Всю свою жизнь Сезанн мечтал быть принятым в Салон и всю жизнь он страдал от того, что ему отказывали. Он часто говорил со мной о картине, которую решил написать для «Салона Бугро»: так не смущаясь называл он всегда Салон, несмотря на то что самого организатора давно не было в живых. Для Сезанна все оставалось по-старому.
Сезанн хотел написать Апофеоз Делакруа; он мне показывал набросок: усопшего великаго романтика ангелы уносят на небеса; один из них держит кисти художника, другой палитру. Внизу раскинулся пейзаж, на фоне которого стоит Писсаро перед мольбертом – он на пленэре. Справа Клод Моне, а на переднем плане сам Сезанн спиной к зрителю, с копьем в руке, и охотничьей сумкой на перевязи; широкая барбизонская шляпа покрывает его голову; слева Шокэ рукоплещет ангелам, а в углу лающий пес (по представлению Сезанна символ зависти) изображает критику. Он оказал мне честь, пожелав поместить меня вместо Шокэ и даже сфотографировал меня в желаемой позе, но он умер, не написав задуманной картины. Я не думаю, что должно сожалеть об этом, т. к. композиция картины была мало оригинальна, и затратив много времени на нее, он лишил бы мир нескольких дивных nature morte'ов, которые главным образом составят ему славу.
Не обладая богатым воображением, Сезанн проявлял тончайший вкус в размещении модели. Он не умел рисовать без натуры, и это было серьезным препятствием в композиции.
Я только что упомянул о фотографии, снятой с меня; кстати скажу: к моему большому удивлению, он не был против того, чтобы художник ею пользовался; но по его мнению нужно было истолковывать эту точную репродукцию природы совершенно так же, как самую природу. Он сделал несколько картин этим способом и мне их показывал, но я их совершенно забыл.
Однажды мы пошли с ним вместе на пленэр; он меня провел мимо Святой Виктории и, выбрал место, мы начали каждый по этюду; он-акварелью, я – маслом. Когда мы возвращались, чтобы сократить дорогу, он повел меня местом обрывистым и скользким. Он шел впереди, я за ним; вдруг оступившись, он пошатнулся назад; в тот же момент я бросился поддержать его, едва я коснулся его, как он вдруг пришел в бешенство, и стал бранить и проклинать меня; затем он быстро пошел вперед, время от времени бросая на меня боязливые взгляды, как будто я посягал на его жизнь. Я ничем не мог объяснить его странного поведения. Казалось, он был теперь полон недоверия ко мне, а между тем еще так недавно он предложил мне свою дружбу. Я был так смущен, что совсем не знал, что делать. Познакомившись с ним так недавно, я не мог знать всех странностей его характера. Сезанн все прибавлял шагу, оставив меня далеко позади; я решил не входить в мастерскую, если найду дверь закрытой, а идти прямо в Экс, с тем, чтобы завтра вернуться к нему для объяснений. Но он вошел к себе, оставив все двери открытыми, и этим как бы приглашая меня следовать за ним. Я прошел в свою рабочую комнату; едва успел я положить ящик с красками, как услыхал, как он с треском открыл дверь и быстрыми шагами стал спускаться по лестнице; увидев его таким разгневанным, с глазами, готовыми выскочить из орбит, я поспешил извиниться:
«Я прошу вас извинить меня, я хотел только поддержать вас, боясь, что вы упадете».
Он снова начал браниться и почти испугал меня страшным выражением лица. «Никто не смеет трогать меня» – шептал он, – «Никто и никогда. Никогда, никогда!» Напрасно я старался объяснить, что я поступил так из уважения к нему, что я хотел только поддержать его. Ничто не действовало. Напротив, он как будто еще больше раздражался. С проклятиями он поднялся по лестнице и так захлопнул за собой дверь мастерской, что весь дом задрожал до основания.
Я покинул загородную мастерскую, решив не возвращаться в нее, с совершенно разбитым сердцем, в тоске от этого случая, которого никак нельзя было предвидеть. Я вернулся к себе настолько опечаленный, что не мог ужинать. Уже собирался я лечь в постель, как кто-то постучал в дверь. Это был Сезанн. Он пришел узнать, как мое ухо. (Уже несколько дней оно у меня болело). Он был нежен со мной и так спокоен, будто ничего не произошло несколько часов тому назад. Я нервничал всю ночь, не спал, и на следующий день, когда его не было дома я пошел повидать мадам Бремон. Я рассказал ей все, что случилось вчера, и как я опечален тем, что Сезанн усмотрел в моем сердечном побуждения неуважение к себе.
«Напротив, целый вечер он расхваливал вас» – сказала она мне. – «Впрочем, пусть это не удивляет вас; он не может переносить, когда к нему прикасаются. Тут не раз происходили подобные сцены с господином Гаска, поэтом, который любил бывать у него. Мне самой он отдал строгий приказ обходить его подальше, чтобы не задеть его даже юбкой».
Когда я выразил ей мое намерение не работать больше в загородном доме, она сказала:
«Напрасно вы хотите это сделать, вы очень огорчите его. Вчера весь вечер он не переставал говорить о том, как дорого ему ваше общество. Вы единственный человек, с которым он может ужиться».
К одиннадцати часам я снова вернулся к Сезанну. Он завтракал. Стоя внизу на лестнице, я просил мадам Бремон узнать, желает ли Сезанн принять меня? Но раньше, чем она обратилась к нему, он закричал, услыхав мой голос:
«Входите, входите Эмиль Бернар», и он поднялся из за стола, чтобы принять меня. Я, как и он накануне вечером, решил воздержаться от разговора о происшедшем, «Не обращайте внимания на эти вещи», – вдруг совсем просто заговорил Сезанн, – «Это происходит помимо моей воли, я совсем не могу переносить, когда меня трогают-и это давно».
