И вот именно здесь, в этом блоке, весной сорок третьего двадцатишестилетний врач Роман Лопухин предложил дерзкий план массового побега. «Шесть попыток бежать через колючую проволоку не увенчались успехом, — доверительно сказал он санитарам, собравшимся у него в комнате на инструктаж. — Сделаем подкоп. Это большое дело отнимет много сил, времени, но поможет нам и товарищам нашим освободиться из фашистского плена».
Гауптман Ноэ был убежден, что после усиления охранных мер больше никто на побег не решится. Последняя попытка бежать из лечебных корпусов была предпринята в феврале сорок третьего…
Глухой февральской ночью холодный ветер со снегом завывал над Славутой. Метель помогала беглецам быть почти неразличимыми в этой снежной сумятице. Группу возглавлял лейтенант Клюквин. Они тщательно готовились и ждали подходящего момента. Два месяца обрабатывали наиболее сговорчивого охранника. Тот под прощение в будущем и новые сапоги согласился способствовать их освобождению. Предусмотрели, кажется, все. Раздобыли белые халаты, ножницы для снятия гипса, с помощью которых можно разрезать колючую проволоку. Казалось, что им помогает сама природа. Они с удовольствием зарывались лицами в острый пахучий снег. Нарастала уверенность, что в такую снежную заверть они и без постороннего содействия обойдутся.
Колючая проволока была неразличима даже в освещении ракет, которые то и дело нависали над их головами. Один из беглецов — бывший механик, — наткнувшись на изгородь, вытащил из-за ремня ножницы и, зарывшись поглубже, стал перекусывать нижние пряди проволоки. Его сподручные осторожно отводили концы в стороны. Проделали лаз и в наружном ограждении, предварительно перекусив и разведя в стороны кольца Бруно в проволочном междурядье. По одному выбрались за колючее ограждение. И в этот самый момент раздался выстрел. Из-за конюшен, словно их специально подкарауливали, выскочили притаившиеся там немцы и «казаки» и, чуть ли не в упор, стали стрелять в беглецов…
А на другой день по гросслазарету пронесся слух, немцы в Сталинграде капитулировали. Ярость и досада сменились радостью: вот оно — сбылось! Наконец-то и над комендатурой в знак траура приспустили обвитые черным крепом флаги.
Режим в концлагере ужесточился. Вот тогда-то окна первых этажей и опутали проволокой. В коридорах появились желтые листы объявлений, в которых через две-три строчки крупными буквами было написано: «РАССТРЕЛ».
Строжайше запрещалось вести какие-либо переговоры с охранниками. За каждого убитого у проволоки пленного охраннику полагалась пачка махорки, буханка черного хлеба и пятьдесят карбованцев — оккупационных украинских денег.
Все ножницы для разрезания гипса было приказано сдать в аптеку шестого блока. Пленным строго запрещалось собираться в группы и наблюдать из окон.
За соблюдение всех предписаний отвечали старшие врачи лечебных блоков.
Наряду с этими мерами по углам территории гросслазарета соорудили вышки с пулеметами и прожекторами. О бегстве через колючую проволоку теперь не могло быть и речи.
Сильное желание убежать возникло у двадцатипятилетнего Павки Кузенко еще в дороге, в переполненном вагоне-телятнике. Они попеременно вместе с другом ножом-складнем прорезали доску в полу вагона, чтобы на ходу выброситься на полотно между рельсами. В Шепетовке во время осмотра немцы так бы и прошли мимо, не заметив замаскированной грязной соломой лазейки, да вражина из фельдшеров донес. Стволами автоматов зачинщиков подхватили под ребра и вышвырнули из вагона. Гогочущие солдаты пинали их ногами, били прикладами. И потом до самой Славуты везли под усиленной охраной. А в Славуте товарняк остановился в тупике, неподалеку от трехэтажных корпусов. Чьи-то проворные руки откручивали проволоку, сдвигали дверные засовы, открывали двери. Послышалась команда на выход.
Хватаясь руками за дверной брус, Кузенко спустился на землю. Осмотрелся. Обширная площадка до самого леса была оцеплена автоматчиками. В центре ее — немецкие офицеры в серо-зеленых мундирах. Среди них выделялся невысокий, плотный комендант лагеря Планк. Он высокомерно отдавал какие-то распоряжения. А у вагонов крикливые полицаи суетились, подгоняя слабых, немощных людей становиться в шеренгу. Когда построение было закончено, комендант в сопровождении офицеров-эсэсовцев неторопливо двинулся мимо изнуренных голодом, жаждой и долгой дорогой севастопольцев, — Кузенко подумал, что немецким офицерам любопытно поглядеть на русских, которые после длительного и ожесточенного сопротивления были взяты в Севастополе, в самой, как они заявляли, «неприступной крепости мира».
Всматриваясь в исхудавших хмурых моряков и пехотинцев, комендант Планк чувствовал внутреннюю неприязнь, даже ненависть по отношению к этому народу. Он хотел бы видеть на их лицах страх, уныние, смирение. Но даже, как ему казалось, в состоянии, вызванном голодом, животной апатией, — воспаленные, усталые глаза севастопольцев смотрели настороженно. В них не было ни боязни, ни трепета, ни мольбы о пощаде.
Не доходя до середины шеренги и, видимо, не желая больше тратить время, комендант вышел на видное место и лающим голосом прокричал:
— Кто есть юде, комиссар, политрук? Сказывайт!
