшку Жоана. Он сидел на камне под деревом и грел руки над тлеющими углями костра. Возле него лежал рог, которым он каждое утро оглушал Пайнейрас. Белые были поражены. Их начальник спросил:
– Жоан, а где же беглые?
– Э-хе-хе!.. Нет их у меня… ни одного. Здесь живет только дядюшка Жоан.
– Тогда зачем же ты каждое утро трубил в рог и отдавал команду неграм?
– Чтобы обмануть белого господина. Э-хе-хе!..
И негритянка засмеялась своим беззубым ртом. Она восхищалась хитростью старого Жоана, который сумел испугать белых господ…
Антонио и надсмотрщик сели за стол. Глядя на дымящийся кофейник и хрустящие коржики, фазендейро заговорил:
– Вот видишь? Вся нынешняя молодежь любит негров. За спиной любого черного им видятся крылья ангела. А при дворе и в Сан-Пауло и подавно: даже паркетные шаркуны и те шумят о свободе для черномазых. Говорю тебе: осторожнее с бродягами, торговцами и свободными неграми, которые появляются на фазенде! Все они жулик на жулике. Все, что им надо, – это посеять смуту среди рабов.
Симон обнажил свои пожелтевшие зубы.
– У меня есть для них испытанное средство… – и он положил на стол револьвер.
Фазендейро продолжал:
– Вот «Провинсия де Сан-Пауло». Я прочитал эту газету от первой до последней строки. Ты не можешь себе представить, что происходит в нашей провинции. Негры бегут с фазенд. Монархия оказалась в затруднительном положении, ей приходится лавировать. Если не отменить рабства, может вспыхнуть всеобщее восстание, с которым власти не в силах будут справиться, – армия уже сейчас отказывается арестовывать беглых негров.
Симон смотрел на хозяина, с трудом следя за ходом его мыслей. Но фазендейро, который чувствовал потребность высказаться, продолжал:
– Вся наша надежда на республику!
В этот момент большие, как шкаф, старинные часы, стоявшие в углу гостиной, пробили в темноте восемь гулких ударов. Этот звон доносился как будто из бездны вечности. Симон поднялся.
– Пойду укладывать негров. До завтра!
Симон взял со скамьи шляпу и вышел. От его шагов в буфете зазвенела стеклянная посуда. Хозяин проводил надсмотрщика до порога. Закоптила лампа, фазендейро взял с блюда на углу стола щипцы, срезал тлеющий фитиль и выбросил его во двор. Потом уселся в качалку и погрузился в размышления.
Ночь была прохладная. Жимолость возле веранды источала нежнейший аромат. Вокруг лампы танцевали лесные бабочки. От едва видимой в темноте зензалы доносился размеренный шум голосов. Дошел ли туда надсмотрщик? Ага! Вот теперь дошел… Все смолкло, словно по волшебству. Стали гаснуть огни. Ночь поглотила зензалу. Антонио продолжал потихоньку раскачиваться в кресле, раздумывая о предстоящем сборе урожая и своих барышах, когда появился Лаэрте и прервал его размышления.
– Благослови, отец. Я пришел проститься. Ведь я отправляюсь на рассвете.
– Ты велел приготовить лошадь?
– Да. Салустио позаботится об этом.
– Ну, так благослови тебя господь, сын мой! Передай дяде и тете наш поклон. Учись как следует, не ленись, избегай дурных знакомств, берегись карет и повозок – они там носятся по улицам как бешеные. Пиши нам каждую неделю и обязательно приезжай на каникулы. Возможно, в будущем месяце я съезжу в Сантос. Тогда заеду в Сан-Пауло и погощу пару дней у твоего дяди. Я убежден, что Алвес Нунес и дона Синьяра не допустят, чтобы ты в чем-либо испытывал недостаток. Кроме того, я уже написал в банкирский дом Райхерта на улице Императрицы, 33 – не забудь адрес, – чтобы тебе открыли кредит, двадцать мильрейсов в месяц на карманные расходы. Поскольку ты будешь на полном довольствии у дяди, этих денег тебе хватит. Больше я не даю тебе не из жадности, а потому, что студент со средствами, как правило, не учится…
Взволнованный этим напутствием, сын поцеловал отцу руку и вышел. В наступившей тишине фазендейро прислушивался к удаляющимся шагам сына, к бою часов в гостиной, слышал, как какое-то животное – должно быть, гамба – копошится на чердаке, над верандой. Немного спустя, когда ветер изменил направление, до фазендейро донесся размеренный шум жернова, со