рливой, она больше демонстрировала это взглядами, чем словами. Подобная привередливость делала ее собственный дом чрезвычайно уютным, однако не добавляла ей любви соседей. Белл Робсон и вправду гордилась своим умением вести хозяйство, и стоило вам переступить порог серого каменного дома, как вас встречало куда как больше удобств, чем просто чистота и тепло. Полка под потолком была заполнена тонким овсяным хлебом, которому Белл Робсон отдавала предпочтение перед типичным для Йоркшира хлебом из кисловатого дрожжевого теста и который был еще одной причиной нелюбви соседей; бекона и вяленых свиных лопаток в доме было не меньше (более дорогие рульки и окорока шли на продажу); а каждого гостя в этом доме угощали коронным блюдом хозяек-северянок – смородиновыми кексами, на которые не жалели сливок и лучшей пшеничной муки и которые можно было отведать, запивая дорогим чаем с вкуснейшим сахаром.
Тем вечером фермер Робсон то и дело выбегал из дома, раз за разом взбирался на небольшой бугорок посреди поля и спускался с него в досадливом нетерпении. Его тихую, молчаливую жену отсутствие Сильвии тоже немного огорчало; тревога миссис Робсон выражалась в том, что ответы, которые она давала мужу, вновь и вновь вопрошавшему, где же пропадает эта девчонка, были еще короче обычного, а также в особом усердии, с которым она вязала.
– Лучше я сам пойду в Монксхэйвен и поищу этого ребенка. Уже седьмой час.
– Нет, Дэннел[9], – сказала его жена. – Не надо. У тебя всю неделю болела нога. Такая прогулка не для тебя. Я подниму Кестера и пошлю его, если ты считаешь, что это необходимо.
– Даже не думай будить Кестера! Кто утром погонит овец на пастбище, если он всю ночь проведет на ногах? Да и подозреваю, что он найдет не девчонку, а кабак, – добавил Дэниел ворчливо.
– За Кестера я не тревожусь, – ответила Белл. – Он хорошо узнаёт людей в темноте. Но коль уж ты так беспокоишься, я сейчас надену капор и плащ и схожу до конца дороги, если ты приглядишь за молоком, чтобы оно не сбежало, ведь Сильвия терпеть не может, когда оно подгорает даже самую малость.
Впрочем, миссис Робсон еще даже не успела отложить свое вязанье, когда с тропы донеслись далекие, но с каждым мгновением приближавшиеся голоса; вновь взобравшись на бугорок, Дэниел прислушался.
– Все в порядке! – сказал он и, хромая, быстро спустился. – Не нужно никуда идти. Бьюсь об заклад, я слышал голос Филипа Хепберна; он провожает ее до дома, как я и говорил час назад.
Белл промолчала, хотя предположение, что Филип приведет Сильвию домой, на самом деле высказала она, в то время как ее муж отверг его, заявив, что быть этого не может. Еще минута – и лица обоих родителей неуловимо и неосознанно расслабились: дочь вошла в дом.
Сильвия раскраснелась от ходьбы и октябрьского воздуха, который по вечерам уже становился морозным; ее лицо слегка хмурилось, однако при виде любящих глаз отца и матери вскоре прояснилось. Вошедший следом за ней Филип выглядел возбужденным, хотя и не вполне довольным. Тетушка поприветствовала его спокойно, Дэниел – со всей сердечностью.
– Сними-ка молоко, женушка, да поставь чайник. Молоко хорошо для девиц, а нам с Филипом этим холодным вечером не помешала бы капелька старого доброго голландского джина с водой. Я едва не промерз до мозга костей, пока высматривал тебя, девочка, а то мать вся извелась из-за того, что ты не пришла домой засветло; вот я все время и бегал на бугор.
В сказанном не было ни слова правды, и Белл об этом знала, а вот ее муж – нет. Дэниел, как это часто случалось раньше, убедил себя: то, что он совершал для собственного спокойствия и удовлетворения, в действительности делалось для других.
– В городе не пойми что творилось – китобои сцепились с вербовщиками, – произнес Филип, – и я решил, что лучше проводить Сильвию домой.
– Ты правильно сделал, парень, – ответил Дэниел. – Впрочем, тебе здесь всегда рады, даже если ты заглянешь просто для того, чтобы пропустить стаканчик… Но ты говоришь, что китобои вернулись? Вчера я ходил на берег, и на горизонте ничего не было. Рановато им возвращаться. А тут еще и треклятые вербовщики шастают, делают свое черное дело!
Лицо хозяина дома изменилось; в нем читалась закоренелая ненависть.
– И не надо смотреть на меня так, женушка, – продолжил Дэниел. – Я не стану выбирать слова ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было еще, когда говорю об этой проклятой своре, и не буду стыдиться сказанного, ведь все это – чистая правда, и я готов это подтвердить. Где мой указательный палец, а? А первая фаланга большого пальца, которая была у меня, как и у любого другого человека? Жаль, что я не заспиртовал их, как делают в аптеке, а то показал бы девчушке, чего мне стоило спасение. Оказавшись запертым на военном корабле, который готов был выйти в море, я нашел топор… Это случилось во время войны с Америкой. Я не мог позволить, чтобы меня убили люди, говорящие со мной на одном языке… Итак, я взял топор и обратился к Биллу Ватсону. «Окажи-ка мне услугу, парень, – сказал я ему, – и я тебе отплачу. Не боись, они будут рады от нас избавиться, отослав обратно в старушку Англию. Главное – сил не жалей». Почему бы тебе, женушка, не присесть и не послушать меня, вместо того чтобы греметь посудой? – сварливо добавил Робсон, обращаясь к Белл, которая слышала эту историю уже десятки раз и, по правде говоря, действительно гремела посудой, нарезая хлеб и наливая молоко Сильвии к ужину.
