Stultitia, а греки – Μωρία.
Вряд ли, впрочем, была нужда в подобном заявлении с моей стороны. Точно у меня на лбу написано, кто я такая. Допустим даже, что кто-нибудь вздумал бы утверждать, что я Минерва или София[10]: разве не достаточно было бы просто-напросто указать на мое лицо, это правдивое зеркало души, чтобы опровергнуть подобное утверждение, даже и не прибегая к помощи речей? Ведь у меня что на душе, то и на лице: ни капли нет во мне притворства. И где бы я ни показалась, всегда и всюду я неизменно одинакова. Вот почему невозможно меня скрыть. Не удается это даже тем, которые из кожи лезут, чтоб их принимали за умных людей; по греческой пословице, они лишь «щеголяют, как обезьяны в порфире или как ослы в львиной шкуре». Корчи себе, пожалуй, кого угодно, да уши-то – о, эти предательски торчащие ушки! – выдадут-таки они Мидаса!..
Да, человеческий род, это – клянусь Геркулесом! – олицетворенная неблагодарность. Даже у наиболее близких мне людей мое имя слывет чем-то постыдным до такой степени, что они же зачастую бросают его в лицо другим как бранное слово. Вот эти господа, что хотели бы казаться мудрецами и Фалесами[11], меж тем как на деле они круглые дураки, – и как их иначе назвать, как не глупомудрецами?
В наше время принято подражать тем ученым ораторам, что считают себя едва ли не богами, если им посчастливится оказаться двуязычными[12], наподобие пиявок. Они считают верхом литературного изящества уснащать свои латинские речи, как мозаикой, греческими выражениями, пусть даже это ни к селу ни к городу. А если не хватает иностранщины, они выкапывают из заплесневевших хартий с полдюжины старинных словечек да и пускают ими пыль в глаза слушателям, в надежде еще более понравиться тем, которые поймут, и удивить своей ученостью тех, которые не поймут. В самом деле, для нашего брата есть какая-то особенная прелесть в том, чтобы смотреть из-под ручки на все иностранное. Правда, среди людей непонимающих бывают люди самолюбивые, которым бы не хотелось выказать свое невежество. Для этого есть очень простое средство: время от времени одобрительно улыбайтесь, изредка похлопывайте и в особенности не забывайте поводить ушами, на манер осла, – это для того, чтобы другие думали, что вам все ясно.
Но возвращаюсь к тому, с чего начала.
Имя мое вам теперь известно, милостивые государи, – как бишь вас? Ах да! превосходные глупцы! Каким, в самом деле, более почетным титулом может наградить своих верных приверженцев богиня Stultitia?
Но так как многим из вас неизвестна моя родословная, то я попытаюсь, с помощью муз, изложить ее. Отцом моим был не Хаос, не Сатурн, не Орк, не Япет и никто другой из этого сорта завалящих и заплесневелых богов. Моим отцом был Плутос[13], единственный и настоящий «отец богов и людей», не в обиду будь сказано Гомеру и Гесиоду и даже самому Юпитеру[14]. Это тот самый Плутос, по мановению которого – и его одного – искони и до сего дня управляется жизнь богов и людей. От его усмотрения зависят и война и мир, и империи и советы, и суды и политические собрания, и браки и контракты, и договоры и законы, искусства, увеселения, празднества – уф, духу не хватает! – одним словом, вся общественная и частная жизнь смертных. Без его помощи вся эта толпа поэтических божеств, скажу смелее – даже заправские, отборные боги либо вовсе не существовали бы, либо влачили жалкое существование. На кого прогневался Плутос, тому и Паллада не поможет; напротив, кому посчастливилось заручиться его благоволением, тот и самого верховного Юпитера с его перунами может задирать вполне безнаказанно. Вот каков у меня отец! Да и родил он меня не из головы своей, как Юпитер эту хмурую и чопорную Палладу; он меня родил от самой очаровательной и приветливой из нимф – Неотеты[15]. И не в путах скучного брака родил он меня, как того хромоногого кузнеца[16], но – что не в пример сладостнее – «сочетавшись в порыве свободной любви», как говорит наш Гомер. Не думайте! тогда он вовсе не был той дряхлой развалиной с потухшим взором, каким его выводит Аристофан; о нет! в ту пору это был не тронутый еще юноша, с молодой кровью, разгоряченной нектаром, которого ему как раз тогда случилось хлебнуть, на пиру богов, несколько более чем следовало.
