ать оставшуюся узкую щель на месте прежней дыры в форме заготовки для гаечного ключа – шкурка русалочья и впрямь регенерировала. Только пищи просила, которую экспериментатор обеспечил, сунув в рукав костюма горсть вяленой кальмаровой стружки из купленного в киоске пакетика. Он же тогда и предположил, что в обычном состоянии костюм должен питаться отходами человеческого тела: слущивающимся эпидермисом, волосками, выделяющимся жиром и потом, накапливать и утилизировать тепло. И, соответственно, погибать и разрушаться при длительном неиспользовании, оставшись без источника минеральных и органических веществ. «Только не вешайте мне лапшу на уши, – сказал он тогда с улыбкой, но и с некоторым страхом, – что костюмчик этот вам из Японии привезли, или тем более – от америкосов! И им и нам до таких продуктов еще тыщу верст раком, и то подозреваю – совершенно в другом направлении. Не знаю, Сергей Михайлович, куда вы на этот раз впарились, но советую быть предельно осторожным: с ребятами, что такие штуки носят, ссориться бы очень не хотелось!»
Лаврентьев все пытался и пытался представить этих «ребят». Неужели они все столь же прекрасны, как его Русалка? Так же сильны, спокойны, независимы? «Не просить защиты, а требовать помощи…» Защита – возможность спрятаться за чужим щитом. Помощь – получение дополнительной мощи, силы. Совсем разные понятия…
«Мы все очень разные, – сказала она однажды. – В этом и заключается смысл: сделать себя и свою жизнь уникальной, проложить личный путь. Идти в толпе – это не человеческое, это подобает вечно испуганным овцам или какой-нибудь треске с селедкой, различающимся лишь по размеру. Каждый из вас рождается индивидуальностью, совершенно неповторимой, как бы вы ни казались похожими внешне. Вы по-разному видите, думаете, слышите, обоняете, двигаетесь. Но почему-то именно этого всю жизнь боитесь – оказаться не такими, как все. Начинаете подражать, подлаживаться под выдуманные тысячи лет назад, сформулированные совершенно в иных обстоятельствах правила поведения, массово занимаетесь одинаковыми видами деятельности, как будто непрерывно пытаетесь спрятаться, забиться и потеряться внутри толпы…
Что такое ваши «профессия» и «специальность»? – продолжала она, говоря быстро, практически на пределе его восприятия (у него всегда было впечатление, что думает она совершенно в другом темпе, раз в десять быстрее, чем может с ним говорить; необходимость высказывать мысли, облекая их в слова, Русалке очевидно мешала), – Человечество как вид выжило благодаря универсальности составляющих его особей. Не потому, что каждый с рождения предназначен и приспособлен к определенному роду занятий – это, извините, свойственно муравьям, а не людям, но именно из-за того что человек всегда И охотник, И воин, И носильщик, И строитель и еще тысячи раз «И». А у вас человек крайне редко меняет род занятий. И если этому человеку не выпало счастье с первой или второй попытки попасть «в десятку» при выборе профессии – катастрофа. Ничего, кроме нее, он не знает, ничего не умеет, ваше общество плохих специалистов игнорирует и даже презирает. Отсюда стрессы, апатия, пьянство или противопоставление себя окружающим. Это называется дезадаптацией. Вам никогда не приходило в голову, что в течение десяти тысяч лет вы упорно строили общество, из которого каждый с удовольствием сбежал бы? Да только это общество с самого вашего рождения столь же упорно привязывает к себе тысячами нитей и, главное, – внушая неверие в собственные силы».
Лаврентьев понял, что головная боль прошла, мысли почти приобрели желанную ясность.
«Сколько еще до места, Петрович?» – спросил он.
«Километров пять, – ответил тот. – Скоро будем, Сергей Михайлович!»
Закряхтев, Лаврентьев полез в карман пальто за «Антиполицаем», запас которого приходилось постоянно пополнять. Пока рассасывалась таблетка, угловатая и твердая, память вытолкнула на поверхность последний разговор.
«…А, может быть, ты все-таки останешься?» – спросил тогда он.
«Я не смогу, Сергей! – ответила она, отвернувшись. – Меня ждут, меня давно ищут…»
«Да сколько можно твердить об одном и том же: «ждут! ищут!» – не выдержал он. – Ты месяц за месяцем говоришь то же самое! И где они, твои спасатели?»
«Они почти рядом, – так же тихо ответила она. – Я тебе говорила, они искали меня не здесь и не сейчас… Но теперь они уже близко».
«Ну, хорошо! – он опустился рядом на колени, надавил головой на бедра, заставив ее сесть перед собой на стул. – Давай не будем о них, давай о тебе! Ты сама можешь принять решение и остаться?»
«Я погибну здесь, – ответила она. – Я не выдержу»,
«Да чего ты не выдержишь? – простонал Лаврентьев. – Я сделаю тебе документы, не хочешь жить здесь – увезу на острова в теплом синем море. На Гавайях очень хорошо…»
«Наверное. Но ты знаешь, Сергей… Только не обижайся! Вы все очень больные, постоянно лжете, и вы очень грязные, я не смогу с вами рядом!»
