Поймай падающую звездуАнтология современного сербского рассказа
Универсум сербской «малой прозы»
Антология современного сербского рассказа, открывающая книжную серию «Сербское Слово», представляет российскому читателю лучшие произведения этого жанра сербской литературы. Заглавием антологии послужило название одного из сборников рассказов знаменитого Драгослава Михаиловича.
Когда мы говорим о прозе, в сербском культурном сообществе, как и в других странах мира, предпочтение отдается роману. Несмотря на это, по единодушному мнению критики, рассказ безусловно является весьма значимой составляющей современной сербской литературы. Именно это призвана засвидетельствовать антология «Поймай падающую звезду», составителем которой стала публицист, эссеист и переводчик Любинка Милинчич, на протяжении десятилетий работающая на благо сербско-русских литературных связей.
В основе выбора произведений для антологии лежат целый ряд критериев: художественная ценность, формальная и содержательная изобретательность, тематическое и поэтическое разнообразие, авторское своеобразие. А также — не в последнюю очередь! — проступающее всюду искреннее уважение и внимание к традициям великой русской литературы. Ведь ее влияние на литературу сербскую, начиная с ранних этапов формирования последней и вплоть до сегодняшнего дня — уже в преобразованном виде и с иной интенсивностью — очевидно и огромно (о чем свидетельствуют многочисленные переводы русских классиков и современных писателей на сербский язык).
Наравне с другими задачами, цель антологии (как и открываемой ею серии) — помочь русским читателям составить собственное представление о том, что пишут сегодня сербские авторы, а также укрепить интерес русского культурного сообщества к сербской литературе, «проторить дорогу» новым переводам и новым изданиям книг сербских писателей.
Именно этому безусловно служат великолепные переводы избранных рассказов, сделанные лучшими современными переводчиками с сербского на русский — Ларисой Савельевой и Василием Соколовым.
Наряду с вышесказанным, значение настоящей антологии может оказаться еще более важным, если учесть общее, характерное для всех славянских литератур стремление писателей сделать свои произведения действенным, одновременно нравственным и эстетическим ответом современной эпохе с преобладающими в ней известными всем общественными настроениями. Литература в славянских культурах всегда была и продолжает оставаться явлением гораздо более высокого порядка, нежели нарциссоидное и солипсическое понимание искусства. Воплощая непримиримость в отношении к соглашательству и лукавству и стремление внести этическую коррекцию через эстетическую форму. Это отчетливо видно в антологии «Поймай падающую звезду». Содержательное и художественное разнообразие сербского рассказа конца XX и первых полутора десятилетий XXI веков отражает все существующие перспективы и всё разнообразие идеологий. Объективно, этот жанр вышел далеко за пределы любой литературно-критической спекуляции. Опираясь на богатую и ко многому обязывающую традицию, формировавшуюся в течение нескольких столетий, современные сербские авторы силой художественного воображения создают огромный «параллельный» мир, своеобразный прозаический универсум — несравнимо более уравновешенный и гармоничный, нежели мир исторической и политической повседневности.
Главная отличительная черта современного сербского рассказа в том, что в большинстве случаев этот жанр сумел избавиться от навязываемых ему прагматических и чисто функциональных требований времени, оставаясь таким, каким и должен быть по своей сути: искусством мечты и свидетельством понимания и широкого переосмысления жизни — что бы в данном случае ни означало само слово жизнь.
Сербские авторы, оптимально используя творческий потенциал своего языка и дух своей национальной и общеевропейской традиции и культуры — каждый в соответствии с собственной одаренностью, изобретательностью и силой воображения — сочиняли и сочиняют, писали и пишут рассказы, которые наверняка будут интересны читателям будущего.