Если вы спросите о месте моего рождения – по-нынешнему ведь вопрос о благородстве происхождения решается прежде всего местом, где человек издал свой первый младенческий крик, – то скажу вам: родилась я не на блуждающем Делосе, не в пенящемся море, не в глубине укромной пещеры, но на тех блаженных островах, где растет все несеяное и непаханое. Там нет ни труда, ни старости, ни болезни; нет там на полях ни репейника, ни чертополоха, ни лебеды, ни полыни, ни иной подобной гадости; там всюду чудные цветы, на которые глядеть не наглядеться, ароматом которых дышать не надышаться. Рожденная среди этих прелестей, не с плачем я вступила в жизнь, а, напротив, ласково улыбнулась матери. Ну право же, мне нечего завидовать верховному Зевсу с его кормилицей-козой, когда меня вскормили своими сосцами две очаровательнейшие нимфы: Мете (опьянение), дочь Вакха, и Апедия (невоспитанность), дочь Пана; обеих их вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. Имена их, если вам угодно знать, вы услышите от меня – клянусь Геркулесом – не иначе как по-гречески. Вот этой, с приподнятыми бровями, имя Филавтия (самолюбие); имя вон той, что играет глазками и бьет в ладоши, – Колакия (лесть). А вон эта, с дремлющим телом и сонным лицом, называется Летой (забвение). Вон та, что сидит со сложенными руками, опершись на оба локтя, это Мисопония (леность). А вот – вся увитая розами, напомаженная и раздушенная – это Эдонэ (наслаждение). Вон эта – с беспорядочно блуждающим взором – называется Аноя (безумие). Вон та, с лоснящейся кожей и упитанным телом, это Трюфе́ (чревоугодие). А вот эти два божка, что вы видите среди девочек, их зовут – одного Комос (разгул), другого Негретос-Юпнос (беспробудный сон). При помощи этой моей верной дружины я все на свете подчиняю своей власти, повелеваю самими императорами.
Итак, вот мой род, мое воспитание, моя свита. Теперь, чтобы кому не показалось, что я без всякого основания присваиваю себе титул богини, – выслушайте, насторожив уши, сколькими благами обязаны мне и боги и люди и насколько обширно поле моего влияния. В самом деле, если правда, как кто-то написал, что быть богом – значит быть полезным людям, и если вполне заслуженно приобщены к сонму богов те, кто первым научил людей приготовлению вина, хлеба и тому подобным полезным вещам, – то почему бы мне, оделяющей всех всевозможными благами, не называться и не считаться альфой всех богов?[17]
Начать с самой жизни. Что ее слаще и драгоценнее? Кому, однако, как не мне, принадлежит главная роль в зачатии всякой жизни? Ведь не копье же дщери могучего родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производит и размножает род людской? Напротив, самому отцу богов и царю людей, одним мановением приводящему в трепет весь Олимп, приходится отложить в сторону свои перуны и сменить титанический вид, которым он по желанию наводит страх на богов, и, на манер заурядного лицедея, напялить на себя чужую личину, когда ему вздумается заняться – это излюбленное его занятие! – продолжением своего рода. Уж на что стоики[18] считают себя едва ли не богами. Но дайте мне тройного стоика или, если угодно, четверного, наконец – шестисотенного, а я скажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду – знак мудрости (впрочем, общий с козлами), – то, во всяком случае, расправить свои нахмуренные брови, разгладить морщины на челе, отложить в сторону свои нравственные правила и отдаться сладкому безумию. Словом, будь хоть размудрец, без меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцом. Почему бы не быть мне, по моему обычаю, еще откровеннее с вами? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо, эти слывущие приличными части тела, производят на свет богов и людей? Не выступает ли, напротив, в роли распространительницы рода человеческого та часть нашего тела, до того глупая, что даже назвать ее нельзя без смеха?.. И скажите на милость, ну какой мужчина согласился бы надеть на себя узду супружества, если бы он, по примеру знаменитых философов, взвесил предварительно все невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы к себе мужчину, если бы поразмыслила об опасностях и муках родов, о тяжком бремени воспитания? Стало быть, если жизнью вы обязаны супружеству, а супружеством обязаны моей наперснице Аное, то вы понимаете теперь, чем именно вы обязаны мне.
Далее, какая женщина, раз испытавшая муки родов, захотела бы снова повторить опыт, если бы другая из здесь присутствующих спутниц моих, богиня Лета, не вмешалась в дело? Вряд ли и сама Венера станет отрицать, что без нашего участия – не в обиду будь сказано Лукрецию – вся ее сила оказалась бы бездейственной и бесплодной. Ничему иному, как пьяной и смешной забаве, обязаны своим появлением на свет и хмурые философы, роль которых унаследовали в наше время так называемые