И он мне рассказал, как один мальчик сыграл с ним злую шутку, которую он не может забыть.
«Я спокойно спускался с лестницы, когда один мальчишка скользил со страшной скоростью по перилам; настигнув меня, он так сильно ударил меня ногой в зад, что я едва не упал. Неожиданность и сила удара меня так поразили, что с тех пор многие годы я одержим страхом, что это повторится, и не выношу никакого прикосновения».
Мы говорили о многих вещах и конечно о нашем искусстве. Он предложил мне совершить прогулку к Черному замку; (место удивительно красивое, судя по его этюдам). В чудный солнечный день, после обеда он заехал за мной в экипаже, который он нанимал круглый год, на случай усталости, когда он шел на пленэр или в мастерскую загород. Мы отправились в самом радостном настроении. Дорога, чем дальше, тем становилась прекраснее. Наконец появились сосновые леса. Мы вышли из экипажа, чтобы пройтись и подольше поглядеть на пейзаж, действительно прекрасный. Мы оба громко восхищались им, а Сезанн несмотря на возраст быль очень подвижен и с необыкновенной легкостью карабкался по скалам. Я старался ни в чем не помогать ему, и в трудных местах он лазил на четвереньках, не переставая разговаривать:
«Роза Бонёр была чертовская баба, она могла всецело посвятить себя живописи». Это было вступлением к речи о женщинах-художницах, которые по мнению Сезанна больше преданы любви, чем искусству. Он убеждал меня несколько раз остаться в Эксе, чтобы поработать в этих красивых местах и даже показал мне хижину, которую можно было снять и оставлять там ящик, мольберт и холсты.
Места были поистине необыкновенны по своей дикости и неожиданности эффектов. Но я не мог остаться, так как должен был окончательно устроить свою семью в Париже. На обратном пути Сезанн говорил о Бодлере. Он без ошибки прочел на память «Падал». Он любил Бодлера больше, чем Гюго, которого находил многословным и напыщенным.
«Меня больше привлекает „Созерцание“, „Легенда веков“ тяжела благодаря своей напыщенности и утомляет меня, а впрочем у меня вообще мало охоты что-либо читать».
В Сезанне было много общего с Бодлером, когда он изображал этих голых чудовищных женщин. Слишком полных или худых, которые купаются или бегают в лесу. Я нашел даже им написанное стихотворение совсем в стиль Бодлера на обратной стороне наброска «Апофеоза Делакруа»
Вот оно:
Voici la jeune femme aux fesses rebondies.
Comme elle étale bien au milieu des prairies
Son corps souple, splendide épanouissement;
La couleuvre n'a pas de souplesse plus grande
Et le soleil qui luit darde complaisamment
Quelques rayons dorés sur cette belle viande.
(Вот молодая женщина с упругим задом.
Как хорошо выставляет она на лугу свое гибкое тело,
роскошно распустившееся.
Уж не гибче ее, и солнце ласково бросает
золотые лучи на эту прекрасную говядину).
Когда я читал эти строки, я невольно подумал о «Голой лежащей женщине» Сезанна. Я думаю, что и стихи должны быть отнесены ко времени создания этой картины. Когда я читал эти строки, я невольно подумал: округлая разнузданность и полное отсутствие стеснения были романтической чертой характера моего старого учителя, и не эти ли драгоценные его качества главным образом бросали вызов буржуа и возмущали их?
V. Мы покидаем Экс, и я увижусь с Сезанном только через год
Его смерть.
Палитра! Вот захватывающий вопрос в жизни художника. Я опишу, из каких красок состояла палитра Сезанна в то время, как я его видел в Эксе.
Желтая: Блестящая желтая. Неаполитанская желтая. Хром желтый. Охра желтая. Сиена натуральная.
Красная: Киноварь. Охра красная. Сиена жженая. Крап-лак. Кармин. Жженый лак.
Зеленая: Поль Веронез. Изумрудная зеленая. Зеленая земля.
Синяя: Кобальт. Ультрамарин. Прусская синяя. Черная персиковая.
Как можно видеть, цвета расположены здесь в порядке хроматического круга при большом количестве цветов. Таким образом от серебристых белил, которые образуют вершину, до основания, образуемого черной персиковой, цвета располагаются в совершенной хроматической градации: от синих к зеленым, от красных и лаков к желтым и белому. Такое расположение красок на палитре вызвано желанием Сезанна возможно меньше смешивать краски, благодаря чему он дает гаммы сильного рельефа изображаемого им предмета. Пользуясь всеми этими цветами вплоть до черного, Сезанн имел возможность делать могучие контрасты цветов. Не так работали импрессионисты: упразднив на палитре черную краску, они всю картину основывали на голубом цвете, что создавало бессилие контрастов, отсутствие черного цвета и теплоты в тенях. Конечно, можно достигнуть рельефа изображении при помощи только черной и белой краски, но изображение такого рода не будет колоритным. Три основные краски, красная, синяя и желтая, уже дают возможность разрешить живописную задачу. Но силу, свежесть, блеск и полноту красочной гаммы можно достигнуть, лишь пользуясь большим количеством красок. Вот почему Сезанн имел на палитре чуть ли не более двадцати цветов. Его палитра – палитра истинного живописца.