Д-р Михайло Пантич,
профессор Белградского университета, писатель
Встреча весны
ПЕРЕВОДЫ Ларисы Савельевой
Йован Радулович
Михайло Пантич
Горан Петрович
Йован РадуловичВстреча весны
1
Через разбитое мячом стекло я осторожно просовываю голову в окно, кожей чувствую, как угрожающе, совсем рядом с моим лицом, торчат стеклянные ножи и штыки. Сейчас ни в школе, ни во дворе нет никого, кроме меня. Ногам и спине холодно, северный мартовский ветер проникает снизу в штанины и под свитер. Утром класс не проветривали, в нос бьет запах угля и пепла от вчерашней топки. На доске ясно видны следы мела — остатки арифметики и предложения «жеребец щиплет траву» — субъект и предикат.
Когда учитель вызвал Мичуку, чтобы он нашел в предложении субъект, Мичука без всякого стеснения заявил, что знает только про «пердикат». Мулица просто легла на парту от смеха, руками укрывая лицо, а учитель покраснел, за ухо выволок Мичуку к столу и сказал, что он и есть этот самый субъект — «жеребец». Мулица, заранее зная, что ее ждет, встала сама, в углу, из-под шкафа, вытащила коврик, подложила себе под колени — отбывать наказание.
На другой стене висит карта ФНРЮ — даже отсюда, да даже и с закрытыми глазами, я мог бы показать на ней столицы всех наших республик. Всякий раз, глядя на эту карту, я вспоминаю прошлогодние выборы. Пришел даже мой дед, нетвердой рукой он обвел карандашом то, что ему подсказали, я сложил его бюллетень и опустил в урну. Прохаживаясь среди других голосующих, пробираясь между партами, дед подошел к этой самой карте и, указывая палкой куда-то в район румынской границы, сказал:
— Арад! Большой город. Кони тащат трамваи. Одна потаскуха, наша, из Сербии, когда я прочел ей «Отче наш» по-нашему и сказал, кто мой святой, денег с меня не взяла, хотя я тогда был австрийским солдатом.
Зимой, каждый день учитель Иван посылает нескольких четвероклассников, что посильнее, в школьный сарай — там мы пилим дубовые поленья, топором колем, относим в квартиру к учителю, поддерживаем огонь в печке, наливаем водой большую алюминиевую кастрюлю. В этот раз мы переполошили всех учителевых кур, Мичука вытащил из гнезда только что снесенное, еще теплое яйцо, кокнул осторожно верхушку, снял ногтем осколки, выпил, пустую скорлупку бросил тут же, в печку. Вскоре заглянул учитель, осмотрел гнезда, пальцами подлезая под каждую курицу и спрашивая: «Что это с твоим яйцом сегодня, мадам Пеструшка?» Мы молча пилим дрова, не решаемся выдать Мичуку, знаем, что ему учитель Иван доверяет больше всех. Он такой пугливый, что часто оставляет Мичуку у себя ночевать.
Учитель держит нас в школе до кромешной тьмы, и кто знает, сколько бы еще держал, если бы за нами не приходили родители. В конце дня у нас обычно самый длинный урок — музыкальное воспитание. Мы поем про какого-то Янко, который столкнулся с турками, а они ему говорят, чтобы он убирался с дороги, бежал в горы, прыгал в воду или сдавался в плен. Янко ни на что из этого не соглашается, возражает, что он ни птица, ни жаба и ни баба, чтобы им уступать, и что он:
Герой, Королевич Марко,
Свистит моя сабля весь день, до мрака.
Эти последние слова мы повторяем несколько раз, и стараемся, чтобы получилось погромче.
