Робсон вновь взял свою трубку, вытряхнул пепел, раскурил ее и, закрыв глаза, приготовился слушать.
– Прошу прощения, сэр, но законы принимают ради блага нации, а не вашего или моего.
Такого Дэниел не мог вынести. Отложив трубку, он открыл глаза и, прежде чем что-либо сказать, вперил взгляд в Филипа, чтобы придать своим словам больший вес.
– «Нация то, нация это!» – начал Робсон медленно. – Я – человек, и ты – человек. А где эта нация? Нигде. Заговори мистер Чолмли со мной в таком духе – не видать ему больше моего голоса. Я знаю, кто такой король Георг, и знаю, кто такой мистер Питт[11]; знаю, кто ты, и знаю, кто я. А нация? К черту нацию!
Филип, иногда споривший дольше, чем это было разумно, особенно если был уверен в своей победе, не заметил, что Дэниел Робсон уже переходил от индифферентности, присущей осознанной мудрости, в то гневное состояние, когда вопрос становится невыразимо личным. Робсону уже доводилось пару раз дискутировать на эту тему, и воспоминания о предыдущих диспутах лишь распаляли его. Поэтому, когда Белл и Сильвия вернулись из кухни в столовую, чтобы помыть посуду после ужина, это стало весьма удачным обстоятельством, восстановившим гармонию; Сильвия успела тихонько показать матери будущий плащ и льстиво поцеловала ее, когда та покачала головой при виде цвета; в ответ Белл поправила на ней чепец со словами «ладно, ладно, будет», не решившись больше никак ее укорить, после чего они вернулись к обычным занятиям; когда гость уйдет, им останется лишь поворошить угли в очаге да лечь спать, ведь ни пряжа Сильвии, ни вязанье Белл не стоили свеч, а утренние часы были бесценны для приготовления масла.
Говорят, игра на арфе очень красива; прядение почти ни в чем ей не уступает. Женщина стоит у огромного колеса прялки; одна ее рука вытянута, другая держит нить; голова откинута назад, чтобы лучше все видеть; если же речь идет о прялке меньших размеров, предназначенной для льна, – а именно за такой этим вечером работала Сильвия, – то мерное жужжание вращающегося колеса и движения пряхи, в равной степени пускающей в ход и руки, и ноги, дополняемые видом льна, привязанного к прялке яркой лентой, воистину способны посоперничать красотой и грацией с игрой на арфе.
Щеки Сильвии, вошедшей в теплую комнату с мороза, сильно раскраснелись. Голубая лента, которую она сочла необходимым вплести в волосы, прежде чем надеть чепец перед походом на рынок, распустилась, позволив непослушным локонам выбиться таким образом, который непременно разозлил бы ее, окажись она наверху перед зеркалом; впрочем, пусть эти локоны и не были уложены способом, который Сильвия считала правильным, они все равно выглядели очень красиво и роскошно. На ее маленькой ножке, стоявшей на педали, был башмак с аккуратной пряжкой – к немалому неудобству девушки, не привыкшей преодолевать большие расстояния в обуви; башмаки они с Молли надели лишь потому, что их сопровождал Филип. Рука Сильвии с веснушчатым предплечьем и изящной розовой кистью ловкими проворными движениями вытягивала льняную нить в такт вращению колеса. А вот лица девушки Филип почти не видел, ведь она отвернулась в застенчивой неприязни к взглядам, которыми, как она знала, кузен ее одаривал – что, впрочем, не помешало ей в своей молчаливой капризности услышать резкий скрип стула, когда Филип подвинулся на нем по каменному полу, и понять: молодой человек пересел так, чтобы видеть ее как можно лучше, не поворачиваясь при этом спиной ни к одному из ее родителей. Девушка приготовилась при первой же возможности вступить с кузеном в пикировку.
– Кстати, девочка, ты купила себе чудесный новый плащ?
– Да, отец. Алый.
– Ай-яй-яй! Что же скажет мать?
– О, матушка довольна, – ответила Сильвия с легким сомнением в душе, однако исполненная решимости несмотря ни на что бросить Филипу вызов.
– Вернее было бы сказать, что матушка примирится с твоим выбором, если на нем не будет пятен, – произнесла Белл тихо.
– Я хотел, чтобы Сильвия купила серую ткань, – сказал Филип.
– А я выбрала красную; этот цвет гораздо веселее, и благодаря ему люди смогут видеть меня издалека. Отцу ведь нравится замечать меня у первого же поворота тропы, не правда ли, отец? Да и в дождь я никуда не хожу, так что пятнам на плаще взяться будет просто неоткуда, матушка.
– Я думала, плащ для плохой погоды, – сказала Белл. – Во всяком случае, именно под этим предлогом ты выпрашивала его у отца.
Слова эти были произнесены мягким тоном, однако подошли бы скорее бережливой, чем ласковой матери. Однако Сильвия поняла ее лучше, чем Дэниел.
– Придержи-ка язык, матушка. Сильви никогда не говорила ни о каких предлогах.
Он действительно не знал, о каком «предлоге» идет речь: Белл была несколько образованнее своего мужа, однако Дэниел отказывался это признавать, а потому принимался спорить с ней всякий раз, когда она использовала непонятное ему слово.
