Я пару раз взглянула на номер машины, зная, что уже завтра буду знать о шофере все, что сумеет узнать для меня служба Бориса Борисовича; но сегодня, сейчас мне хотелось взглянуть на самого водителя, составить собственное мнение, попутно взглянуть на вешалку на его дубленке, хотя гардеробщик из «Капелек» говорил вроде про поролоновую куртку, но он мог и запамятовать, вот только вешалку на болтиках он сам придумать не мог.
Я поднялась на крыльцо, прошла темные сени, где сбоку горкой были сложены распиленные на дрова доски. Нащупала дверную ручку, постаралась придать лицу спокойное, непринужденное выражение. Толкнула дверь, спросила: «Можно?» — и, не дожидаясь ответа, вошла.
Они сидели на кухне вдвоем. Скатерть на столе была сдернута набок, стояла ополовиненная бутылка «Столичной», стаканы, хлеб на тарелке, ломтики нарезанного лимона. Торчало ребро крышки вскрытой консервной банки. Печь не топилась, и на кухне было прохладно.
— Женя?… — Тобольский поставил стаканчик и поднялся мне навстречу.
Водитель «газика» сидел спиной к дверям. Он вначале взглянул на вскочившего Тобольского, потом повернул голову ко мне и уже затем развернулся на табурете сам.
Лицо у него было круглое, темное, глаза черные, нос крупный, чуть расплющенный, как у боксера, но для спортсмена чего-то не хватало в его лице, выражения спортивной собранности, что ли. Видимо, он только что выпил и сейчас жевал — на губах была заметна полоска томатного соуса.
Я остановилась у двери.
— Помешала?
— Что вы? — Тобольский подошел ко мне. — Как раз вовремя. Давайте вашу шубку. А то у нас была скучная мужская компания втроем.
— Втроем? — я взглянула на дверь в комнату.
— Втроем! — подтвердил Тобольский. — Двое мужчин и бутылка — куда скучнее. И вот появляетесь вы — мимолетное видение.
Пока он устраивал мое пальто на вешалке, я присмотрелась к дубленке, которая там висела, рядом с курткой Тобольского. Об этой дубленке поминал и Максим. Но сверху на ней висела меховая шапка, мохнатая собачья шапка, и закрывала от меня вешалку на дубленке.
Шофер продолжал сидеть, хорошими манерами, как видно, он не отличался и разглядывал меня с нагловатым усмешливым любопытством. Да и вообще, что он мог подумать обо мне хорошего, коли я сама заявилась сюда без приглашения, а такие особы встречались здесь ему, видимо, не раз.
— Это — Виктор Брагин, — представил его Тобольский. — Потомственный шофер, и отец у него шофер, даже мать на бензоколонке работает.
Я кивнула Брагину, подняла руки, чтобы поправить волосы. На мне была белая пушистая водолазка, взгляд черных глаз Брагина скользнул с моего лица вниз по водолазке и джинсам. Оценив мою фигуру, Брагин вновь с нагловатым любопытством принялся рассматривать мое лицо…
Тобольский уступил мне место возле окна, выдвинул из-под стола себе табуретку. Усаживаясь, я взглянула на подоконник и увидела в уголке ту самую автомобильную свечу, которую углядел Максим. Длинная закопченная свеча — след еще одной машины, водителем которой мне так или иначе, но придется поинтересоваться.
Тобольский снял с полки чистый стаканчик.
— Коньяку уже нет, — сказал он, — разве у меня такое задержится? Водки выпьете?
Он поставил чистую тарелку. Налил мне и Брагину.
— Со знакомством! — сказал Брагин.
Голос его был густой и хрипловатый, он выжидающе поднял свой стаканчик. Без лишних церемоний я отхлебнула глоток, пожевала горький ломтик лимона.
— Заходила в ваш магазин, — сказала я Тобольскому.
— Ну и как? Директор еще не проворовался?
— Не проверяла. Я же не из ОБХСС, не ревизор. Мое дело, так сказать, — культура торговли.
Вести связный разговор под бесцеремонным взглядом Брагина было трудновато. Я поднялась, достала из кармана пачку «Мальборо» и «Ронсон». В таких случаях сигарета бывает весьма кстати, пока ее достаешь, прикуриваешь, сосредоточенно поглядываешь на дымок, как будто занят каким-то делом и нет надобности о чем-либо говорить.
Брагин с любопытством пригляделся к «Мальборо».
— Импортные?
Он тоже вытащил из пачки сигарету, я подвинула ему «Ронсон». Он не сразу разобрался в зажигалке, но огонек высек. Я смотрела на его руки — руки шофера, пальцы толстые и сильные, с обломанными ногтями, они умели держать и плоскогубцы, и отвертку… Пальцы такие же темные, как и его лицо.
— Значит, заглянули ко мне по пути? — спросил Тобольский. — Если не в магазин, так бы и не пришли?
Я пожала плечами.
— Кажется, мне здесь обещали живой огонь?
— Ах, да… живой огонь. Обещал, да. Дрова вот уже пожег. Сейчас принесу. Живой огонек — это мы сейчас.
Он открыл дверку топки, вытащил из-за печки газету, положил ее на колосники.
— За дровами схожу.
