из ягодицы шея и весло,
чуть выше черви за зубами,
в глазах собаки той веретено.
Селение молчит весной в саду,
деревья за окном стоят, роса,
кошачий череп мой стряхнул росу,
в следы мои накапала вода.
Откажемся от тела после танца,
покроет лепесток мое тепло,
страницы жрет паук, манит в дупло,
иду, нагая баба вместо ранца.
Паук-самец, зачем ты возбуждён,
зачем тебе литая паутина?
Твоим бесславием я поражён,
сидишь и ждёшь, как злая скарлатина.
В дрожанье чёрных струн рык паука,
четыре чёрные звезды на морде,
качаются качели как по хорде,
болит ногами бледная рука.
Ещё не поймана младая муха,
крутит башкой и крылышки жует,
ей нужен череп, паутина, ухо,
дырявый хобот в облако сует.
Парит без рамы холст с крылами,
зеленым телом, красными ногами,
нагрудный белый крест с костями
и чёрный череп гладкий под рогами.
Роса мне башмачок облобызала,
весёлый я на трон взошел,
кентавр сел на трон в туманном зале,
туман густой чешуями нашел.
На жёлтое плечо упал паук,
кто ранен яйцами, тот самка-дама,
в набитом животе туман, и мамка
далёкими ночами строит лук.
Росу увидел дождь и захотел,
круг хохота по небу – взмолодел,
больной ручей вспотел и заорал,
подкинут от земли, росу порвал.
Река моя, пойму ли я тебя?
Ржавеет дно безличием ответа.
Река моя, приду ли я в тебя?
Молчит лицо, рассеется по ветру.
По саду шевелит туман в низинах,
коротким телом пишет дождь роман,
зовёт из темноты кота гурман,
безмолвные невесты спят в осинах.
1982.
То чей-то символ – зеркало во рту.
Вы, толпы, правды не ищите, рано.
Расстаньтесь с кровью, милые бараны,
листайте с мышами букварь в глазу.
Луна – умерших до меня душа,
безлунной ночью души говорят,
пустыни плавают с Землей в тиши,
моя душа меж звездами горит.
С всесветной пастью череп космоса
катился в скромной пустоте,
шёл человек в безликой срамоте,
улыбкой встретил череп, как коса.
1982.
Глаза её лучат огнивы и шипы.
О, царственная шлюха, утиши!
«Клокочет сердце – прочь насильники!»
Спаси меня скорее, ну, пляши!
Покинул мир-дурак меня, покинул,
теперь мне будет утром смерть, могила,
бренчит колечком скользким пиктораль:
«Не умирал? Люби… и умирай!»
В углу паук гнездится – недотрога,
четыре черные звезды на морде,
гляжу в упор на паука-урода,
вонзаю ногти в вены шеи бога.
«Я знаю, веришь в то, что говоришь,
толпу, крестом ломая воду, крестишь,
и хочешь, расширяя в сердце брешь,
себя над человечеством повесить.
Оно из страха потерять себя,
согласно станет с страхом навсегда,
склонится каждый умиленье петь,
но выпрямиться не позволит плеть».
Ох, страшно мне молить и утро помнить,
я потеряю перстень-Деву темный,
за изголовьем облако ночное,
я не замечу, что оно пустое.
Ключ грянул! Взмокла кожа на спине,
буквальный свет крадется по пятам,
последний демон по чужой вине
хватает красную косу, ведет.
И сумерки стихают в облаках,
истомой пахнут стены, эшафот —
гул истины у палача в руках,
трясёт вверх голову красивый бог.
Рисунок непонятных отношений
в пустыне лёг, засыпанный песком,
безумье времени героем грезит
или невестой с раненным виском.
О, бог мой, покинул ты меня зачем,
я стар стал, или я предал себя?
Ну, где ты бог и где твоя сова,
чьих глаз увижу пение и кущи?
1982.
Печально и холодно мёртвые спят,
пепел и кости в обнимку лежат,
их чёрная память – остывшим яд,
надменный и бедный могиле брат.
Могилы – глыбы плавные земли,
гниют в земле печальные листки,
над ними маленький старик Лили —
седой служитель кладбища любви.