Наконец-то мы наперегонки выбегаем из школы, с визгом и гиканьем проносимся через двор, разбегаемся по разным проулкам, спешим домой, в тепло — в классе остаются только Мичука и учитель Иван. Мичука мне потом рассказывал: учитель несет перед собой керосиновую лампу, а он проверяет, все ли двери и окна хорошо закрыты на ключ и засов. Потом они поднимаются в жилище учителя — на кухне тепло, плита раскалилась, учитель не жалеет дров, которые мы натаскали сегодня утром, в печи потрескивает и щелкает. В алюминиевой кастрюле кипит вода, пар, не имея выхода, оседает на стенах, они влажные. Учитель дважды поворачивает ключ в замке, кладет перед порогом топор, вытаскивает из-под кровати деревянное корыто, Мичука помогает ему снять с плиты кастрюлю с кипящей водой. Вода льется в корыто, комнату, как туманом, заволакивает паром. Учитель спрашивает Мичуку, всегда ли он моет ноги перед сном, Мичука отвечает, что всегда, учитель не верит ему, спрашивает, помнит ли он стишок про купанье и умыванье, Мичука начинает декламировать:
Кто лицо свое не моет?
Это ж ничего не стоит.
— Э-э, так-то! — весело говорит учитель, доливает в корыто холодной воды. Понемногу пар редеет, потом совсем исчезает. — А теперь, с Божьей помощью, снимай носки, — говорит учитель более строгим голосом.
Мичука медленно, нехотя, снимает самодельные «вездеходы» из резины, учитель стаскивает с него носки — пропотевшие, вонючие, липкие. Между пальцами у Мичуки грязь, ногти он стриг бог знает когда, под ними тоже черно.
— Фу! — как бы с отвращением говорит учитель, достает из ящика стола ножницы, внимательно и терпеливо стрижет ему ногти. Затем пробует воду пальцем, говорит:
— Ух, хороша водичка! Быстренько раздевайся.
Мичука стесняется, переступает босыми ногами по линолеуму, все, что делает учитель, неожиданно и странно. Если бы только он мог удрать, хоть и босым, разбить окно, прыгнуть вниз, пусть даже рискуя свернуть шею. Он начинает плакать, но это не помогает, учитель Иван снимает с него одежки одну за другой. Когда Мичука остается нагишом, учитель, чуть отстранившись от него, издает какое-то птичье восклицание, слегка хлопает его по попе, открывает шкаф, достает полотенце и мыло, Мичука дрожит и прикрывается спереди ладонями.
— В здоровом теле — здоровый дух! Теперь ты запомнишь, где в предложении субъект, — говорит учитель Иван, зачерпывает ладонями воду, окатывает Мичукину спину, намыливает, заставляет его окунуться, ласково приговаривает над ним, как будто это его сын, вытирает полотенцем и относит в кровать.
Ни одному Мичукиному слову я не могу поверить. Только диву даюсь, как ловко он плетет одну выдумку за другой. Но мне бы очень хотелось, чтобы как-нибудь вечером, после «музыкального воспитания», учитель позвал к себе в гости не Мичуку, а меня. Потом я бы мог, так же как и Мичука, не делать домашних заданий, а на «музыкальном воспитании» просто открывать и закрывать рот, вроде рыбы, выброшенной на берег.
Дверь класса дернулась, с другой стороны заскрежетал ключ, я одним движением, рывком, вытащил голову из окна, даже не думая, что могу порезаться, спрятался под стеной. Скрипнула дверь, но вместо учителя в классе показался Мичука, он достал из шкафа наше школьное знамя, которое зимой часто использовали и сваты на свадьбах.
— Я буду знаменосцем! — Мичукин голос разнесся по всей школе. — Никому его не дам, даже отцу!
Вчера учитель Иван, главный в нашей начальной школе, получил от районного начальства письмо — на сегодня назначен школьный праздник «Встреча весны» — значит будет прогулка. Пока он все это нам на уроке рассказывал, мы просто извертелись, скрипели партами, шаркали ногами, крутили в руках карандаши, краски, ластики. От радости готовы были тут же вскочить, высадить дверь и броситься встречать весну.
Учитель несколько раз повторил, что мы должны собраться перед школой в семь часов, а в половине восьмого отправимся «на природу», но первоклассники и второклассники как всегда явились гораздо раньше, как приходили и на уроки, и шумели больше обычного. Все они были с матерчатыми сумками через плечо, но сегодня там не было ни тетрадей, ни книг, ни коробок со счетными палочками. Все это осталось дома, на полке или в сундуке, а в сумки переселился черный хлеб, сыр и вареные яйца. Чтобы было чем подкрепиться на встрече весны.
