— Мальчики вы мои милые! Будьте вы взрослыми и не верьте всяким россказням. Мало ли какие идеи приходят в голову иным ученым, особенно теоретикам. Им нужно свою зарплату отрабатывать, чины да звания получать, вот они и рисуют безлюдные гидрорудники да шахты–автоматы. А мы люди дела, наш институт производственный — нам не до фантазий. Проблемы автоматизации решаем поочередно и по частям. Например, догадались, что при помощи водички уголек можно нагора поднимать, — и сооружаем гидроподъемник. А там, глядишь, и соорудим электронно–вычислительную машину для шахт. Тогда у нас пойдут и шагающая крепь, и автоматический транспортер, и многие другие механизмы. Но и тогда еще далеко будет до безлюдной выемки. К автоматизации надо идти шажками — топ–топ, топ–том… Недавно к нам пришли горноспасатели. Так, мол, и так, коллеги, на шахтах случаются взрывы. Нет–нет да и бабахнет в забое. Так нам бы приборчик такой, чтоб внутреннее давление почвы измерял, места скопления газов улавливал. А мы им и говорим: приборчик вам? Пожалуйста, соорудим приборчик. Сделаем еще один шажок к сплошной автоматизации. Дайте нам срок, будет вам и белка, будет и свисток. Вставим в электронную машину дополнительный блок, она и этот орешек ра грызет.
И, обращаясь к Самарину:
— Верно я говорю?
Андрей кивнул головой. Борис Ильич продолжал:
— Как видите, задачи решаем малые, локальные, фантазий не разводим.
Данчин сидел, подавшись вперед, положив ладони лопаты на колени.
Бригадир крепильщиков не проронил ни слова и ишь изредка поворачивался назад и взглядывал на Самарина, словно бы желая убедиться, тут ли сидит нужный ему человек.
Селезнев, напротив, вел себя неспокойно. Он хоть и внимательно слушал Каирова, но все время ерзал на стуле, откидывался назад, всплескивал руками.
— На других пластах давно комбайн работает, — заметил Селезнев, едва скрывая раздражение.
— «Атаман» норовист, кровля слабая, тут нужна особая машина, — говорил Борис Ильич, нажимая на каждое слово.
Начальник шахты не соглашался с доводами Каироа, но и не протестовал. Он, правда, не скрывал своего несогласия, но почему–то не считал нужным возражать собеседнику. И когда Каиров кончил, Селезнев хлопнул ладоши, сказал:
— Ладно! Вы нам только об одном скажите: когда будет электронная машина?
— Милый!.. — протянул Каиров. — Она еще в чертежах только да в наших головушках, — показал жестом на свой лоб и на Самарина.
— Ладно! — повторил Селезнев.
Кивнул Каирову, Самарину, направился к выходу. Было видно, что беседой начальник шахты остался недоволен.
На этот раз Каирову не удалось поговорить с Самариным — начальника лаборатории вызвали к директору института. Условились встретиться после обеда. Но в третьем часу Борис Ильич пришел в лабораторию бледный и взволнованный.
Андрей вошел в кабинет вслед за начальником. Борис Ильич выдвинул ящик стола, склонился над ним. Перебирал бумаги. Он слышал приближающегося к нему человека, но не в силах был поднять на него глаза. Он только что узнал имя человека, с которым Мария «познакомилась на море», им оказался Самарин.
А тут еще и он, виновник происшедшего, торчит перед столом.
Чтобы не казнить себя беседой с Самариным, Каиров., как только мог в эту минуту вежливо, сказал:
— Вы меня извините, я сегодня нездоров и сейчас поеду домой. А вы пока работайте по своему плану. Потом мы обо всем условимся.
И Каиров глубже склонился над ящиком письменного стола.
Глава четвертая
1
Гудевший, словно пчелиный рой, зал затихает. По коврам раздаются торопливые шаги запоздавших зрителей. «Позвольте пройти!», «Извините, пожалуйста». И снова тишина. Ее нарушает лишь нестройный хор скрипок: музыканты пробуют и настраивают инструменты.
Самарин любит эти минуты ожидания. В такие минуты и зрители сродни артистам. Ведь они пришли не только посмотреть, но и показать себя. Все они, и в перовую очередь женщины, прежде чем сесть в эти кресла, долго и тщательно наряжались дома, потом в театральном вестибюле прихорашивались перед зеркалом, затем в ожидании звонков важно и торжественно ходили по кругу. На них смотрели знакомые и незнакомые люди, им говорили комплименты, они приятно улыбались, дамы уверились в том, что выглядят хорошо, молодо, красиво, что такими красивыми они будут оставаться долго, может быть, всегда. Именно поэтому теперь, в последние минуты ожидания, так беззаботны и счастливы их лица, таким восторгом светятся глаза.