На кладбище лишь человечьи кости,
а головы, как яблоки висят,
нам мнится, нас зацеловать хотят,
забредших к маме только завтра в гости.
Могучий свет оглядывая снизу
бормочут петухи тройной распев,
на мёртвых окнах жидкие карнизы,
рука к руке несут рожать рассвет.
И холодно помним о колыбели,
огромную грудь, белое тело,
угол в глазу отца, в зеркале Леру.
Звёзды пылают надменно и бело.
Глаза-слоны, как белые цветы,
и слезы падают и капают.
Согрели храм ленивые цветы,
вверх колокола слезы падают.
1982.
Туман наползает снизу —
Нас душат мокрые листья
Деревьев, а в окнах Лизы
Стоят восковые кисти —
Свечей золотые грёзы
Дрожат, безразличны к мыслям.
Туман наползает снизу,
Сентябрьское небо свищет,
Горбатясь, печальней Лизы,
Кричит горемычной птицей —
Туманные там репризы
Продажная осень ищет,
Вздымая жёлтые плечи,
Покорные лепит слезы,
Тибетские топит печи,
Просыпет женские грозы.
Напомнят сегодня вечер —
В круг паутинные розы.
1982.
Еременко
Аллеи сада.
Воды зеленеют тиной.
На корточках у берега две тени.
За облаками небо прицепилось.
Поёт вода и омывает руки.
Перемешались отражения небес и головы.
На сцене грянул колокол.
Последние прощания с прохладой.
И грянул сторож на прощанье еще раз.
Взметнув подолом платья ветренная муза
ушла, погасли тени на снег,
я, как извозчик безлошадный, странствую,
зажав в удилах стрекозу.
Стрекоза или комар, цветок или цесарка,
волненье в членах, медленная поза,
рука раджи и винт аэроплана
и возбужденье в членах, спазмы на лице.
Строгает гроб себе Савонарола,
и Аввакум в соседней комнате строгает,
и видим реку на Москве-реке,
и воды Ганга Днепр наполняют;
потом младенец целовал мизинец,
пупом аэростат задвигался на небе,
тебе жжет локоть рядошная Леда.
На сеновале – вилы,
язычество – божественная сила.
Пустое зеркало экрана, и вслед
косуля лижет жабу и вместе все
приветствуют ягнёнка.
Полки печатают ступнями славу.
Играет сонный патефон в кустах.
На сцене клуба сам Владимир-князь,
богатырей своих сзывает,
религию с похмелья принимает.
Хоругвь мне видится и морда корабля.
Расстреливали вместе призрак корабля
и царство призраков последнего царя
и после тиной закидали, и тиной закидали.
Поднялся в небо солнца веретённый круг,
болота превратились в утреннее море,
в руках царя округлый глобус,
плывёт корабль по степям и через горы.
Последний человек их ждет в вершине мира,
их ждет в Калиновке надмирной.
Пока стреляют по мишеням,
собаки лают на сирени.
Правнук Татьяны Николаевны босой
жрет яблоки, а косточки плюет,
идет, задергивает чернозёмом небосвод,
рукой улитку на заборе обнимает.
И видит Минин своего коня,
Пожарский круп ему лобзает,
видение сие мы на мизинце помещаем.
Летучий призрак корабля с командой
без боя двигался в пространстве,
штурвал вращал Олег славянский,
без глаз стоит матрос на вахте.
«Эй, там на баке! Заедает якорь!
В селение-метро войдем под парусами,
бегите вверх по вантам, где вымпел трепыхает,
да бросьте трап, жирафа мы на борт пускаем».
Синеет небо между миром,
тем временем миндаль в метро зацвел.
Тем временем шаман Иван
у Рамы бубен отнимает,
копьем его он убивает
и в землю сада зарывает.
Письмо интерпретирует девица,
сидит в ногах поэта раненная львица,
тоскуют оба на постели у окна,
и ждет поэта в городе законная жена.
«Я женат уже тысячу лет.
Я письмо написал про ночное метро,
просидел я в кафе с содержанкой девицей,
я ласкал её грудь и мечтающий слиток цевницей».