Женщина ничего не ответила, а вот Сильвия коснулась плеча Дэниела с очаровательно важным видом:
– Это для меня, отец. Мне просто очень хочется есть. Я сейчас быстренько сяду за стол, ведь у тебя в жизни не было таких слушателей, как Филип с его стаканом грога, а матушке так будет спокойнее.
– Эх! Что за своенравная девица! – произнес отец с гордостью, слегка хлопнув ее по спине. – Что ж, принимайся за свою трапезу, только потише, ведь я хочу рассказать Филипу обо всем до конца. Но, быть может, я тебе уже об этом рассказывал? – спросил он, оборачиваясь к Хепберну.
Филип Хепберн не мог сказать, что не слышал этой истории, ведь это было бы неправдой. Однако вместо того, чтобы прямо в этом признаться, он предпочел обратиться к Дэниелу с речью, которая успокоила бы его уязвленное самолюбие – и, разумеется, возымела обратный эффект: обидевшись, что с ним обращаются как с ребенком, хозяин с по-детски обиженным видом повернулся к Филипу спиной. Сильвии кузен был совершенно безразличен, однако ей очень неприятно было видеть огорченного отца, и она решила рассказать родителям о том, что приключилось в тот день с ней самой. Поначалу Дэниел притворялся, будто не слушает, нарочито громко звеня ложкой и стаканом, однако постепенно, смягчившись, увлекся рассказом о вербовщиках и стал ловить каждое слово, время от времени укоряя Филипа и Сильвию за то, что они не узнали побольше, чем все закончилось.
– Я и сам плавал на китобойце, – сказал Робсон. – И знаю, что китобои носят ножи. Попробуй вербовщики схватить меня, когда я сходил на берег, – с удовольствием пырнул бы кого-нибудь из этой своры.
– Не знаю, – отозвался Филип. – Мы в состоянии войны с французами; будет плохо, если нас побьют; а коль нас окажется меньше, чем их, это станет вполне вероятным.
– Вздор и чепуха, черт возьми! – отрезал Дэниел Робсон, с такой яростью грохнув кулаком по столу, что стаканы и тарелки подпрыгнули. – Детей и женщин так или иначе бить нельзя, а лишить французиков численного перевеса – это все равно что ударить женщину или ребенка. Это нечестная игра, вот в чем загвоздка. Вдвойне нечестная. Нечестно хватать людей, которые не хотят драться за кого-то другого, но готовы драться за самих себя, а еще нечестно хватать тех, кто только что сошел на берег и хочет вкусить хлеба вместо галет, отведать нормального мяса вместо солонины и поспать в кровати вместо гамака. Об остальном я лучше помолчу, поскольку плотские утехи и прочая поэзия не для меня. Нечестно хватать людей и запихивать их в душную дыру, заковав в кандалы из страха, что они сбегут, и отправлять в море на долгие годы. И, повторюсь, это нечестно по отношению к французам. На одного нашего их нужно четверо, так что если англичан и их будет один к одному – то это как если бы ты бил Сильви или голоштанного карапуза Билли Крокстона. Вот что я думаю. Где моя трубка, женушка?
Филип не курил, и теперь настал его черед говорить, что в беседах с Дэниелом случалось не так уж часто. Поэтому, когда хозяин дома набил трубку табаком, а Сильвия утрамбовала его мизинцем – что было для них ритуалом столь же привычным, как принести плевательницу перед раскуриванием трубки, – молодой человек, собравшись с мыслями, начал:
– Я за честную игру с французами, как и любой другой, при условии, что мы уверены в победе. Но правительство, как я понимаю, в этом не уверено: в газетах пишут, что половина кораблей в Канале[10] не укомплектована людьми; я просто хочу сказать, что в правительстве тоже не дураки сидят; если им не хватает людей, то мы должны внести свою лепту. Джон и Джеремайя Фостеры платят налоги, ополченцы дают людей; моряки же ни налогов не платят, ни на службу идти не хотят; а раз так, то их нужно заставить; оттого, как я понимаю, и была введена принудительная вербовка. Коль спросите мое мнение – то я, почитав, что они там творят у себя во Франции, рад быть подданным короля Георга и подчиняться британской конституции.
Дэниел достал трубку изо рта.
– А я что, сказал хотя бы слово против короля Георга или конституции? Я лишь прошу править мной так, как я считаю нужным. Это я называю представительной властью. Когда я отдал свой голос за избиравшегося в палату общин мистера Чолмли, я все равно что произнес: «Отправляйтесь туда, сэр, и скажите им, что я, Дэннел Робсон, считаю правильным и что по моему, Дэннела Робсона, мнению нужно сделать». Иначе какого дьявола мне вообще за кого-то голосовать? Или ты думал, что я хочу, чтобы Сета Робсона (сына моего собственного брата, который служит помощником на угольщике) схватили вербовщики, после чего он вдобавок, ставлю десять к одному, еще и останется без жалованья? Думаешь, для этого я отправил в парламент мистера Чолмли? Вот и я так не думаю.