Работаю очень медленно, во-первых, потому, что натура представляется мне очень сложной, во-вторых так как я требую от себя непрерывных успехов. Нужно хорошо видеть свою модель, верно чувствовать и выражать свои ощущения ясно и сильно.
Вкус – это лучший судья. Он очень редок. Художник в своем искусстве обращается только к очень тесному кругу лиц.
Художник должен презирать мнение, не основанное на разумном наблюдении характера, должен остерегаться влияния литературы, которое столь часто отклоняет живописца от его истинного пути (каковой есть конкретное изучение природы) и заставляет его блуждать в бесплодных абстракциях.
Лувр – это хорошая книга для обучения, но он должен быть только посредником между художником и природой. Настоящая и чудодейственная наука, в которую надо всецело уйти, это многообразие картин природы.
Очень благодарен за отправку вашей книги; жду с нетерпением, когда отдохну, тогда прочту ее.
Вы можете отправить Воллару, если сочтете нужным то, что он просит [Речь идет о фотографии Сезанна].
Ваш всем сердцем.
Экс, 26 мая 1904 г.
Мой дорогой Бернар,
Я очень одобряю идеи, которые вы хотите развить в вашей будущей статье в «L'Occident». Но вот к чему я всегда возвращаюсь. Художник должен посвятить себя всецело изучению природы так, чтобы картины, им сделанные, были как бы наставлением.
Разговоры об искусстве почти бесполезны. Труд художника, которым он достигает совершенства в своем деле, есть достаточное вознаграждение за то, что дураки его не понимают. Литератор выражается с помощью абстракции, а живописец конкретно, посредством красок и рисунка передает свои чувства и понятия.
Художник не должен быть ни слишком робким, ни слишком искренним, ни слишком подчиняться природе. Он должен более или менее властвовать над своей моделью и в особенности владеть своими средствами выражения, проникать в то, что имеет перед глазами, и стараться выражаться возможно логичнее.
Жму крепко вашу руку. Живописец Поль Сезанн
Экс, 27 июня 1904 г.
Мой друг Бернар.
Я получил ваше письмо, которое я оставил в деревне. Я замедлил с ответом потому, что я не оправился еще от нервного расстройства, которое мне мешает рассуждать свободно. Я живу наплывом ощущений и не смотря на мой возраст я привинчен к живописи. Погода прекрасная, и я пользуюсь ею для работы. Нужно бы написать десяток хороших этюдов и продать их дорого, так как любители начинают спекулировать ими. Вчера пришло сюда письмо, адресованное моему сыну. Мадам Бремон догадалась, что это от вас. Я ей велел адресовать на улицу Дюпера, Париж 9-й округ. Кажется, Воллар давал танцевальный вечер, на котором много балагурили. Я слышал, что на нем была вся молодая школа: Морис Дени Вюйар. Там же встретились Поль и Иоахим Гаске. Я думаю, что лучше побольше работать. Вы молоды, работайте, добивайтесь и продавайте.
Вы помните прекрасную пастель Шардена, вооруженного парою очков и с картузом подобным навесу. Хитер этот художник! Заметили ли вы, что когда он поверх написанного положил на носу легкий поперечный план как грань, то от этого все отношения становятся лучше. Проверьте это мое впечатление и напишите мне, прав ли я?
Экс, 25 юля 1904 г.
Мой дорогой Бернар.
Я получил «Revue l'Occidental». Я только могу вас благодарить за то, что вы написали обо мне.
Очень жаль, что мы не можем быть вместе, так как мне хотелось бы на натуре подтвердить вам мою теорию. Энгр несмотря на свой «высокий стиль», и несмотря на то, что его высоко ценят, совсем ничтожный живописец. Самые же великие живописцы, да вы это знаете лучше меня, венецианцы и испанцы. Для того чтобы делать успехи нет ничего лучше, как изучать натуру; соприкасаясь с ней, воспитывается наш глаз. Он становится сосредоточеннее, по мере того как ее разглядывает и работает. Я хочу сказать, что в апельсине, яблоке, шаре, голове, в каждом предмете есть самая выпуклая точка, которая всего ближе к нашему глазу, и это всегда независимо от самых даже резких эффектов: света, тени, и цветовых ощущений.
Края предметов бегут к центру, помещенному на нашем горизонте. С небольшим темпераментом можно быть очень большим живописцем. Можно делать хорошие вещи и не быть колористом и не понимать гармонии. Достаточно лишь обладать чувством искусства. Вот что без сомнения составляет ужас для буржуа – это самое чувство. А все звания академиков, пенсия, знаки отличия и почести могут существовать только для идиотов, кривляк и простаков.
Бросьте быть критиком. Отдайтесь живописи, в этом спасение.
Жму сердечно руку ваш старый товарищ Поль Сезанн.
23 декабря 1904 г.
