Я открываю дверь, и еще до того, как решаю, стоит мне входить или нет, надо мной нависает акушерка. Ее ладонь смыкается на моей руке. Кажется, что она дважды ее обхватывает. Я опускаю взгляд и вижу на своей бледной коже кольцо из темных пальцев. Она могла бы переломить меня пополам, если бы захотела. Почему она не может спасти моего братишку или сестренку? Почему не вытащит их из тела мамы, чтобы они увидели свет?
Рука Куини сжимает занавеску, она кричит и тянет ее, выгибаясь дугой на кровати. Обрываются с полдюжины проволочных крючков. Я вижу лицо мамы: ее длинные, шелковистые белокурые волосы спутались и прилипли к коже, голубые глаза — ее прекрасные, добрые голубые глаза, которыми она наградила всех нас, кроме Камелии, — вылезают из орбит от напряжения. Кожа на щеках так натянута, что видна сетка вен, похожая на узор на стрекозиных крыльях.
— Папа? — мой шепот приходится на конец крика Куини, но кажется, он еще больше увеличивает напряжение в хижине. Я зову Брини папой и Куини мамой, только когда дела совсем плохи. Они были так молоды, когда у них родилась я, и думаю, просто забыли научить меня словам «мама» и «папа». Мне всегда казалось, будто мы друзья примерно одного возраста. Но иногда мне нужно, чтобы они были именно папой и мамой. Последний раз я называла их так несколько недель назад — тогда мы увидели мертвого раздутого человека, висящего на дереве.
Неужели Куини будет выглядеть так же, когда умрет? Она умрет первой, а затем дети? Или наоборот?
У меня так сильно скручивает живот, что я больше не чувствую большую ладонь акушерки, сомкнувшую пальцы вокруг своей руки. Может, я даже рада, что она там — она не дает мне упасть, не дает сойти с места. Я боюсь приблизиться к Куини.
— Скажи ему! — акушерка встряхивает меня как тряпичную куклу, мне больно. Ее зубы в свете фонаря сверкают ослепительно-белым.
Где-то неподалеку гремит гром, порыв ветра врезается в стену по правому борту лодки, акушерка спотыкается и едва не падает вперед, увлекая меня за собой. Я встречаюсь взглядом с Куини. Она смотрит на меня с надеждой, словно думает, что я могу ей помочь, и, как маленький ребенок, умоляет меня об этом.
Я с трудом сглатываю и пытаюсь вновь обрести дар речи.
— П-папа? — снова выдавливаю я, а он все так же смотрит в пространство перед собой. Он застыл на месте, как почуявший опасность кролик.
Я замечаю, что Камелия всем лицом прижалась к оконному стеклу. Младшие ребятишки взобрались на скамью, чтобы заглянуть внутрь. По пухлым щечкам Ларк текут крупные слезы. Она не может видеть, как страдает живое существо, и выбрасывает живцов обратно в реку, если знает, что это сойдет ей с рук. Когда Брини приносит подстреленных опоссумов, уток, белок или оленя, она воспринимает это так, будто у нее на глазах убили самого лучшего друга.
Она хочет, чтобы я спасла Куини. И остальные тоже.
Где-то вдалеке сверкает молния. Она озаряет все ярко-желтым светом, затем снова наступает тьма. Я пытаюсь сосчитать, сколько секунд пройдет до того, как послышится гром, чтобы узнать, далеко ли от нас гроза, но волнение мешает сосредоточиться.
Брини должен как можно скорее отвезти Куини к доктору, иначе будет слишком поздно. Как всегда, мы разбили лагерь на диком берегу. Мемфис находится на другой стороне широкой, темной Миссисипи.
Я прокашливаюсь, пытаясь избавиться от комка в горле, и напрягаю шею, чтобы он не вернулся.
— Брини, тебе нужно перевезти ее через реку.
Он медленно поворачивается ко мне. Взгляд у него по-прежнему отсутствующий, но похоже, что он ждал, когда кто-то, кроме акушерки, скажет, что ему делать.
— Скажи ему! — подзуживает меня акушерка. Она надвигается на Брини, толкая меня перед собой. — Если не заберете женщину с лодки — она умрет еще до утра.
— Брини, ее нужно перенести на шлюпку, пока не началась буря, — наш плавучий дом слишком трудно сдвинуть с места — я это знаю, и Брини тоже сообразил бы, если б вообще мог думать.
Глава 3 Эвери СтаффордАйкен, Южная Каролина Наши дни
Ничто так быстро не превращает меня из тридцатилетней женщины в тринадцатилетнюю девчонку, как голос мамы:
— Эвери! Ты нужна внизу!
Он эхом скачет по ступеням лестницы, словно теннисный мяч после удара справа.
— Иду! Сейчас спущусь.
Эллиот усмехается на другом конце линии. Знакомый и успокаивающий звук. Он вызывает воспоминания, которые уходят глубоко в детство. Под пристальным надзором наших матерей мы с ним никогда не выходили за рамки дозволенного, нам не приходилось увиливать от расправы за проступки, как это случается с другими подростками. Мы были обречены на правильную жизнь. Совместную жизнь.
— Судя по всему, ты очень занята, милая.
