Заставит прислужить,
Себе и небу драмы
Рисует на листе,
Где чёрной номограммой
Лежит мой крик в тоске,
И белая гитана —
Как ветренная дама —
Сидит на волоске,
Ломается в толпе.
Ещё там черти возле,
Куда уж хороши,
Визжат и пляшут польский
На ладах всей души.
Брожу пока в пустыне,
Брожу без дела я,
Но ветер мой отныне,
И мне его душа.
Я умер для гражданства
И умер для себя,
Но мировые танцы
Пусть радуют тебя.
Ты в маске ходишь милой,
Когда ты ночь моя,
Или пытаешь мима,
Когда жена моя.
И мне забытый холод
Подаришь как-нибудь,
Или: – Ребёнок-голод —
Ты скажешь. – Позабудь,
Но ты рождён слепой,
А я – твой мёртвый друг,
Но хочешь песню спой,
Что я – зелёный луг.
2.
Когда мне нужно пить,
Я подымаю свод,
И звёзд сплошную нить
Я связываю в сеть,
Опутываю мир и вод
Сплошную мощь.
Серебряный Господь
Стоит, и плащ
Его – развитый Богом.
Придуманный убогим —
Рядом человек
Смеётся век,
Презрев успех,
Холодный свет объяв,
Пугается утех.
Ему грозит весло,
Им управлять легко,
Надев в уключину его.
И на корме лежит бедро.
Рука управит хорошо.
Подплыв к толпе,
Пускай оно
Воткнется в дно
Весло.
Усталость! право. Тишина.
На небе средняя Луна.
И жду я в гости праотца
Или сынов своих посла.
Сомнение. Манит постель.
Мешают свет и хмель.
Эй, кто там ищет Слово?
Давай, поторопись.
Поэт, так не женись,
А жить захочешь – на здоровье,
Только снова.
А видишь сексуальную корову,
Скорее к женщине вернись,
Её ты обними,
Устами нежности дари,
А после подними,
И брось к востоку, где зари
Печальные огни
Прольются на твои дары.
Не хочешь, так уйди.
Ох, вновь забилось что-то,
И руки холодны,
Горит восток по-ротно,
И мёртвый видит сны,
И нет колючей веры,
Нет разницы уже —
Мой верный келарь
Потянется в душе.
Ох, смерть моя ночами,
Не бродит, не живёт,
Её перста очами
Вошли в меня, как лёд.
Прекрасная поплачет
Над серенадой той.
Огни. И мёртвый скачет
Забытой стороной.
Азийский бритый берег.
Русалка. Ветер густ.
Конец и чёрный мерин
Мне видятся – как куст.
1982.
1.
У стен рыдали соловьи,
поток уснул и липа зеленела,
в саду гуляют пары по аллеям,
ручной шумит у дома водопад.
Пропел лакей уже к обеду,
привстали гости на закате дня,
к обеду всех позвали кушать кости,
а молодые женщины ступали возле старых.
Часы сломались и не били,
корову застрелили на охоте зря,
погонщики стеною шли, бежали молча волки,
на красные флажки бежали егеря.
Два карапуза сели на одни качели,
болтали мамы под вуалью о Лавуазье,
в саду продрог туман, беседки опустели,
натужная Луна на небо выползла одна.
Крахмальный стол стоит в желудке дома,
играют Моцарт с Бахом пополам,
встал председатель новый и рыжебородый,
на блюде голову внесли и положили возле.
Среди еды уженок пробирался,
дома топились красной костью колеса,
возничий пьян, ездок насилует девицу,
вторая Маргарита голая толпилась на коленях.
В двуЯнусных покоях содержанки тутси,
вокруг постели четверо немых стоят,
прогнулись на пружинах люди, словно кони,
заржали седоки, ворота рая двумя перстами отпирая.
Рим любит рыжий запах топора,
ночь покрывает вздохи и копье,
рот бежевый за серебром спины не виден,
последний город превращен женой в пустыню.
2.
Блюют исправно в трюмах нижних,
белеют клапаны в начищенных задах,
в уборных ждут звонка, сминают фижмы,
сегодня все поют в метафизических садах.
Полночная река ушла за двери,
проснулись фонари жуками блюд,
фиалки продавали завтрашние звери,
хористки хора создают этюд.
Массовку собирают криком лиры,
визжит детина в прорванном кашне,
и Метерлинк, как Лычард львиный
въезжает с звуком на осле.