Я получил Ваше милое письмо из Неаполя. Я не буду распространяться в эстетических рассуждениях. Да, я одобряю ваше восхищение перед наиболее сильными венецианцами; мы прославляем Тинторетто. Ваша потребность найти нравственную и духовную точку опоры в произведениях, которые никогда не будут превзойдены, заставляет вас быть настороже и постоянно искать средств для передачи, что, конечно, приведет к тому, что вы будете черпать их в природе. И в тот день, когда вы ими будете обладать, будьте убеждены, что без труда найдете их в природе, и они те же самые, которыми пользовались четыре или пять великих венецианца.
Итак вот мой совершенно определенный взгляд: зрительное ощущение зарождается в нашем органе зрения; он разделяет на свет, полутон и четверть тона те планы, которые на самом деле представляются посредством цветовых ощущений (свет в сущности не существенен в живописи).
Неизбежно, пока вы будете идти от черного к белому, принимая первую из этих абстракций за точку опоры для глаза и головы, вы блуждаете и не достигните того, чтобы вполне овладеть передачей натуры. Во время этого периода (я невольно повторяюсь) мы обращаемся к восхитительным произведениям, которые передали нам века, мы в них находим поддержку и ободрение, как пловец хватается за доску. Все, что вы говорите в вашем последнем письме, очень верно. Надеюсь, что скоро увидимся.
Я хочу, насколько смогу, ответить на главные пункты вашего письма, и я прошу вас принять… и проч. Желая счастливого года, жму крепко вам руку, мой дорогой собрат.
Мы решили покинуть Неаполь и ехать морем через Марсель, чтобы повидать Сезанна. Мы часто говорили об этом раньше, и наше желание заехать к нему усиливало то обстоятельство, что это свидание могло быть последним, так как болезнь, казалось, сильно отягощала его, и особенно лето становилось для него невыносимым, вызывая нервные расстройства, на которые он сам очень жаловался.
Итак, мы вышли в море в один прекрасный день в конце марта, на громадном пароходе, шедшем из Греции с тысячами пассажиров. До вечера была прекрасная погода, но когда мы огибали Корсику, вдруг налетел сильнейший мистраль, и нам пришлось провести опасную и ужасную ночь. Когда мы были уже около Марселя, светило солнце, но ветер дул с такой силой, что можно было различить только некоторые возвышенности. Все остальное исчезало в вихре самума. Над нашими головами канаты пели как трубы органа. Мы не могли войти в порт и высадились на шлюпке в Эстаке. Путешествие было так тяжко, что я должен был отложить на другой день мой визит к Сезанну. Через день я отправился туда и прибыль в Экс ранним утром. Я хотел захватить его врасплох в загородной мастерской.
Казалось, он был счастлив меня видеть, и показал мне свои последние работы. Я с удовольствием увидел на стене его мастерской мой этюд пейзажа, который я сделал год тому назад из окна нижней комнаты, изображающей прекрасный вид Экса. Черепа висели на стене недоконченные. Он показал мне нагих женщин, прошлогоднюю картину, не очень подвинувшуюся вперед, несмотря на упорный труд. Многие позы были изменены, цвет уплотнился, благодаря многим слоям красок. Он осведомился о моей семье и затем сказал:
«Поль и жена здесь. Не правда ли, вы завтракаете с нами?»
Он, казалось, был очень счастлив представить меня своему сыну, о котором отзывался всегда с большой похвалой.
«Он обладает всем тем, чего мне недостает; это необычайный человек».
Мы отправились на улицу Булегон. Мадам Бремон была занята приготовлением завтрака. Я был представлен Полю Сезанну-сыну, и мадам Сезанн. Завтрак быль очень веселый. Сезанн был разговорчив. Видеть своего сына было для него радостью. Каждую минуту он наблюдал за ним и восклицал: «Поль, ты гениальный человек».
К часу дня подъехал экипаж и мадам Бремон доложила, что это извозчик, чтобы ехать на «мотив».
«Я устал немного», – сказал Сезанн, «и заказал экипаж но, так как вы здесь, спешить некуда».
Он велел извозчику подождать. Затем, после того как завтрак был окончен, он дал приказание отпустить извозчика, так как он вдруг решил ехать в Марсель повидать остальных членов семьи. Мы направились к трамваю, в котором в продолжении двух часов в страшной жаре мы весело беседовали.
Я быть очарован сияющим видом Сезанна, его здоровьем и живым интересом в беседе. Он говорил о Пюже:
«Я понимаю, в Пюже чувствуется мистраль; это мистраль дает движение мрамору».
Такую мысль внушил ему ветер, дувший в этот день.
«Уже давно я не ездил в Марсель. Вечно за работой, но я хочу туда поехать повидать мадам Бернар».
Меня беспокоила эта поездка из-а его здоровья. Путешествие могло его сильно утомить. Но он непременно хотел ехать. Мы прибыли в Марсель довольно поздно. Он поцеловать руку у моей жены, а детей взял на колени и нежно ласкал их. Когда пришло время идти на поезд в Париж, он непременно хотел проводить нас до вокзала. Его сын любезно взялся вести детей, а сам он, хлопоча обо всем, проводил нас до вагона. Свисток прервал наш разговор, и я почувствовал глубокую грусть. Последнее пожатие рук, и я оставил моего учителя и его сына на платформе вокзала Марселя. Это было наше последнее прощание.