Он вышел в сени. Брагин вытянул ноги под столом, мои колени оказались у него на дороге, я не спеша отодвинула их. Он ухмыльнулся, встал, прошелся взад и вперед по кухне, остановился за моей спиной. Уходить он, видимо, не собирался, и то, что женщина — как он мог бы сообразить — пришла к товарищу и он здесь лишний, это его не смущало. Наоборот, как я тут же убедилась, он сделал собственные выводы. Водка действовала на него элементарно, как обычно, упрощая взаимоотношения с окружающими. Он бросил недокуренную сигарету на плиту, и я почувствовала его руки на своих плечах.
— Ну что, девочка…
Я не шевельнулась. Тогда он прижался щекой к моей щеке, а руки его скользнули с плеч вниз.
Я отклонила голову и ударила его затылком прямо по носу. Ударила не сильно, но попала, как оказалось, хорошо. Он сопнул от боли, выпрямился, закрывая лицо ладонью.
Краем глаза я следила — от Брагина всего можно ожидать, и характера он, вероятно, взрывного. Но сейчас, как мне показалось, хотя я могла и ошибиться, — он больше удивился, нежели разозлился. Он шагнул к умывальнику, намочил ладонь, вытер лицо. Вытащил из кармана что-то, похожее на платок.
Вошел Тобольский с охапкой дров. Посмотрел на Брагина возле умывальника, потом на меня, мирно покуривающую за столом, потом опять на Брагина.
— Ты чего?
Брагин вытер лицо платком.
— А ничего… Табак в глаз попал.
Тобольский бросил дрова возле печки. Брагин подошел к вешалке, нахлобучил шапку, быстро накинул на плечи дубленку — я не успела что-либо рассмотреть. Да и трудно это было сделать с моего места за столом.
— Уходишь? — спросил Тобольский.
— Ухожу. Развлекайтесь возле вашего живого огня.
Брагин быстро глянул на меня, чуть кивнул — а мне вспомнилось: «Ну, заяц, погоди!» — и толкнул дверь в сени.
— Извините! — сказал Тобольский и вышел следом. Пока они там обменивались мужской информацией, которая могла касаться и меня, я — чтобы не сидеть без толку — сложила дрова в топку, достала из уже известного мне места бутылку с бензином, плеснула на дрова. Спичек поблизости не оказалось, соваться с зажигалкой было бы неразумно, я оторвала щепочку, запалила ее от «Ронсона», кинула на дрова и захлопнула дверку. Убрала бутылку на место, под умывальник. Сполоснула руки.
Вошел Тобольский.
— Сами сотворили огонь?
Он повесил мне на плечо полотенце. На улице хлопнула дверка «газика». Завизжал стартер, простуженно закашлял двигатель.
— Как же он поедет? — спросила я. — Налетит на дотошного инспектора.
— Он рядом живет.
— «Газик» его собственный?
— Ну, где там. Учрежденческий. Шарашкина контора.
Мы опять сели за стол. Тобольский налил себе водки, я отказалась. Мы опять закурили. Я повернулась к печке, приоткрыла дверку, тяга была хорошая, дрова занялись быстро и дружно.
Я подвинулась с табуреткой к огню.
Делать мне здесь, в общем-то, уже было нечего. Но и уйти так сразу, конечно, я тоже не могла.
Тобольский покуривал молча. Приглядывался. Видимо, в отношении меня он не пришел к какому-либо определенному мнению и сейчас, пытался сообразить, что же я такое и с какого бока ко мне подступиться. В отличие от Брагина, он не хотел быть хамом, знакомство с художественной литературой подсказывало ему другой подход.
— Любопытно все-таки, — отправился он в разведку. — Молодая интересная женщина пришла домой к одинокому мужчине. Они сидят рядышком, мирно беседуют и поглядывают на огонь. Но, когда замолкают, о чем-то думают. Хотелось бы знать, о чем думает женщина?
Я взяла кочергу и поправила дрова.
— По правде сказать, эта женщина сейчас ни о чем таком не думает. Вообще, ни о чем не думает. Похоже, как ее прапрапрародственница, которая сотню тысяч лет тому назад вот так же сидела возле костра. Стихов она не знала, строки «…бьется в тесной печурке огонь…» еще не были написаны, и если она ничего не делала в эту минуту, то просто и бездумно сидела и смотрела на огонь. Вот так же и я, просто сижу и смотрю. — Я стряхнула пепел сигареты в топку. — А вот о чем думает этот самый одинокий мужчина?
Было проще передать тему своему собеседнику, что я и сделала. Тобольский развернул табуретку, подвинулся поближе к печке. И ко мне.
— Одинокий мужчина сейчас думает о сидящей рядом с ним женщине. Она привлекательна, смотреть на нее ему интереснее, нежели на огонь. Она появилась в его доме, как блоковская незнакомка, но она вполне материальна, и он может испытывать к ней… скажем, чувственное любопытство. Он хотел бы быть откровенным, любви, в классическом понимании этого слова, он не испытывает; он не путает желание с любовью. Он размышляет, как вести себя, чтобы не оказаться нахальным или банальным.
Если Брагину водка, что называется — развязала руки, то Тобольскому — язык. Но голос у него был приятный, и слушать его было бы можно… а мне так хотелось спросить, знакомо ли ему имя Зои Конюховой?…
— Совсем неплохое начало, — сказала я. — Продолжайте.
— Вы слов не боитесь?
— Разумеется, не боюсь.
Тобольский протянул руку мимо моего плеча и тоже сбросил пепел сигареты в печку.
— Я не скажу чего-либо нового, все было сказано, и не раз, и все же, думаю, в словах можно найти больше разноо