«Начала собирать… – пробормотал он. – Больные – ну, может быть. Лжем? Да, без сомнения. А грязные-то с чего? Я моюсь два раза в день, белье меняю…»
«Сергей, вы всё неправильно делаете. Одну одежду носите много часов и даже дней. Она же не может у вас сама… чиститься? Ее сразу надо выбрасывать, нет – уничтожать! Обычная кожа после душа в тысячу раз чище одежды, которую вы надеваете сверху. Какие вы чистые? От вас запах…»
«От меня тоже… воняет?» – спросил он.
«Сейчас меньше! – успокоила она. – Но я все равно не смогу. Просто с ума сойду или заболею. Еда плохая, вода плохая, везде неживой запах – сплошная нефть. Вы сами себя губите, а я не хочу… с вами».
Он решил не отвечать, потому что принял и понял. Просто лежал щекой на одном ее колене и смотрел на другую – с идеально гладкой плотной кожей, без единого волоска или родинки. Насколько он знал, у нее была одна родинка – на обратной стороне правой ушной раковины, где не смог захватить ее костюм. «Это первый симптом, – пояснила она, когда он ее заметил, – что мне пора возвращаться. Дальше будет хуже». «Пора, – думал он, проводя по обратной стороне ее голеней руками, – ей пора уходить, а мне снова пришла пора оставаться».
«Когда ты их ждешь?» – спросил он, подняв голову.
«Когда жду? – не поняла она. – Всегда жду! Сегодня жду, вчера…»
«Нет, – он запутался с формулировкой. – Когда… ты думаешь, что они появятся?»
«А… Через пять дней. Или через шесть. Но они совсем рядом, я знаю».
«А где? – снова спросил он и сразу уточнил. – В каком месте?»
«Там, где буду я!»
Вот, значит как! Место ей совершенно неважно, потому что зависит от нее. От них – только время. Остается надеяться, что они выберут послезавтра.
Машина ненадолго остановилась перед воротами, дожидаясь, пока отъедет в сторону металлическая створка, потом «БМВ» подъехал к дому.
В прихожей, куда Лаврентьев зашел вслед за Мартыновым, он сразу начал снимать пальто, стянул с шеи шарф. Протянутую руку охранника заметил не сразу, заметив, попросил: «Андрей, ты подожди меня с ребятами снаружи! Думаю, я недолго». Тот кивнул, вышел. Лаврентьев направился в гостиную, где увидел стоявшую на середине лестницы Русалку.
«Привет!» – поздоровался он.
«Ты рано сегодня. Что-то случилось?»
«Случилось! – с трудом улыбнулся он, подходя. – Сегодня – это завтрашнее вчера. Просто боялся, что уже тебя не застану!»
Он ухватился рукой за перила, начал подниматься к ней.
«Пойдем наверх, у меня небольшой разговор!»
Он привел ее в свою спальню – Людмилина была слишком пропитана духами.
«Сними костюм!» – попросил он, когда прикрыл дверь и повернулся к ней.
Она никогда не задавала вопросов. Сложила пальцы щепотью и ткнула пониже грудины. Матовая пленка мгновенно распахнулась от шеи до лона, освободив ее тело с той же легкостью, с какой из мокрой руки выскальзывает обмылок. Он шагнул к ней вплотную и в первый раз обнял, почувствовав под ладонями напрягшуюся спину.
«Тебе плохо?» – спросил он, продолжая ее удерживать.
«Я потерплю!» – ответила она.
Он попытался прижать ее к себе еще сильнее и отыскать губами ее губы, но она отвернула лицо и оказалось, что это совершенно невозможно. Тогда он прикоснулся носом к ее волосам и глубоко вздохнул. У нее тоже был запах, свой собственный. Она пахла морской водой, летним солнцем и песком. Русалка.
«Я люблю тебя, – сказал он. – И если ты уйдешь, я не смогу дальше жить».
«Я верю, – ответила она. – Но ты сможешь. И я смогу. Потому что мы оба сильные».
Они молчали, потом он расслабил руки, лишь чуть касаясь ее спины кончиками пальцев.
«Можно, я тебя поцелую?» – спросил Лаврентьев.
«Лучше не надо, Сергей!» – полуответила-полупопросила она, но он не стал слушать, скользнул вдоль ее тела вниз, и, стоя на коленях стал покрывать короткими сухими поцелуями каждый сантиметр кожи, до которого мог дотянуться.
Она ждала, пока он ее отпустит, и он ее отпустил.
«Когда за тобой придут?» – спросил он, убирая руки и отодвигаясь. Снизу она казалась еще более высокой, чем на самом деле.
«Завтра! – ответила она. – Сергей, можно, я на минуту заскочу в душ? Мне очень нужно!»
«Хоть на десять минут! – буркнул он, неловко поднимаясь на ноги. Обижаться на нее он не мог, просто трудно давался подъем из глубины на поверхность. – Я все равно сейчас уезжаю, а вечером, скорее всего, приехать не смогу. Так что – мойся, купайся, ныряй, кувыркайся!»
Стишки в его исполнении, похоже, прозвучали совсем скверно, но лучше сымитировать равновесие он не смог. Она внимательно на него посмотрела.
«Сергей, в кабинете, в столе, был снимок красивой женщины. Возле очень большого дерева. Это кто?»
«Жена, – ответил он, сразу вспомнив. – Наверное, уже скоро станет бывшей женой. А что?»
«У нее взгляд человека, который не знает, что ему дальше делать: очень серьезный и растерянный. Ты не находишь?»
«Может быть, – ответил он, подумав. – Но у меня нет для нее ответа на этот вопрос. Извини, но это каждый сам для себя решает!»