Ученики строятся, первыми идем мы, четвероклассники. Вдруг неожиданно показалось солнце. Мичука впереди всех, знамя, до этого момента свернутое, расправилось, развивается по ветру — пасмурный день, густой, влажный воздух уже не кажутся нам такими мрачными и неприветливыми. Перед глазами красно-бело-синими цветами играет знамя, полощется на ветру, так же как и длинные юбки наших одноклассниц. Мичука часто, наклонившись под парту, заглядывает им под юбки, он говорит, что только одна Мулица носит шелковые трусы.
Учитель Иван закрывает дверь школы на ключ, сегодня мы туда не пойдем, у его ног мандолина и кожаная сумка, в ней, конечно, еда. Что там у него приготовлено для встречи весны, знает один Мичука.
2
Двадцать первое марта, начало «нашей школьной весны» совсем по-другому встречают в нашем доме.
Отец постоянно ругается, то и дело заглядывает в клеть, прикидывает, сколько сена и соломы осталось, хватит ли до появления первой зелени.
Дед скрипит зубами, натягивает поверх шерстяной душегрейки еще и тулуп, подсаживается к плите, засовывает грязные и мокрые ноги в духовку, проклинает всех чертей и самого дьявола.
— Что еще за школьная весна? Это самые гнилые дни. Кругом кашель, болезни, смерти, мрут ягнята, голодают овцы. Всё счастье, что весна уже не за горами! Только что-то не похоже.
— Сейчас нужно беречься, да сидеть поближе к печке, — говорит дед. — Зима мстит, хочет хоть напоследок взять то, что не успела.
Дождь никак не может решиться, только начнется и сразу затихает, как будто дразнит. Сплюнув тайком от матери в золу, дед добавляет: «Март еще хуже февраля. Никакая это не весна, пока не срежешь сочную ветку для дудки».
А я как бы ему назло напеваю:
Пока не услышит птичек наш дед,
Будет ходить — в тулуп свой одет!
В нашем доме никто не признает календарь и завтрашнюю дату — двадцать первое марта.
Где это видано, чтобы весну встречали без ласточек?
Начали появляться первые ягнята — овцы, тощие, голодные, с торчащими клоками шерсти, блеют на лугу, забираются в обглоданные еще осенью кусты. Когда овца с только что родившимся ягненком появляется возле кухни, дед уступает свое место у плиты мне — нужно согреть ягненка, обсушить его. Овца забывает о своем потомстве, занявшись в углу тощей охапкой сена, по всему дому полно овечьих «орешков». Мать хватает овцу, сцеживает в миску свернувшееся молоко, Мичука шепчет мне:
— Придуши ягненка. За шею. И скажешь, что сам сдох.
В этом году мы будем встречать весну вместе с ребятами из вачанской школы. Хотя Вачаны совсем недалеко от нашего села, они наши ближайшие соседи, но с ребятами оттуда мы встречались редко, дружить же — никогда не дружили. Так же как и наши отцы с их отцами. Иногда дома в их адрес отпускали резкие слова, например когда наш скот заберется на их землю или их коровы, овцы или ослы забредут в наши луга. Мы гоняли чужую скотину, травили друг друга собаками, забрасывали камнями. Мы сочинили про них издевательскую песенку:
Дерутся вачанцы
ногами, поганцы!
Друг друга избивают
и за уши таскают.
А они тоже в долгу не остались, поют про нас:
Милокусцы, хвостатые твари,
поскорей бы вы в ящик сыграли!
Пономарь Кузман подговаривал нас с Мичукой срезать с вачанских коров колокольчики, а Мичука еще к тому же очень ловко камнем сбивал им рога — из них Кузман в своем сарайчике делал костяные пластинки для игры на мандолине и расческе.