– Она бывает хорошей девчушкой, так что, коль ей хочется носить желто-оранжевый плащ, – пускай носит. И раз уж у нас здесь сидит Филип, который так любит законы и вербовщиков, пускай он отыщет закон, который запрещает нам радовать свою единственную девочку. Ты ведь редко об этом задумываешься, матушка!
На самом деле Белл часто об этом думала – возможно, даже чаще, чем ее муж, ведь она ежедневно по многу раз вспоминала малыша, который успел родиться и умереть за время долгого отсутствия своего отца. Однако Белл была не слишком разговорчива.
Сильвия, лучше Дэниела понимавшая, что творится в душе у матери, сменила тему.
– О! Что касается Филипа, всю дорогу до дома он читал нам проповедь о законах. Я молчала, предоставив спорить им с Молли; в противном случае я бы много чего рассказала о шелках, кружевах и прочем.
Филип покраснел. Не из-за контрабанды, которой занимались все, не упоминая ее в разговорах лишь благодаря правилам хорошего тона; причиной досады служило то, как быстро его маленькая кузина уловила несоответствие его поступков произносимым речам, и то, с каким удовольствием она указала на это обстоятельство. У молодого человека были некоторые опасения, что его дядя тоже использует эти поступки в качестве аргумента против его пламенной проповеди, однако Дэниел выпил уже слишком много голландского джина с водой для чего бы то ни было, кроме провозглашения собственного мнения.
– Коли хотите знать, что думаю я, – произнес Робсон, запинаясь и с трудом выговаривая слова, – то законы принимают для того, чтобы не давать одним людям причинять вред другим. Вербовщики и береговая охрана причиняют вред моему делу, мешая получать то, в чем я нуждаюсь. Как по мне, мистер Чолмли должен поставить вербовщиков и береговую охрану на место. Если для этого нет причин, то что тогда вообще такое «причина»? А если мистер Чолмли не хочет делать то, о чем я его прошу, то голоса моего он больше не допросится, как пить дать не допросится.
Белл Робсон решила вмешаться – ни в коей мере не из недовольства, раздражения или страха перед тем, что ее муж скажет или сделает, если продолжит пить, а всего лишь из беспокойства за его здоровье. Сильвия тоже не испытывала раздражения, когда отец или кто бы то ни было еще, кого она знала (не считая кузена Филипа), выпивал лишнего и его мысли начинали путаться. Поэтому она просто отодвинула прялку, собираясь ложиться спать, когда ее мать произнесла тоном более решительным, чем тот, что она использовала в других ситуациях:
– Пойдем, муженек, ты уже достаточно выпил.
– И пускай, и пускай, – ответил Дэниел, хватаясь за бутылку.
Впрочем, под воздействием спиртного его настроение, похоже, улучшилось; он успел плеснуть себе в стакан еще немного джина, прежде чем жена унесла бутыль и, заперев ее в буфете, положила ключ себе в карман.
– Эх, приятель! – сказал Дэниел Филипу, подмигнув. – Никогда не давай женщине власти над собой! Сам видишь, до чего это доводит мужчину; и все же я не проголосую за Чолмли и треклятых вербовщиков!
Последнюю фразу ему пришлось прокричать Филипу вслед, ведь Хепберн, которому очень хотелось угодить своей тетушке и который сам не любил пьянства, уже дошел до двери; по пути домой он, по правде говоря, гораздо больше думал о том, что означало рукопожатие Сильвии, чем о прощальных словах дядюшки и тетушки.
Глава V. История вербовки
С вечера, описанного в предыдущей главе, погода несколько дней была пасмурной. Дождь представлял собой не череду быстрых, внезапных ливней, а непрекращающуюся морось, размывавшую цвета окружающего ландшафта и наполнявшую воздух тонким туманом, из-за которого люди вдыхали больше воды, чем воздуха. В такие моменты осознание близости бескрайнего, но невидимого моря погружает человека в жуткое уныние – не говоря уже о чисто физическом воздействии на людей, чувствительных к погоде или просто нездоровых.
Вновь напомнивший о себе ревматизм заставил Дэниела Робсона сидеть дома, что для человека вроде него, активного физически и не слишком активного умственно, стало тяжким испытанием. От природы характер Робсона не был скверным, однако затворничество сделало его хуже, чем когда бы то ни было прежде. Дэниел сидел в углу у очага, на чем свет стоит ругая погоду и высказывая сомнения в разумности и необходимости повседневных дел, которые его жена считала необходимыми. Очаг на ферме Хэйтерсбэнк действительно располагался в углу. От основной части комнаты его с обеих сторон отгораживали стенки длиной в шесть футов; у одной из них стояла крепкая деревянная скамья, а у другой «хозяйское кресло» – выдолбленный квадратный кусок дерева с круглой спинкой. В нем Дэниел Робсон и просидел четыре долгих дня, наблюдая за тем, что творилось над огнем, и давая советы и указания жене по любому поводу, включая варку картофеля, приготовление каши и прочие подобные вопросы, в которых она бы ни за что не приняла рекомендаций даже от самой искусной хозяйки в округе. Однако Белл каким-то образом удавалось сдерживаться, и она не говорила мужу, чтобы он не