ИЗНАНКА
Рассказ
Художник Людмила Милько
Сладковатый привкус новогодних праздников постепенно сошел на нет, а затем и вовсе сменился терпким вкусом рабочих будней.
И не важно, что погода была по-зимнему великолепна. Что деревья, дома, улицы оставались все такими же праздничными, изящными, сказочными. Что стоявшая неподалеку от вентиляционной будки береза сплошь покрылась сияющим на солнце инеем, столь похожим на кристаллы соли. Именно по этой причине верещащая стайка детворы прибегает сюда изо дня в день, чтобы лизнуть шероховатый ствол, а потом ловить идущий из будки густой белый пар. Что злой и резкий доселе ветер почему-то смягчился, стыдливо прячась в узких переулках; хотя неделю назад он рвал и метал, переворачивал мусорные ведра, воровал с балконов прихваченное морозцем белье, бил в глаза мелким колючим снегом.
Все равно оставалось ощущение легкого беспокойства. Оно кочевало из понедельника во вторник, из вторника в среду, из среды в четверг… и лишь в воскресенье брало выходной. Когда не нужно было вставать в самую рань, брести, оскальзываясь, к метро, протискиваться сквозь толпы таких же ранних, работящих пташек. Пташек всклокоченных, недокормленных и передержанных на воле…
Но был, к сожалению, только вторник.
Работать Антон закончил в шесть, однако еще полтора часа просидел перед погасшим монитором.
В мониторе не было ничего интересного, кроме маленькой овальной наклейки, отковыренной год назад с банана и налепленной тогда же в правый верхний угол экрана. Поэтому Антон смотрел в окно.
А за дверью шумно расходились по домам коллеги. Они шуршали пакетами и смеялись, и складывалось впечатление, будто между этими двумя событиями существовала какая-то связь. Те, кто не был занят ни тем, ни другим, заглядывали к Антону, чтобы попрощаться. Пакеты они застенчиво прятали за спины, говорили с виноватой полуулыбкой, хотя даже себе не могли объяснить причину подобного поведения.
— Антоша, милый, — в дверном проеме появилась Кира Львовна — старенькая повариха, облаченная в длинное серое пальто, доходящее до самых сапог, — пойдем домой, а? Я вот тебе кое-что с обеда приберегла, — и она протянула Антону газетный сверток.
Антон отвел взгляд от окна, рассеянно улыбнулся.
— Да, да, уже одеваюсь, — он поднялся с неудобного деревянного стула, подошел к Кире Львовне и бережно взял сверток. — Спасибо вам огромное.
Сверток был теплый и пахнул хорошими домашними котлетами. Лет десять назад такими потчевали дома, но с тех пор многое изменилось, а пришедшая весной на работу Кира Львовна оказалась единственным мостиком в прошлое.
Она часто и подолгу разговаривала с Антоном — наверное, единственным человеком в офисе, готовым выслушать старую женщину не только с удивительным терпением, но и с явным интересом.
Иногда Антону казалось, что познакомились они еще в середине прошлого века, когда самого Антона не было и в помине… Конечно, казалось. Ведь не мог он увидеть той, настоящей, зимы с резвящимся, разгульным ветром, ворующим с балконов прихваченное морозцем белье; со сладковатым привкусом новогодних праздников, хранящимся теплым комочком где-то на уровне груди весь оставшийся год; со сказочными, изящными домами и деревьями; с покрытыми инеем березами…
Или все-таки мог?
Попрощавшись с охранниками, они вышли на заснеженную улицу.
— Люблю я зиму, — заговорила Кира Львовна, обращая к небу маленькую, чуть подрагивающую ладонь. Сверкающие в фонарном свете снежинки, мягко ложились на морщинистую руку и пропадали, словно по волшебству. — С детства люблю. Тогда мы еще на санках с горы спускались, снеговиков лепили и ни о чем больше не думали. Даже со своим стариком я зимой познакомилась. Молодой он был, безусый. Это теперь его без усов и не вспомнишь… — Она помолчала, а потом неожиданно весело продолжила: — Помню, справляли его шестидесятилетие, один из гостей поднимается и произносит: «Дорогой Виталий Григорьевич, сегодня ты разменял уже седьмой десяток. Можешь ли, наконец, сказать, чего бы ты хотел больше всего в жизни?». И знаешь, что он ответил?
— Нет, — сказал Антон.
— Он ответил: «Разменять свои шесть десятков на три по двадцать», — Кира Львовна весело рассмеялась, протирая лицо мокрой от снега рукой. — Великолепный был человек, необыкновенно милый и остроумный. А еще, году в шестьдесят четвертом…
Антон медленно двинулся вдоль по улице. Рядом, взяв его под руку, осторожно ступала Кира Львовна. Она говорила, и говорила, и говорила, не останавливаясь, не переводя дух; то улыбаясь, то изо всех сил стараясь скрыть волнение. Она говорила обо всем подряд, абсолютно уверенная, что доставляет собеседнику столь же великое наслаждение, сколь и себе. Поднимающиеся от ее рта клубы пара на удивление быстро таяли в морозном воздухе, и Антон неожиданно для себя вздрогнул, испуганно оглянулся, выискивая что-то на освещенной фонарями улице. Но позади оставалось все так же пусто.
На полпути к метро снег внезапно усилился, и тяжелая белая стена заслонила стоявшие по обеим сторонам улицы грузные престарелые здания.