Андреем владело нетерпенье. Он сидел в пятом ряду: ожидал начала спектакля. Это была первая постановка, в которой после отпуска играла Мария. Разумеется, Андрей не мог пропустить случая встретиться с Марией хоть таким образом.
Для него Мария открывалась с другой, неизвестной стороны, и он не знал, какой она окажется здесь, в мире искусства — в чужой для него, таинственной, непонятой жизни. Мария — артистка! Еще там, на море, он чувствовал недюжинность ее натуры, необычность, непохожесть на других, но ему не приходило в голову заподозрить в ней профессиональную актрису. Прояви на интерес к Андрею, будь поближе, подоступней, он бы не испытывал никакой тревоги. Ну что ж, артистка как артистка. Ничего особенного! Пожалуй, электроником стать не легче. Впрочем, даже мысленно он не нагревался никого сопоставлять, сравнивать с собой, он вообще не был тщеславен. Но ему было интересно, любопытно получше знать, что за человек Мария.
Спектакль начался необычно, не так, как начинаются все спектакли во всех театрах. Занавес открылся, но артистов на сцене не было.
Первый актер появился не на сцене, а вышел из зрительного зала. Раздалась песня: Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Все повернулись назад. Андрей только теперь заметил фанерное возвышение в проходе между креслами: по нему на сцену, освещаемый светом красноватого фонаря, шел с гитарой седой мужчина в армейской форме. На мундире — ни погон, ни отличий. В дорогом покрое одежды, в лице и осанке виден большой чин отставного командира.
Нас оставалось только трое…
Офицер занес ногу на сцену и остановился. Рука с гитарой безвольно свесилась над оркестровой ямой. Военный, покачиваясь во хмелю, с минуту стоял спиной к зрителю, затем медленно повернулся, сощурил глаза, словно отыскивая знакомых, позвал:
— Санька!.. Наточка!.. Тишина. Бросили отца, неблагодарные!..
Смотрел на людей, сидевших в первых рядах, укоризненно покачивал головой, словно в чем–то обвинял зрителей. Надрывно, глухо бубнил:
— Бросили, забыли. А я помню. Все помню!.. И как горели березы, стонала земля — помню! А они… Родного отца…
Офицер присел на пень, перебрал струны гитары. Он пел фронтовые песни. Пел про землянку, про полярное море… Сцена происходила на берегу реки — большой, неоглядной, надо полагать, Волги. У дебаркадера плескались волны, в стороне от пристани в лучах яркого солнца отливал золотом песчаный островок. Там, у лодки, возился человек.
— Санька!..
— Что тебе?.. — зазвенел чистый юношеский голосок. И тотчас на берегу появился юноша — стройный, с медно–рыжим красивым лицом. Он держался от отца на приличном расстоянии и смотрел на него с недетской затаенной тревогой.
— Иди сюда, шельмец!.. Где шляешься, почему дома не живешь?..
— Пил бы поменьше!
— А-а!.. — закричал отец и швырнул в мальчика пустое ведро. Того и след простыл.
«А ведь это она, Мария!»
Самарин охнул от изумления. Голос! Лицо! Конечно, она! Как же он сразу не разглядел.
Ему сделалось не по себе. Еще там, на море, Андрей жадно ловил каждый ее жест, знал нюансы голоса, мог различить ее в любой толпе, а тут не узнал. «Трависти» — вспомнил он незнакомое слово.
Нетерпеливо ждал появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда–то вниз, исчез и больше не появлялся.
Самарин увидел Марию в конце третьего действия, в завершающей сцене. Ната явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно, мужем. Она была необычайно хороша — грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей ее белые волосы.
Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал — на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил ее взгляд.
— Благослови нас, папа. По русскому обычаю…
Отец поднялся, прислонил к дереву гитару. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо. Он подошел к Марии, взял обеими руками ее голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.
— А я тебе не отец, дочка.
Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.
— И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты — никто, и он…
— Отец! — вскрикнула Мария. — Опомнись!.. В тебе говорит вино!..
— Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Всегда сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал — труд и заботы. Я был генералом, и вы гордились мною. Теперь я — рыбак–любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня — уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи — принял вас как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца — поезжайте в Ленинград, он работает там директором…
— Папа! — вскричала Мария. — Папочка!..
С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею.
— Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать…
Она обнимала его и плакала. Ее лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Она обнимала отца какой–то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком. И в один миг все ей раскрылось, вся мучительная сложность жизни, вся справедливость и несправедливость, вся бездонная, бесконечная вязь судеб. В одно мгновенье она прозрела и поняла все. И роль, и раскаянье, и нежность, и благодарность — все сразилось на ее залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее…