его встречали тысячи сторонников, повсюду развевались партийные алые полотнища со свастикой. Прощаясь в аэропорту Кёнигсберга с гауляйтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом, фюрер, находившийся в хорошем настроении, сказал:
— Вы, Кох, молодец. Я полагаю, вам пошел на пользу урок с вашим кратковременным исключением из партии в двадцать восьмом году. Вижу, вы поняли, что у единой немецкой нации может быть только один фюрер.
— Да, мой фюрер, — вытянувшись в струну, отвечал гауляйтер, — и им можете быть только вы. Я здесь все сделаю для этого.
После Кёнигсберга мы вылетели в Галле, затем в Кассель. До 24 апреля Гитлер благодаря использованию авиации выступил на встречах избирателей во Франкфурте-на-Майне, Висбадене, по два раза в Гамбурге и Берлине, Киле, Фленсбурге и Мюнхене.
Закончив эту серию полетов, я получил расчет в Коричневом доме. Надо признаться, НСДАП расплатилась со мной щедро. На мой банковский счет была переведена сумма, равная моему годовому денежному содержанию в Люфтганзе, которая мне также регулярно перечисляла мою месячную зарплату. Мы окончательно решили купить свой дом. Пусть небольшой. Пусть не очень новый. Но свой. В этом деле нам, как всегда, неоценимую помощь оказала мама.
Дело в том, что моя работа не позволяла выкроить даже несколько дней на осмотр предлагавшихся строений. Доррит чаще стала болеть. Она постоянно ощущала слабость. Участились случаи кратковременной потери сознания. Ее осматривали лучшие доктора Берлина, Мюнхена, Нюрнберга, Гамбурга, Дюссельдорфа. Она выезжала на обследование в Вену и Цюрих. Врачи недоумевали. Одни советовали немедленно забеременеть и родить второго ребенка. Другие категорически запрещали. Ей также запретили водить машину, так как потеря сознания могла произойти в любой момент, в том числе за рулем. Доррит похудела. Ее глаза оставались такими же прекрасными, как в юности, но только я один видел в них еле уловимую искорку тревоги. Они как будто говорили мне: «Ганс, мой любимый, мой дорогой, мне плохо. Помоги мне». Я целовал эти глаза, ее руки, обнимал ее хрупкое тело. Но я был бессилен.
Доррит много времени уделяла дочери. Инге росла умной и красивой девочкой. Она прекрасно училась, делала большие успехи в математике, посещала музыкальную школу, неплохо рисовала. Ей легко давались французский и английский. Мать водила ее в музеи, на выставки, брала с собой в театр, на концерты. Но каждый раз, возвращаясь домой из полета, я видел внутренние переживания дочери. Однажды она спросила:
— Папа, что с нами будет? Мама умрет, да?
Я был ошеломлен. Я обнял дочь, прижал ее к себе, честно признался, что не знаю.
— Этого никто не знает, моя дорогая. Это известно только Господу Богу. Поэтому мы будем жить так, как жили раньше, дружно и счастливо, и еще будем крепче любить друг друга.
Моя мать, как-то заглянув к нам, завела разговор:
— Внучка — ну прямо вылитая Доррит. И красивая, и умная, и такая хозяйственная. Смотри, какой порядок в доме держит, как мать бережет. Господи! Хоть бы муж ей достался толковый, а не такой, как у Марии.
— Мама, — рассмеялся я, — Инге только восемь лет, какой муж? И ты, по-моему, очень предвзято относишься к Максу. Он грамотный и уважаемый инженер. Мария у него как сыр в масле катается. А в каком доме вы живете! Многие завидуют. Ну а то, что выпивает иногда лишку, что тут такого? Вас любит, со всеми дружит, добрый и щедрый человек.
— Вот детей, поэтому, у них и нет. Из-за его питья. Ну да ладно об этом. Поговорим о вашем доме. Пока ты с господином Гитлером летал по всей Германии, твоя мать побывала в Зеефельде, в гостях у старой подруги. Присмотрела я там хорошенький домик в двести пятьдесят квадратных метров с замечательным садом. Участок прямо на берегу Пильзенского озера.
— Мама, так ведь это же далеко.
— И вовсе нет. До центра Мюнхена каких-то тридцать с небольшим километров.
— Так ты прибавь еще столько же от Мюнхена до аэропорта, — не унимался я.
— А ты поезжай и посмотри. Я абсолютно уверена, вам с Доррит очень понравится. Тебе особенно. Не надо будет мотаться невесть куда на твою любимую рыбалку. Сел на лодку, и, пожалуйста, лови себе на здоровье. И Доррит будет на чистом воздухе, и для Инге раздолье.
— А как Инге? Как ее музыкальная школа, занятия живописью?
— Дорогой Ганс, я вижу, ты стал недооценивать свою мать. В Зеефельде прекрасная школа, директором которой является муж моей подруги. Рядом школа искусств, в которой есть музыкальное отделение и классы рисунка и ваяния.
Одним словом, в ближайшее воскресенье я, мама. Доррит и Инге на машине отправились на запад от Мюнхена, в Зеефельд, раскинувшийся на берегу Пильзенского озера, которое, в свою очередь, расположено между двумя большими озерами, Аммерским на западе и Штарнбергским на юго-востоке. Городок нам очень понравился. Здесь жили отставные генералы, крупные государственные чиновники, бизнесмены. Дом предвоенной постройки не отличался никакими архитектурными излишествами. Это был обычный двухэтажный кирпичный коттедж, покрытый штукатуркой в виде «шубы», под красной черепичной крышей. Но его планировка была простой и удобной. На первом этаже имелись гостиная, кабинет, кухня, ванная комната, два туалета, помещение для стиральной машины, кладовая. На втором этаже — три спальни, детская, душевая и туалет. В просторном подвале находился бойлер, насос и электроузел. Но больше всего нам понравился участок размером в треть гектара с чудесным фруктовым садом и собственным пляжем. Инге была просто счастлива. Ее не пугали ни смена школы, ни потеря городских подруг. Она в восторге носилась вокруг дома и кричала:
— Посмотрите же скорее, какие здесь яблони, груши и вишни! У нас будут свои фрукты. Посмотрите, какое прекрасное озеро и песчаный пляж! Мы здесь будем купаться, правда?