— Они в Севастополе остались! — усмехнулся кто-то.
Комендант махнул лайковой перчаткой, полицаи уже бежали на голос, вытащили из шеренги парня с рукой на перевязи, увели за вагоны, из которых похоронная команда выбрасывала мертвецов, и расстреляли.
В душе Кузенко перевернулось что-то, и он с ненавистью посмотрел на коменданта. А тот все так же невозмутимо, тем же лающим голосом продолжал:
— Это вам не Севастополь! Здесь мы научим вас порядку, работать! Кто нарушит порядок, будет мешать — расстрел!
Как только комендант в сопровождении офицеров покинул разгрузочную площадку, раздались резкие, отрывистые команды, похожие на лай рвущихся с поводков немецких овчарок. Началась сортировка прибывших. Врачи из заключенных с белыми петлицами на гимнастерках приступили к осмотру худых, еле стоящих на ногах людей. Способных работать направляли в ближайшие корпуса рабочего лагеря. Больных и раненых — в лечебные.
И тут Кузенко среди врачей увидел Романа Лопухина. Тот принимал раненых. Павел обрадовался ему — ведь они учились в одном институте и даже в одной группе.
— Роман! — окликнул он, когда их проводили мимо.
Лопухин обернулся, строго глянул на Павла и, будто не узнавая, продолжал с санитарами принимать раненых. Павка опешил. «Не захотел признать, — заныло в душе, — а может, он заодно с немцами?»
Из окна седьмого блока рабочего лагеря, куда их загнали, Кузенко изучал местность — колючую изгородь, видневшийся за полем лес — и думал, думал о Лопухине, вспоминал студенчество…
Они и тогда были разные. Кузенко водил дружбу с разбитными, веселыми ребятами. Может, поэтому и называли его все запросто — Павкой. Лопухин же отличался серьезностью и обстоятельностью. Его воспитала мать — Зинаида Даниловна, учительница. Она обучила сына английскому и немецкому языкам. Жили они близко, и Роман, казалось, дневал и ночевал в институте: его всегда на факультете куда-нибудь выбирали.
Чтобы получить зачет, Павка брал преподавателя измором: по три-четыре раза сдавал. Роман учился упорно, методично, пытался во всем разобраться досконально. После медицинских занятий брался за чтение классиков русской литературы и даже пытался читать немецких и английских писателей в оригинале. Никто не прочел столько книг, сколько Роман. А музыка! Павка не то чтобы не любил музыки, он как бы не слышал ее. Роман же с наслаждением играл на многих инструментах — гитаре, мандолине — и был даже скрипачом в институтском симфоническом оркестре.
Разбитной Павка на танцплощадке мог подойти к любой девчонке, заговорить, познакомиться, на свидание сбегать. Роман плохо танцевал и поэтому редко являлся на танцы. Но все они тогда увлекались фехтованием, стрельбой, футболом, готовились стать врачами. Однажды в больнице на хирургической практике оперировали одного больного с прободением язвы желудка. Срочно потребовался ассистент. Студенты замялись, не решаясь ассистировать, а Лопухин согласился.
…И вот, перебирая в памяти прошлое, Кузенко все больше и больше приходил к выводу, что Роман должен помочь ему.
Тянулись мучительные лагерные дни. По утрам и вечерам полицаи выгоняли их на поверку, утомительно долго считали, затем сверяли с данными блокфюрера и снова пересчитывали. Эта бестолковщина с криками, бранью, сопровождаемая ударами палок, длилась по два-три часа. После одной из таких поверок сосед по нарам, словно читая мысли Кузенко, слабеющим голосом сказал:
— Тут два выхода: либо на работу в Германию, либо дожидаться свово часа…
Кузенко понял, что час этот недалек. За шесть суток, пока везли из Симферополя, им дали только раз горсть горелой пшеницы да из ассенизационной цистерны налили в пилотки теплый суп из проса с примесью фекалиев. Да и здесь, в лагере, от магаровой баланды ноги не держат. С каждым днем таяли силы и вместе с ними угасала надежда на спасение.
Но вот как-то после очередной поверки Кузенко с трудом забрался на третий этаж, обессиленно притулился у окна и стал смотреть, как толстый немец, смеясь, бросал с повозки за колючую проволоку гнилые картофелины, а дистрофики бросались их подбирать.
И вдруг Павел встрепенулся. Он увидел во дворе Лопухина! Роман шел рядом с белобрысым очкариком в немецкой форме. Вот они вошли в подъезд и сейчас, наверное, поднимаются сюда. А он от навалившейся слабости не может двинуться с места. Но надо, надо встретиться с Романом. Кое-как ему удалось дотянуть до коридора, где была комната блокфюрера, прислониться к стене: авось Лопухин его заметит. И действительно, когда они вышли от блокфюрера, Лопухин увидел грязного, исхудавшего Кузенко и велел ему следовать за ним.
По дороге он с ним не обмолвился ни словом, лишь время от времени останавливались, чтобы дать Павлу отдохнуть, и все говорил по-немецки с очкариком, которого называл Францем. Как ни вслушивался Кузенко в чужую речь, но так ничего и не понял: в немецком он не был силен. Павел приглядывался к Роману, но никак не мог узнать в нем прежнего своего приятеля. Правда, и до войны Роман отличался аккуратностью, но здесь, среди врагов, его безукоризненно опрятный вид покоробил Павла. А когда на белой петлице гимнастерки он разобра