земля, всё само росло, но тут весь год ветры, без лесов сдуло почву, и банкет кончился. Начался голод, пошли войны. Но как с ними, допустим, воевать, когда для войны надо сначала у них воды выпросить? А вождь и жрецы приказывают: на врага! Моаи уже не рубили, а валили соседские, но потом и на это уже не хватало сил. Начали жрать друг друга – ну, это и раньше бывало, но когда были батат, ямс и куры, то не так, а тут… Вот так, собственно, и погибла здешняя цивилизация. Salud!
– Будь… А истуканы стоят, и ничего им.
– Японцы подняли. Теперь-то моаи никто не валит: туристы перестанут ездить, так что, когда устают поклоняться старым кумирам, делают из всякого сора их маленькие копии, отплывают от берега и сбрасывают с каноэ. А новых – поклоняться-то кому-то надо – рисуют на песке на пляже в Анакене. Самая дорогая земля на острове, золотой песок! Новые времена, и люди уже другие.
– Что, и никого из тех не осталось?
– Практически никого. То есть – из здоровых. Ну, в лепро-зоне, там есть потомки, так сказать, чистокровных, они же там с чужими не смешивались. Хотя говорят, что там могут быть и здоровые – ну, от тех, которые при очередных разборках туда убегали, чтоб их здесь не съели. И вроде как не все заразились, проказа – болезнь причудливая. Но точно не знаю, там, особенно во внутренней зоне, охрана такая, что даже слухи не доходят.
– Так, а они оттуда не возвращались? Раньше же эту зону так не охраняли?
– Да раньше ее вообще никак не охраняли. Зачем? Оттуда уже никто не уходил: тут же убили бы и сожгли. Свои, родные убили бы, с этим здесь не шутят. Нет уж, попал к прокажённым – там и останешься. Пожизненно и без УДО. Желающих как-то немного. Я, по крайней мере, не встречал. Но сейчас, конечно, охраняют: сейчас козлы найдутся, по всему миру заразу растащат. За козлов!
– Давай… То есть никто оттуда никогда не выходил? И туда не ходят?
– Ну, спецпосещения бывают, сейчас даже зачастили – врачи, ученые, в погонах и без. В таких типа одноразовых биоскафандрах, которые потом сжигают и пепел там же закапывают. А тебя, если Зона эта интересует, – вот мой парень прилетает, его расспроси, он там был и будет, он тебе во всех деталях расскажет. Он же культуролог, блин, не хрен собачий, это его тема. Тема-то богатая. Прикинь: уникальная, нигде в мире не повторенная, прошедшая свой особый путь развития цивилизация, погибшая от понтов! Гибли, допустим, от жадности правителей, это понятно; от свирепости там, от близорукости – кого удивишь? Но чтоб от понтов! Это ж какая-то особая порода людей, не зря сюда все эти геномики попёрли.
– Гномики?.. Давай за гномиков!..
– Давай… биологи, блин. Охотники за слюной и мочой. Ну, я всего не знаю, вот Юрка подлетит, чего-нибудь расскажет. Ладно, мне еще в контору. Adios!
– Вот, прошу любить и жаловать. Юрий Филиппович. Культуролог, этнолог, этолог, аспирант Вашингтонского университета, экстремальный гид, сталкер, знаток Зоны и местных обычаев и по совместительству – мой сын. Это Евстрат Евстратыч, мой старинный приятель, я тебе рассказывал…
– А я Виктор Геннадьевич, приятно познакомиться. Когда вы только всё это успели? И знаток лепрозоны! Я вот тоже интересуюсь, но желательно – без экстремальных последствий.
– В группах, которые я водил, заражений не было. Однако гарантий на такого рода экскурсии, сами понимаете…
– Да я понимаю… а там, собственно, что такого? На что там смотреть?
– На дикарей, блин, на что еще?
– Ну это просто экскурсия в каменный век. В настоящий: это резерват. Или, если хотите, музей человеческого прошлого, но не виртуальный, а реальный. Можно заразиться, могут съесть. Их не пытаются цивилизовать, в их жизнь не вмешиваются, они отделены от остального мира провалом времени и стеной болезни. Они одеваются в тапу из коры. Живут в хижинах харе паенга, крытых тростником тотора. Для битв вооружаются дубинками паоа и копьями с обсидиановыми наконечниками матаа. А вся их сельхозтехника – это палка-копалка хуки… Праздники здесь колоритные, и их много. Танцы, песни, они это любят.
– Ну, удивил, блин. Где это не любят? А, допустим, выпить?
– О, это отдельная песня! Пьют так называемую каву, или кеу, кеуву, киаль и так далее, это всё одно и то же, напиток из пьянящего перца… Есть даже местная поговорка: «Идите, становится поздно, пора давить каву».
– Так и говорят «давить»? Совсем как у нас?
– Так и делают! Я вам как-нибудь, если интересно, расскажу технологию. Пожалуй, это и есть фактически их основное занятие.
– А неосновные? Война?
– Искусство. Рапануйцы самые талантливые резчики и скульпторы во всей Океании: нигде ничего подобного и близко нет. Моаи маеа – это еще грубая монументалистика, но их малые формы, моаи кавакава – это чудо. Просто чудо!..
– В котором, однако, слышится много кавы.
– Это просто созвучие… хотя без кавы здесь ничего не обходится. А войны были раньше – полыхал весь остров, даже легенда знаменитая сохранилась об их великой гражданской войне…
– Гражданской?