Мертвеет сумрак лиц,
в зал падает свеча поэта,
дух божеский растаял ниц,
взметнулись вверх фонтаны света.
Солистка изменила принцу,
рыдала в лифте до утра,
в глазах потух собачий принцип,
а голос прокричал, что, «дура я».
В заглавной роли кондольер,
ему служила таперная шлюха,
на сцене волосатый Пьер
махает крыльями под плюхой.
Давно устали жить театра дети,
пугает бабочку звезда в устах,
не радует их смерть, а смертью претит,
живут до боли в переломанных губах.
3.
На представлении «Веселая вдова»
вдруг оживает Донна Анна,
Хуан тут вспоминает, что она его жена
и начинает убивать Жуана.
Улыбка Бовари, улыбка Рафаэля,
и Леонардо рисовал себя,
шутили все, шутил Флобер и Анна,
шутил Владимир, и шучу сегодня я.
Толстой носился в тучах над толпою,
её любил и управлял собою,
горел
и в воскресение жену хотел.
В чужой жене увидел продолжение коровы,
в её глазах я видел планы сатаны,
и ангел до утра сражался с огненным намереньем лисицы
и чувствовал спиною потолок до белизны.
Нагим огнем оранжевое тело
вступило в колесо и там осталось в нем,
Меркурий задрожал и рухнул бриллиантом телефона,
стервятники запрыгали в постели, змеи гор
сразились внутpенним огнем.
Мне вечно не достанет правоты,
уйду в леса, лишь только рассветает,
я всё сказал, в стекле разбились лбы,
бросаю пищу я живым и раненным.
Её я обнимаю и не хочу терять.
Мне б только крест с груди ее содрать,
а после мне уйти в ночные стигмы ночи.
На Гапона Волошин похож на кресте,
Гумилеву тесна постоянная в смерти могила,
перед Гоголем рабства вопрос не стоял до сих пор,
и для драмы своей Достоевского драму закрою,
Мандельштама прекрасным ребёнком в флакон заспиртую.
Я в кулисах стоял унижённый,
Донна Анна прошлась колесом,
толстый Пьер показался крестом,
и кудрявый мулат прошагал застрелённый.
Рядом лебеди рабству учились,
на коне прогулялся Ньютон,
нибелунги ввели на аркане Луну,
франки крупные слезы роняли,
по долине брели, раздавая коров;
на свирели играет пастушка младая,
пастушок молодой ей цветы подает.
И еще. Бонапарта родил Барбаросса,
Карл Великий сидел на лугу,
горемыки всегда подавляли нас стаей,
и учили себе. Бесподобный народ.
Пифагору Ио наступила на яйца копытом,
он раздаривал числа, смеялся с высот,
по дождю он ходил босиком и немытым,
потому и жену не любил и детей не рожал.
Я вошёл в павильон белокаменный с дамой,
с дирижабля увидели римляне нас,
я ударил стрелой по воздушному дому амуров,
скальпы бритых солдат уложил аккуратно в ягдташ.
Но в смущении быть одинокой
иль бесславно с распятием спать,
превращаясь в лягушку, и дама моя бездыханна
и уже не напомнит мне игры во время чумы.
Я стоял на весеннем просторе,
кукла в небо летела за мной,
вычесть путь ее странный позволил
равнобедренный взгляд Немезид.
Муций слепо поверил расчету,
захватил он в дорогу кота,
посадил на салазки ослёнка
и в Россию поехал за мной.
Кто вы рядом со мною в зеленом пальто?
Вижу даже не тень, но чужое паденье,
слышу крик убиваемой каменным мужем,
замечаю следы на воздушном ковре
и, как их продолжение голос во сне:
«Видим в черной, развесистой тьме
очи красные крыльями машут,
ударяются вниз, называются желтой земле,
коридорами долгими скачут
и уходят на скучных и длинных ногах по заре».
Свет растекся огромным пространством по дерну,
закодирую в красном и синем себя одного,
в бубенцах застучу и в юродивых кормчих,
или лягу с Аидой на серой земле полотна.
1982.
А соловей трясется, как баран,
кольцует птицу по ноге аркан,
висит на ветке маленький банан —
предатель свет – невидимый капкан.
Мужают кошки, сумерк умервщляют,
а дождь опухший воздухом, как дама,
все скопом одуванчик совращают,
на голове нарциссика панама.
Нагая баба, мутная усмешка,
блеск глянца кожи таза, жёлтый плеч,
горшок в руке, глядит самец в окошко —
она стоит в исподнем глянце свеч.
Болтает шея красными губами,