— Семейная рождественская фотосессия, — наклонившись к зеркалу, я расческой убираю от лица светлые завитки, но они снова падают на место. После того как мы вернулись из дома престарелых, я забежала в конюшню — в итоге волосы снова закрутились в локоны, доставшиеся мне от бабушки Джуди. Конечно, я подозревала, что так и будет, но пошла на риск: прошлой ночью ожеребилась племенная кобыла, и мне очень хотелось посмотреть на жеребенка. Теперь я за это расплачиваюсь. Ни один созданный людьми выпрямитель для волос не справится с влажным ветром, дующим с реки Эдисто.
— Рождественская фотосессия в июле? — Эллиот покашливает, и я обнаруживаю, что сильно соскучилась по нему. Тяжело жить так далеко друг от друга, а ведь прошло всего два месяца.
— Мама волнуется из-за химиотерапии. Врачи сказали ей, что с этим лекарством отец не облысеет, но она все равно этого боится.
На всей планете не найдется врача, который смог бы успокоить мою мать по поводу папиного диагноза — у него нашли рак толстой кишки. Мама всегда стремилась взять под контроль все на свете и не собирается слагать с себя эти полномочия. Если она говорит, что папины волосы поредеют, они, скорее всего, вынуждены будут ее послушаться.
— Очень на нее похоже,— снова знакомый сухой смешок. Эллиоту ли не знать: его мама, Битси, и моя — одного поля ягоды.
— Она просто до смерти боится потерять отца,— на последнем слове у меня перехватывает горло. Прошедшие несколько месяцев буквально вывернули нас наизнанку; там, внутри, под привычной маской спокойной уверенности, мы тихо истекаем кровью.
— Ее нетрудно понять,— Эллиот замолкает, и эти мгновения, кажется, тянутся целую вечность. Я слышу, как щелкают клавиши клавиатуры, и напоминаю себе, что он управляет новорожденной брокерской фирмой и ее успех значит для Эллиота всё. Вряд ли ему помогут беспредметные разговоры с невестой посреди рабочего дня.— Хорошо, что ты с ними, Эвс.
— Надеюсь, от меня есть толк. Порой мне кажется, что из-за меня общее напряжение только нарастает, а не снижается, как того бы хотелось,
— Тебе нужно быть там. Тебе необходимо прожить в Южной Каролине хотя бы год, чтобы восстановить резидентство штата... Просто на всякий случай,— этими словами Эллиот останавливает меня каждый раз, когда я борюсь с искушением сесть на ближайший рейс в Мэриленд и вернуться к своей работе в офисе Федеральной прокуратуры США, где мне придется беспокоиться о чем угодно, только не о лечении рака, преждевременных рождественских фотографиях и избирателях, среди которых немало странных людей, вроде той женщины с отчаянием в глазах, что схватила меня за руку в доме престарелых.
— Слушай, Эвс, погоди минутку. Извини. Сегодня утром творится какое-то безумие,— Эллиот ставит вызов на удержание, чтобы ответить на другой звонок, а мои мысли возвращаются к событиям сегодняшнего утра. Я вижу, как женщина в белом свитере — Мэй — стоит в саду. Затем она уже возле меня: ростом едва мне по плечо, тонкие костлявые ладони сжимают мое запястье, трость свисает с руки. Даже в воспоминании ее взгляд преследует меня. В нем сквозит узнавание. Она уверена, что знает, кто я.
— Ферн?
— Простите?
— Ферни, это я, — слезы выступают у нее на глазах.— О, моя дорогая, как я по тебе скучала. Они сказали, что ты умерла. Но я знала, что ты никогда не нарушишь наш договор.
На секунду я хотела стать Ферн и порадовать ее — дать ей передышку, чтобы она больше не стояла в саду, бездумно глядя на глицинии. Она казалась такой одинокой. Такой потерянной.
Меня спасают от необходимости объясняться: вмешивается работница заведения, красная как рак, очевидно, из-за волнения. «Я извиняюсь,— шепчет она,— миссис Крэндалл совсем недавно здесь». Она крепко берет старушку за плечо и отдирает ее пальцы от моего запястья. Пожилая женщина сжимает его неожиданно крепко. Она сдается медленно, дюйм за дюймом, и медсестра тихо произносит: «Пойдемте, Мэй, я отведу вас в вашу комнату».
Я смотрю, как ее уводят, неожиданно понимая, что должна ей помочь, вот только не знаю как,
Эллиот снова на линии, и я возвращаюсь в реальность.
— В любом случае не падай духом. Ты справишься. Я видел, как ты выступаешь на суде против столичных адвокатов. После такого Айкен не может испортить тебе жизнь.
— Знаю,— я вздыхаю.— Прости, что потревожила тебя. Просто... думаю, мне нужно было услышать твой голос,— я заливаюсь краской. Обычно я не настолько зависима даже от самых близких. Но сейчас — наверное, на меня слишком сильно повлияли папин кризис со здоровьем и проблемы с бабушкой Джуди — никак не могу избавиться от болезненного ощущения смертности. Оно обволакивает меня, словно поднимающийся над рекой густой туман. Я с трудом прокладываю сквозь него путь, даже не подозревая, на что могу натолкнуться.
Раньше я жила будто в сказке. И, похоже, не осознавала этого вплоть до сегодняшнего дня.
— Не будь так строга к себе, — голос Эллиота смягчается.— У тебя слишком много забот. Со временем все образуется. Тревожиться о чем-то в далеком будущем совершенно непродуктивно.
— Ты прав. Ты абсолютно прав.
— Можешь подтвердить это в письменном виде?
Мне становится смешно.
— Никогда!