Мы подманивали молодым клевером их лошадей, отрезали им хвосты и гривы. Потом со злорадством наблюдали, как жеребята и мулы не знали куда деваться от мух и оводов, метались из стороны в сторону. И в Вачанах, и у нас прошел слух, что это дело рук какого-то ловкого мошенника. Гривы и хвосты Кузман продавал в Сплите, и нам с Мичукой перепадала кое-какая мелочь.
Мы двинулись вперед, навстречу весне, из загонов нас грустными глазами провожают овцы, стряхивают с шерсти дождевые капли, тоже радуются солнцу. Ветер налетает порывами, задирает у девчонок юбки. Видны голые коленки Мулицы, на них следы плетеного коврика. Не удивительно! Не проходит и дня, чтобы учитель Иван не наказал ее, вечно она стоит в углу, коленями на коврике, а все потому, что слишком много болтает, вертится, и кроме того учитель зол на ее мать, которая ему как-то сказала, что прекрасно понимает, зачем он оставляет Мичуку ночевать у себя.
С ребятами из Вачан мы должны встретиться около общинного виноградника — это как раз на полпути между нашими школами. Вокруг виноградника широкие луга, кучами навалены убранные с полей камни, сюда часто приезжают на маневры солдаты.
Мы спустились с дороги на тропинку, строй нарушился, наш небольшой отряд перемешался. Мичука протягивает мне знамя, костяшки его пальцев посинели от холода.
Перед нами раскинулась огромная котловина, ветер все сильнее, на склоне виден виноградник — старая лоза, срубленная, сложенная в кучи, лежит под кустами. Бегом спускаемся вниз. Что ж, я не слабее Мичуки, ветер и у меня не вырвет знамя из рук. Солнце скрылось; туча, черная и мрачная, надвигается на нас со стороны Динары. Все-таки мы прибыли на место сбора раньше вачанцев.
Мы забились в колючие кусты терновника, можжевельника и шиповника, прижались друг к другу, чтобы как-то согреться, а с вачанской стороны, на склоне холма показались ребята, они бегут, впереди парень со знаменем, Мичука пересчитывает их, говорит:
— Так и есть, их больше, чем нас… Но все равно с кем-нибудь из них я столкнусь.
Ветер забирается даже в штанины, задрал юбку на Мулице так, что видны ее шелковые трусы, туча не пускает на небо солнце, мерзнут уши, хорошо тому, кто взял с собой шапку! Мы все смотрим в ту сторону, откуда, подходят вачанские ребята, с ними двое взрослых. Один, в годах, усач, закутался в пальто, на голове маленькая шляпа, по одежде похож на наших отцов, когда они в базарный день отправляются в город, если кто не знает, никогда бы не сказал, что это школьный учитель, рядом с ним неуверенно ступает на высоких каблуках молоденькая учительница в брючках.
Учитель Иван, шепнув что-то Мичуке, направляется навстречу вачанским учителям. Мичука, откашливается, берет у меня знамя, набирает полную грудь воздуха и кричит навстречу ветру:
— Да здравствует братство и единство сербов и хорватов!
— Ура! — опережает нас учитель Иван, за ним повторяем и мы, но получается не так громко, слаженно и слитно, как в школе, наверное северный ветер относит звуки наших голосов в сторону.
С вачанской стороны кто-то кричит.
— Дорог мне брат, какой бы веры он ни был!
Детвора из обеих школ перемешалась, ветер бьет, кому в лицо, кому в спину — на середину выходит старый вачанский учитель, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, он держит речь:
— Дорогие дети, вот и пришла весна, снег растаял, зеленая травка появилась, набухают почки на деревьях. Пчелки в ульях пробуждаются из зимней спячки, подползают к своему окошку и смотрят, есть ли на полях еще снег и лед…
Та здоровая туча, которую ветер нес с Динары, уже накрыла виноградник, уронила на нас несколько крупных капель — хочет напугать, а старый учитель все мелет и мелет свое, про весну. Интересно, что бы сказал ему мой дед, если бы это услышал, какими бы ругательствами и проклятиями его наградил, как шуранул бы в сердцах кочергой о плиту?