Хозяйка, генеральская вдова, женщина весьма почтенного возраста, к нашему удивлению, попросила сумму почти в два раза меньшую той, которую нам предлагали за нашу мюнхенскую квартиру. Конечно, мы сразу согласились, выдав ей чек в виде солидного задатка. Мама взяла на себя хлопоты по оформлению документов и организации ремонта в купленном доме. Она наняла рабочих и немедленно переехала в Зеефельд.
Мы с Доррит увидели: городок был самым настоящим курортом. Он лежал у отрогов Баварских Альп в окружении чудесных озер. От него шли хорошие дороги к знаменитым горнолыжным курортам Мурнау, Гармиш, Кемптен. Мы договорились с Доррит о том, что летом будем отдыхать на озерах, а зимой в горах. У нас оставалась еще значительная сумма, сэкономленная на приобретении дома. Я с согласия жены купил новый «Форд V-8», удачно продав наш «опель» одному из коллег-пилотов. Одним словом, конец апреля прошел в радостных хлопотах. Я был счастлив от наших приобретений и особенно потому, что счастливы были все мои женщины.
Между тем, как оказалось, Доррит не разделяла моих радужных чувств. Она уже неоднократно выказывала неудовольствие моей работой на Гитлера. Но после нашего визита к чете Ганфштенглей Доррит категорично поставила вопрос о нежелательности моего сотрудничества с нацистами. По ее мнению, «Майн кампф» — это верх цинизма. Такое написать, по ее словам, мог либо психически нездоровый человек, либо авантюрист, способный для достижения своих вздорных целей положить на заклание судьбу не только немецкой нации, но и всего мира. Она все чаще называла гитлеровцев орангутангами, дикими животными, нечистой силой. На мои робкие возражения о материальной и карьерной привлекательности сотрудничества с НСДАП она неизменно отвечала, что на грязные деньги нацистов жить аморально, что порядочные и культурные люди Германии брезгуют контактами с НСДАП, а карьера у меня и так сложилась замечательно.
Доррит даже предложила покинуть Германию и перебраться в Швейцарию или Америку. Я действительно имел ряд серьезных и выгодных предложений от авиакомпаний США, Канады и Швейцарии. А бразильская авиакомпания «АМВ», одним из учредителей которой был Мильх, осуществляющая транспортные и пассажирские перевозки по всей Южной Америке, предложила мне занять пост директора по летному составу на неограниченное время с месячным окладом в пять тысяч долларов. Для пилота европейских авиалиний это были просто сумасшедшие деньги. Но Доррит об этом не знала.
Однажды мне позвонил Гесс и спросил:
— Ганс, что случилось? Я заехал к тебе домой поболтать, рассказать о последних новостях в партии, но Доррит меня не впустила. Она сказала, чтобы я забыл дорогу в этот дом.
Я был в шоке, растерялся, не знал, что сказать Гессу. Ведь Доррит меня не предупредила. Я что-то промямлил в духе того, что Доррит плохо себя чувствовала, от этого была не в настроении, что с нею такое иногда случается. Не следует это принимать всерьез и обижаться на нее. Я был взбешен. Впервые за годы нашего счастливого супружества разгорелся скандал. Я как можно мягче спросил Доррит, почему она не приняла Гесса? Она взорвалась:
— Я никогда больше не позволю входить в наш дом нацистам, этим законченным негодяям. Ты когда-нибудь по-настоящему всматривался в глаза Гесса? Ганс, это же глаза преступника. И Гитлер, и Розенберг, и Гиммлер, и Дитрих, и все другие, — пре-ступ-ни-ки!
Я пытался возражать, но Доррит, перейдя на крик, заявила:
— Ты можешь говорить что угодно, делать что угодно, бывать с ними где угодно. Но в моем доме их больше никогда не будет! Кстати. Эрна Гофман поступила так же. Так что я не одна.
После этой размолвки мы оба старались показывать друг другу, что, собственно, ничего не произошло. Но в наших отношениях появилась трещина. Я больше ничего не рассказывал Доррит о партийных делах, мы избегали разговоров о политике. Но я видел, остро ощущал растущую в ней настороженность ко мне, скрытое недоверие. Я даже подумал, что, возможно, она ревнует меня. Но для этого я не подавал никаких поводов. Я любил только ее и верен был только ей одной. И она это хорошо знала.
Вскоре я вновь вернулся к систематическим рейсовым полетам в Люфтганзе. Я летал маршрутами Мюнхен — Берлин, Берлин — Лондон, Мюнхен — Рим, Мюнхен — Вена, Берлин — Цюрих. Однажды после моего возвращения из рейса в Вену я позвонил Гессу и попросил его о встрече. Он любезно пригласил меня к себе домой, где я познакомился с его замечательной супругой Ильзей, невысокой, спортивно сложенной блондинкой. За разговорами я задержался у них допоздна. Ильза рассказывала о предстоящих гастролях в Мюнхене Ла Скала, критиковала ляпы, с ее точки зрения, допущенные Гамбургским симфоническим оркестром на Вагнеровском фестивале в Байройте, ругала мюнхенских чиновников от культуры за нерасторопность и консерватизм. Мы с Рудольфом, которого я давно не видел, извинившись перед ней, укрылись в его кабинете и долго говорили о своем.