Кира Львовна, продолжая рассказывать о «шестьдесят четвертом», заметно ускорила шаг. «Сейчас спросит, — подумал Антон, — обязательно спросит, не удержится». И она спросила.
— Как там твоя девочка? Не болеет?
— Не знаю, — ответил Антон, — не хожу я к ней больше. Времени нет.
Кира Львовна покачала головой.
— Обманываешь, — сказала она. — А я ведь как лучше хочу. Вот у нас со стариком тоже поначалу не ладилось. Я не знала, чего хотела, он не знал, поэтому и бегали друг за другом. Как дети.
— Позавчера к ней ходил, — признался Антон, смахивая свободной рукой нападавший на голову снег. — До ночи просидели… Вырвался насилу, сказал, что работы много. Поверила, отпустила.
— Ну и как она?
— Нормально, — Антон нахмурился. — Все нормально.
— Привет ей передавай, — Кира Львовна остановилась и посмотрела Антону в глаза. — Если припадок опять случится, ты «скорую» вызывай. Сам не лезь, только хуже будет.
— Не полезу, — пообещал Антон. — Весь день вчера себе клялся, что не полезу.
— Ты и в прошлый раз клялся, а чем все обернулось? Мне тебя в первую очередь жалко. Вдруг что случится?
Антон кивнул, но ничего не ответил.
Когда полчаса спустя Кира Львовна выходила из вагона метро, Антону показалось, будто белая снежная пелена неведомым ему образом проникла сюда, под землю, и невысокая фигура в длинном сером пальто удивительно быстро растворяется в ней, словно те клубы пара, давным-давно растаявшие на морозном воздухе.
Путей, ведущих к дому, было множество, но Антон, выйдя из метро и перебежав через дорогу, выбрал тот, что вел через парк.
Дорогу можно было не перебегать, а пройти чуть дальше, к новому, сверкающему неоновыми вывесками торговому центру. Там, взятый в плотное кольцо газетными, табачными, пиво-водочными и прочими палатками, располагался спуск в подземный переход. Выход из него находился вблизи от дорогого жилого комплекса, перед фасадом которого все еще стояла огромная, увитая километрами гирлянд новогодняя елка. Дом Антона был оттуда в двух минутах ходьбы.
Несмотря на это, Антон из раза в раз перебегал дорогу и шел домой через парк. Сквозь большие, ржавые, распахнутые настежь ворота; по скользким, отполированным гуляющими пенсионерами и молодыми мамашами дорожкам; мимо замерших в полете, покрытых снежными шапками каруселей и округлого маленького здания цирка с яркими расписными стенами; вдоль покатого берега пруда с вмерзшими в него, накренившимися катамаранами; и, наконец, через еще большие, окрашенные черным главные ворота. Путь занимал не менее четверти часа и являлся, наверное, самым длинным из ведомых Антону. Однако лишь этим путем он возвращался с работы изо дня в день. И лишь этот путь проходил через дом Вики — мимо ее подъезда, ее окон, ее балкона.
Антон даже толком не мог объяснить, почему каждый день в течение года он выбирает именно эту дорогу. Почему каждый день, проходя мимо, он смотрит на Викины окна и, не встретив знакомого взгляда, разочарованно вздыхает… Хотя желание Взглянуть на окна можно всегда списать на привычку, а разочарованный вздох — на вздох облегчения.
Он ненавидел Вику больше всего на свете! Она раздражала его, как никто другой! Она мешала спокойно жить, висела неподъемным грузом на шее, и не было ни малейшей возможности его сбросить. Если бы Антон мог, он пожелал бы ей смерти, перерезал туго натянутый канат безо всякого сожаления… Вот только он не мог. Не получалось.
Огромный, невероятной мощи магнит тянул Антона через парк, разрушая данные накануне клятвы.
«Никогда! Больше никогда!», — цедил он сквозь крепко сжатые зубы, но все равно шел. С каждым днем ярость становилась сильнее, и сильнее давило понимание собственного бессилия. «Девчонка! Она же просто девчонка!».
Скоро парк закончился, и впереди, освещенный тусклым оранжевым светом, появился тот самый дом. Это была серая пятиэтажка с пустыми, темными подъездами. Когда-то и Антон жил в такой же, но потом ее снесли, а всех жителей переселили ближе к окраинам. Недавно. Всего год назад.
С трудом вглядываясь в белую пелену, он рассмотрел перед вторым подъездом машину. «Скорая», — понял Антон, и злость постепенно стала утихать, пропуская стоявшее в очереди безразличие. Глухое ко всему, выдерживающее двадцатиградусный мороз.
Он никогда не говорил Кире Львовне, что «скорую» вызывали не раз. Не выдерживали, набирали короткий номер, в надежде покончить с этим навсегда. И машина приезжала, выбегали обеспокоенные врачи: девятнадцатилетняя девочка, не дай Бог, что-то случится. А случалось с пугающей частотой.
Проходя мимо «скорой», Антон бросил взгляд на водителя. Сегодня им был пожилой субъект в черной стеганой телогрейке и выглядывающей из-под нее клетчатой рубашке. Водитель курил длинную женскую сигарету, то и дело с наигранным отвращением сплевывая через открытое окно. В перерывах между затяжками он крутил ручку радиоприемника, отчего последний жалобно трещал и захлебывался популярными ныне песнями. Заметив Антона, субъект поспешно бросил сигарету в сугроб, а уже затем приветливо кивнул.