— …Выберутся пчелки из ульев, расправят крылышки и полетят вперед. Сначала, спросят у яблоньки: «Есть ли у тебя мед для пчелок?» Яблоня ответит: «Нет еще, рано вы прилетели ко мне, мои цветы еще не распускались. Ступайте к черешне».
И тут начал учитель гонять бедных пчелок от одного дерева к другому, и нигде-то нет для них цветов. Голос его зазвучал громче, он обвел всех нас взглядом, в этот момент и ветер стих — улетел за горы, — и так закончил свой рассказ:
— Уже хотели они вернуться домой, как вдруг заметили под кустом маленький, голубенький цветочек. Это была фиалка, сладкая, пахучая, пчелки наелись и принесли в свой домик, в улей, первый мед.
Учитель раскланялся на все четыре стороны, засунул руку в карман, мы подумали, что он сейчас вытащит платок, и вдруг видим в его желтых от табака пальцах, как будто в сказке или в недавнем его рассказе, цветок — фиалку.
— Кто первым из учеников обеих школ найдет фиалку и принесет ее сюда, получит приз! — закричал учитель Иван.
3
Вот уж не думали мы, что сегодня здесь появятся грузовики с солдатами — они подъехали к нам со спины, по той дороге, по которой обычно едет общинный трактор, когда везет виноград или удобрения. Целых четыре грузовика, набитых солдатами, все в касках, трясутся в кузове.
Мичука дал одному из солдат кусок сыра, а тот ему свою винтовку. Теперь Мичука целится в вачанских ребят, щелкает затвором, приговаривает:
— Крк, фью! Один усташ готов! Крк, фью! Второй готов!
Я переворачиваю каждый листик под кустами, надеюсь, что мне повезет, что именно я найду фиалку и получу в награду что-нибудь вкусное из сумки учителя. И при этом подслушиваю разговор старого учителя с офицером. Похоже, нам придется отсюда убираться, потому что солдаты приехали на стрельбы, будут палить из винтовок и пулеметов.
— Да здравствует наша родная армия! — воскликнул вачанский учитель и щелкнул каблуками.
— Встреча весны продолжится на Крчиче, у Шпириной мельницы! — громко объявил учитель Иван.
На Шпириной мельнице никого не было, кроме ее хозяина Шпиро, молчаливого, перепачканного в муке. По просьбе учителя он открыл запруду, вода зашумела, жернова завертелись, сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Учительница бросила в корзину горсть кукурузных зерен и получила пригоршню теплой желтой муки.
Мичука оставил знамя на мельнице, прислонив его к мешку с мукой, сейчас он занят тем, что сталкивает вачанских первоклашек в Крчич, в холодную воду. Он ловко сбивает их с ног, они падают в мелкую воду у берега, намокает их одежда и обувь, из сумок вываливается еда, они плачут, зовут учителей. Но на помощь надеяться не приходится, сейчас все учителя на мельнице, заняты едой и питьем, к тому же, никто не умеет так быстро и без дыма развести огонь в очаге, как Шпиро. Вачанские малыши выжимают носки, мокрыми натягивают их на ноги или же прячут в сумки, остаются в своей обувке босыми.
Со стороны виноградника слышна стрельба, ее звук через холмы доносит ветер, когда ветра нет, ее заглушает шум воды в Крчиче. Ученики обеих школ вытаскивают свои припасы, разбились на группы, соревнуются, кто быстрее все съест, вода уносит пустые бумажные кульки, шелуху от лука, яичную скорлупу.
Мичука подмигивает мне, я иду следом за ним, за мельницу, по бетонным ступеням, над самой водой, мы раздвигаем ветки, продираемся через кусты, выглядываем из-за камня — вачанский парнишка, похоже, это их знаменосец, уединился здесь, роется в своей сумке, волосы у него черные, торчат на затылке.