– Ну, здесь было две касты, рабов и господ, но господа правили так, что рабы в конце концов восстали и перебили их…
– И правильно! Не хрен так править.
– Да, но они были носителями знания; вместе с ними ушла и эпоха статуестроения, и начался общий упадок культуры… И вот, легенду о последней битве замечательно рассказывает одна мааху – ну, как бы жрица… Но сейчас, тем более в Зоне, особых войн нет. Драки – да, бывают, по-соседски. Нет-нет, не «под кавой». Она мозг хотя и дурманит, но разойтись не дает: мощное седативное, засыпают. Их потом и не разбудить, и какое-то время не соображают ничего…
– Так и у нас тоже! Только засыпают не сразу.
– А вы сами каву пили?
– Пил, но не совсем настоящую… Видите ли, она ведь, настоящая, – очень органического происхождения: на слюне всех участников пира.
– Во срань! Каменный век.
– Да, пить такое не совсем приятно. Ая пил обычную спиртовую настойку, если угодно, – местную перцовку. Правда, говорят, что и по вкусу, и по эффекту сравнивать с настоящей нельзя. Та – сильное психотропное, видимо, из-за воздействия каких-то ферментов слюны.
– Понятно. А кроме кавы там что-нибудь есть?
– Ты им про ронго-ронго расскажи. У нас в Кунсткамере пара штук есть, еще Миклуха привез. Это такая древняя рапануй-ская клинопись, да, Юра?
– Скорее, иероглифика.
– Один хрен. Ну вот, и такая эта письменность хитрожопая…
– Омонимическая, папа.
– Ну, я и говорю, – такая, что во всем мире, со всеми компьютерами никто ни хрена прочесть не мог. Сто лет ходили вокруг все мозголомы из всех Оксфордов и Лэнгли – и не смогли. А потом все-таки прочли, но кто прочел? А, Евстратыч?
– Ну откуда я знаю… китайцы?
– А вот хрен тебе китайцы – мы! Только у нас и смогли, в Питере, кстати. Лет двадцать назад, да?
– В девяносто пятом. А знаешь, папа, я здесь уже легенду об этом слышал. Серьезно, от местного хранителя в музее, отца нашего Туя, – такой старикан интересный, абориген, без образования, у миссионеров учился, собирает фольклор, бытовую традицию, артефакты… Я записал эту легенду – хотите послушать?
– Не, мне надо хоть тактические занятия провести… Ладно, Фил, до вечера.
– А я послушаю, это любопытно.
– Очень! Он школьников водил, а я записывал подстрочным переводом.
«– Ты хочешь спрятать меня в свою говорящую раковину, Уре? О’кей…
– О’кей? Вполне американизированный туземец. А Уре – это вы?
– Да. На рапануйском это значит “сын, потомок” и звучит как “Юрий”.
– …Вот это, детки, снимки с наших знаменитых дощечек ко-хау ронго-ронго – “говорящего дерева”…
– А где сами дощечки?
– Их увезли. Они в музеях по всему миру – в самых больших музеях. Потому что они такие ценные, что к нам их теперь даже привезти нельзя…
– А почему нельзя?
– Потому что для их охраны не хватило бы всех, кто живет на нашем острове, ведь они все захотели бы их украсть.
– А что на них написано?
– А этого, детки, уже никто не знает. Потому что мы, детки, – потомки племени ханау-момоко, “короткоухих”, а наш древнерапануйский язык знали только люди ханау-еепе, “длинноухие”. Их больше нет, а с нами это “говорящее дерево” не говорит.
– А куда девались длинноухие?
– Наши предки их победили и съели. Видите, никогда не надо спешить и есть того, кто вам может что-нибудь прочесть. Сначала надо научиться читать…
– И никто-никто больше не смог их прочесть?
– Один человек смог. Но их тайну так долго хотели разгадать и так долго не могли, что тому, кто их прочел, не поверили, чтобы разгадывать дальше.
– А кто был этот человек?
– Этот человек была женщина, последняя из длинноухих. Ведь она смогла, живя так далеко, понять наш древний язык, который мы здесь уже не понимаем.
– Как далеко?
– Далеко-далеко, по ту сторону большой воды, на другой стороне земли, где небо низко, солнце редко и все звезды не на своих местах, на каменных островах туманного города Сам-Путинбурга, придуманного для того…»
– Притормозите запись. Юрий, вы собираетесь стать ученым. И хоть наука ваша, как говорится, не естественная, но всё же художественной отсебятины…
– Нет-нет, Виктор Геннадьевич, здесь нет никакой отсебятины, он рассказывает так, как услышал. Легенды и мифы так и складываются – из пересказов, с искажениями, отклонениями, вариантами, домысливаниями, но в основе их очень часто нечто реальное. Скажем, знаменитый огненный ров в легенде о последней битве реален, его раскопали, можно туда съездить.
– И что же реально в вашей легенде?
– Эта женщина, сам факт – да всё! Она – п-петербургский этнолингвист второй п-половины двадцатого века, школы Кнорозова, д-доктор н-наук…
– Спокойно, Юра.
– Д-да, папа, я с-спокоен. Просто она т-так долго и так п-преданно изучала этот д-древний мир, что нашла свой «сезам», и уже, казалось, исчезнувший мир открылся перед ней, она вошла в него и в нем осталась. И эта легенда – памятник нерукотворный, п-последняя моаи острова Пасхи.