«он вдохнул и заплакал…»
он вдохнул и заплакал,
был воздух колюч,
была матерью ночь-простыня.
он вдохнул и заплакал:
в замочную скважину
луч проникнет и ранит меня.
жаркое-жаркое лето будет печь меня год от года,
как яблоко в духовке, но стоит меня испечь —
и стылая зима заморозит меня, как воду.
в уши мои войдут звук битвы и звук молитвы,
рёв двигателя, лязг тормозов,
но смогу ли услышать новый, опасный, как бритва,
неисповедимый зов? —
цвет фиолетовый – цадди – стеклянные колокольчики на ветру —
сине-фиолетовый – айин – в безветренном воздухе холод внезапный
и дуновенье тепла,
и облака – ламед – над озером соберутся
в образ, который напомнит мне то, что я полюблю.
и если я брошу в пруд камень – возникнет рябь.
я буду видеть, как солнце пробивается сквозь тучи,
как туман вьётся плющом по склону,
я буду видеть синий, зелёный, сине-зелёный,
я узнаю гром, пар, бьющий из-под земли, и смерч, —
он вдохнул и заплакал.
Ночные ласточки
Ласточки – дневные птицы.
Из гнёзд земных день белый не увидит
вспорхнувших ночных ласточек полёт,
сквозь черноту иная пронесёт
надежду зыбкую и зябкую невинность.
В пустыне нóчи нет богов и слов,
белеет птичья кость, болеет боль.
Летит, хвост расщепив, как «Л» – Любовь,
стремглав подняв крыло, как «Г» – Глаголь,
чтоб Слово молвить, Словом быть,
свет виждя, зиждя твердь,
встречает ласточка в дали
занявшийся Рассвет.
«Мои сёстры – феноменолог и мать Тереза…»
Мои сёстры – феноменолог и мать Тереза.
Я хочу их убить и зарыть на опушке леса.
Я одержима. Мной управляют бесы.
Одна сестра молится, другая читает рукописи Бернау.
Но только открою Гуссерля – бесы кричат мне «мяу».
Рот открою молиться – бесы кричат мне «вау».
Поди взгляни в свет истины, в тень сказки
на раскалённых их поддонах,
пей нейролептик, как отмазку
от армии Армагеддона.
Маленький гимн к гневу и радости
радуйся, гнев мой,
гневайся, моя радость,
на фальшивом празднике нет нам места.
радость моя, нарядная, как невеста,
гнев мой весёлый, в бараках смейся,
плачущий пламень,
amen!
гнев мой прекрасный, как водородная бомба,
радость моя сокровенная в катакомбах,
вместе с богами огнём прицельным
расплескайтесь, как волосы Вероники,
гнев животворный мой,
радость смертельная
dique!
легче крыл стрекозы пари, прекрасный
гнев мой, оставив фальшивый праздник,
ты, сумасшедшая моя радость,
здравствуй!
горлинкой бейся, крутись юлою,
бешеным дервишем, русским плясом,
дикими осами, осью земною,
на баррикадах рабочим классом,
пьяной от гнева лежи в канаве,
на фальшивом празднике нет нам места.
гневайся, радость,
радуйся, гнев мой,
ave!
Минас-Моргул
Дозорный закат,
чермный мрак
тлится в колючей траве.
Козы струятся, как воск,
молний полнó руно
грозовых овец.
Ми́нас-Мóргул!
Мы потеряны на века,
мы заблудились
в развалинах крепостей,
барханах песка.
Мы стали прахом
Пепельных гор, но
наш Господин и ваш Враг
собирает войска
времени, нераспечатанного,
как сосуд с древним вином.
Ми́нас-Мóргул!
Азия, Россия, Империя Зла
Да, орки, да, назгулы – мы!
Попрание прав,
разоренье священных дубрав —
на эльфийский Запад,
в страну добра
движутся орды тьмы.
«над мостом три светила: Солнце, Луна и Человек-На-Воздушном-Шаре…»
над мостом три светила: Солнце, Луна и Человек-На-Воздушном-Шаре.
по мосту идёт чернокожий с нимбом бабочек летних;
падает в воду священник, и плутают звёзды по орбитам Влтавы.