— Прямо как бездомный пес, — шепчу я Мичуке.
Мичука осторожно, словно не желая мешать, подбирается по камням к нему, прыгает на него со спины, валит на землю и кричит прямо в ухо: «Кукареку!» Чернявый катится вниз по склону, Мичука настигает его возле самой воды, опять забирается ему на спину.
Я приношу вражескую сумку, в ней, конечно же, все то же самое, что и в наших, но все же, кто его знает? Мичука подносит к шее Чернявого большой старый нож, тупой, перепачканный землей, он его стянул у бабки, жены старого Мркана, с этим ножом она в последние дни поста ходила на луг собирать в траве щавель и листья дикого салата.
— Я из тебя все кишки выпущу, если не дашь нам копченого мяса! — грозит Мичука.
— У меня нету! — сквозь слезы отвечает вачанский мальчишка.
— Открывай! — командует мне Мичука.
Я залезаю в сумку Чернявого, вытаскиваю еду, мяса действительно нет. Беру яйца и сыр, хлеб бросаю в воду, пусть лучше он реке достанется, чем его съест этот гад.
— Давай, раздевайся! Быстрее! — приказывает Мичука Чернявому и сам одной рукой сдергивает с его плеч помочи, тот снимает штаны, колено в крови, ободрал, пока катился вниз с обрыва. Заставляем его снять и трусы, Мичука хотел их искромсать ножом, но он совсем тупой. Я забрасываю одежду Чернявого за камни, мы грозим, что прирежем его как усташа, если он не сядет в воду, на дно мелкого Крчича.
Чернявый плачет, боится холодной воды, но все же медленно опускается, коснувшись ледяной воды вскакивает, кожа его вся в мурашках. Мичука дергает его за волосы и толкает.
Чернявый плюхается в воду, он уже не пытается встать и защищаться, только плачет. Прозрачная и быстрая вода Крчича, успокаивается в маленьком озерце, образованном его ногами.
Мичука протягивает мне нож, двумя руками тянет Чернявого за волосы, заставляет встать, тот, замерзший и дрожащий, смотрит на камни, туда, где валяется его одежда, не знает, что сделать, чтобы мы сжалились, мечтает скорее одеться и бежать домой. Учителей или других ребят поблизости нет, его плач не слышен из-за шума ветра и бурлящей воды, да и стрельба возле виноградника довольно сильная.
— Мы тебя отпустим, только повтори, что я скажу. Согласен? — спрашивает Мичука.
Чернявый кивает головой и первый раз вытирает слезы.
Мичука, немного подумав, говорит:
— Плевать я хотел на вачанского святого Анту.
Чернявый всхлипывает, но довольно внятно повторяет. Мичука продолжает:
— Смерть усташам!
Чернявый повторяет и это.
— А теперь повтори: чтоб мои родители сдохли.
Чернявый не хочет повторять, опять начинает плакать.
— Ну, тогда скажи: чтоб провалилась к чертовой матери вся моя родня, и живые, и мертвые.
Чернявый плачет все громче, повторять не хочет.
Длинные пулеметные очереди отдаются в Динарских горах и глохнут среди сосен, появляется солнце, а только что было так мрачно и холодно, что мне не верилось, что оно когда-нибудь выглянет. Отражаясь в воде Крчича, силуэт Чернявого дрожит, вытягивается, расползается, заплаканное лицо кажется гадким и злым. Мне становится страшно, я думаю, что в любой момент в Чернявом могут очнуться воля и сила — тут он нам и задаст, ведь он сильнее нас обоих, вместе взятых. Мичука тыкает его ножом в плотное бедро и говорит: — Повтори! — Чернявый наклоняется, по белой коже течет кровь, но быстро свертывается, должно быть, от холода. Не говоря Мичуке ни слова, я лезу за камни, бросаю Чернявому одежду, прислушиваюсь, вроде как кто-то идет, и бегу в сторону мельницы с криком:
— Тикай, учителя идут!