загорятся ли ночью аттракционы мира, будут ли танцевать
индустриальные танцы в ядерном бункере, – золотой петушок
утром разбудит парней на скамейках и бродячих артистов,
цыган и бомжей, – он прогонит прочь василиска,
отступят мои инкубы; вдвинутся в ниши ночи
предания синагоги, как смерть рабби Лёва от розового шипа, —
в башне трубач заиграет, забьют часы:
на астролябии ortus, occasus, aurora, crepusculum,
лев, змея, кошка, собака, нетопырь, жаба, ёж,
Ростовщик, Маг и Смерть с песочными часами в руках,
Турок, похожий на наслажденье и грех,
Летописец, Астроном, Архангел, Философ…
Скряга встряхнул кошелёк, Смерть повернула часы,
Ангел карает, вверху проплывает Иисус.
и прозрачный юноша, похожий на героинового наркомана,
стоит, шатаясь, в толпе
/ золотой нитью гимна вышивает трубы игла /
но не упал, и лишь тень его ровно в полдень легла
на линию пражского меридиана.
«Там стояла ты, под медовым буком. Лето…»
Там стояла ты, под медовым буком. Лето
било меня в ознобе, зима меня грела. Стояла ты, как монахиня.
Там, за окном высоким —
кровь, благословенная кожаными передниками шахтёров,
наполняла ванну:
Вáцлава кровь, Якоба кровь, кровь Яна.
Ты стояла, чумная панна, в городе мёртвых.
Святой хлеб в ковчежце воссияет на костяном престоле,
святое вино воссияет в костяном потире.
Zlatovláska, это твой череп.
«Черепица áла…»
Словно Англия Франция какая
Черепица áла,
белá земля.
Сыро в подвалах
и башнях круглых.
Влтавские лебеди великого короля
вздрогнули, взгоношились.
Кукольный, прозрачный, из богемского хрусталя
Чешский Крумлов
Эгона Шиле.
Ворон выклевал турку глаз.
Мельник созвал сыновей.
Слышу копыта убийц,
и великий король
принимает кровавую ванну.
Руду для королевских ванн
добывают шахтёры Якýб и Ян.
Великий король на языке немецком / небесном пролаял речь.
Сонмы ангелов в форме бросали грешников в печь.
Хоры ангелов в форме его славили у престола:
Он сотворил всё! всё! всё!
Он сотворил чуму и мученье!
Он сотворил меч и мечту!
Великий король умер. Разбрелись по земле
вестники без вести, татуированные:
«Free Eden»
Freie Eden!
Libero Eden!
….
На всех языках мира
Теряя звезду
в радиоактивном саду
в геральдическом небе
я видел, как зажигали октябрьскую астру.
мать держала меня на руках, я смотрел с балкона одиннадцатого этажа,
как фонарщик, поднявшись по лестнице, помахал мне рукой.
он чиркнул спичкой, и начался термоядерный синтез.
лепестки моей астры проницали мир, как рентген,
её познание было озарением; она была
иная, не такая, как все:
гораздо больше, сильнее, прекрасней, опаснее, чище, мощней, горячее.
она говорила со мной, она звала, она приказывала и требовала,
она была нестерпимо жестока, безоглядно жертвенна,
она истекала, как кровью, звёздным ветром.
она пугала меня: я предавал её.
я знал: она плохо кончит.
в радиоактивной вспышке, в ударной волне
я наблюдал катарсическую катастрофу.
не остави мене, ниже отступи от мене, вся мне прости,
мой сокровенный Господь,
ни трифтазин, ни даже аминазин
не понизил градус отчаянья, когда я наблюдал твой гравитационный коллапс.
я больше не вижу тебя,
оттого ли, что свет
не может покинуть тебя, и ты невидим для глаз.
я больше не вижу тебя на вселенском пиру,
там, высоко.
остыв и в потоках нейтрино уплыв
останки твои
участвовать будут в создании новых планет.
тебя больше нет,
и в том месте, где ты была,
малярщик, взобравшись на лестницу, замазывает дыру.
мне же стало легко,
легко.
Старинная городская песенка
Россия, Лета, Лорелея.
тёмное море, наплывающее на
город, отступающий по кромке дня.
когда он преломлен в чёрном глянце,
в гардеробных зеркалах отражается затменное Солнце.
а позади него из дуршлага веретено ветров,