ишущий человек вообще не мог называться писателем. Тингли метался в поисках "настоящего дела" и успел многое повидать. Все это, окажись оно в центре повествования, было бы, безусловно, интересно. Но Тингли-рассказчик страдал неизлечимой болезнью. Вы слушали его - и у вас появлялось ощущение, что во всех событиях, описаниях и так далее по-настоящему важно одно: неповторимо сложная личность самого Челла, его потрясающе оригинальное отношение к вещам, тонкость переживаний и незаурядность неожиданных суждений. Остальное было второстепенно, существовало лишь постольку, поскольку в той или иной степени имело отношение к нему самому. Выходило утомительно. У слушателей рождалось чувство смутной вины перед рассказчиком.
Практикант это уловил, прервал себя чуть ли не на полуслове, ушел в дальний угол, мрачно уселся в амортизационное кресло, превращенное в постель.
Я попросил Петра рассказать что-нибудь о его работе. Он прищурился:
- Стоит ли? Мусор - всегда мусор, даже если сгребаешь его в космосе. Среди нас есть дама, а я, хоть и изрядно постарел, не забыл еще правила хорошего тона...
Отшутившись так, он снова застыл перед экраном внешнего обзора, продолжая что-то выискивать в окружающей нас однообразной коричневой пустыне, хотя, на мой взгляд, это было заведомо безнадежное занятие.
Меланхолический взор Рустинга, который привычно прямо сидел в своем кресле, упал на голографическую камеру-альбом, лежавший на коленях Виктора Горта, - ни дать ни взять древний следопыт-охотник с винчестером.
- А не согласитесь ли вы показать нам ваши снимки?
Странная была у Горта улыбка.
- Вряд ли они могут развлечь... Но если угодно - пожалуйста.
В камеру, как вам уже известно, было вмонтировано и проекционное устройство. Рустинг опасливо придавил кнопку... Все мы невольно подались назад, чтобы в следующую секунду сконфужено опомниться; слишком правдоподобной была иллюзия.
В острые, чугунно отсвечивающие черные скалы на огромной скорости врезался аэрокар. Снимок изображал не катастрофу - испытание. Я вспомнил: в прошлом году газеты сообщали об изобретении, практически сводившем к нулю опасность для пассажиров, если они попадут в такую переделку. Однако все здесь, в двух-трех метрах от нас, было подлинным - яростная встреча несокрушимых тканей аэролета с гранитом, сумасшедший изгиб сверхпрочного материала, противящегося громадной силе удара, и несколько крупных, как спелые вишни, высеченных при этом искр... А за прозрачным колпаком - лицо пилота, решившегося на безумный прыжок. Его не назовешь маской, хотя оно окаменело от напряжения. В затвердевших мужественных чертах - спокойная сосредоточенность человека, выполняющего ответственную, трудную работу. И только "вторым слоем" выписана готовность к встрече с неведомым, которое таит в себе опасность, а может, и гибель.
День кончился. Ворвались в иллюминатор пологие лучи двух солнц, разрушили гармонию живых красок объемного изображения... Мы помолчали, возвращаясь в реальность, и Рустинг заменил изображение новым. За толстой прозрачной стенкой террариума изготовилась к прыжку кобра: жутко застывшие блестящие глаза, неотвратимая угроза в грациозном наклоне сталь-вой пружины туловища. От сочетания красоты со всепоглощающей злобой зябко становилось на душе... Снимок назывался "Апофеоз жизнеощущения". Что-то отталкивающее было в этом смешении противоречивых категорий - должно быть, неестественность их сосуществования в едином образе пресмыкающегося. Зло не имеет права быть красивым, однако собравшаяся перед прыжком змея была красива, и ничего тут не поделаешь! А вот название работы, по- моему, выражало холодный цинизм Мастера, как бы благословившего синтез несовместимых свойств. Виктор Горт сказал правду. Его произведения не могли "развлечь", они не предназначались для того, чтобы нести людям радость и отдохновение.
- Как она отвратительна... и смотрит прямо на меня! - содрогнулась Кора Ирви. - Ради бога, Сол, уберите эту змею!
Рустинг поспешил выполнить просьбу; при этом он с неумелым осуждением глянул на Художника.
...Голографические изображения, а вернее - живые, переливающиеся калейдоскопом чувств, ослепительно яркие по необычайной силе воздействия, пугающие своею подлинностью фигуры сменяли одна другую в тесном пространстве нашего замкнутого мирка.
Здесь были только люди и животные; Горт не признавал неодушевленности. Разные по содержанию, однако неизменно яркие куски жизни вызывали мучительное ощущение причастности к ним. И не встретилось ни одной работы, статичной по характеру.
Грозная тишина раздумья, последнее колебание перед необратимым действием, трагическая смятенность мыслей, толкущихся в хаосе неверия и растерянности, захлебывающаяся в безнадежности нескончаемая тоска, отточенность и устремленность ненависти, алое зарево могучего мужского гнева, разрушительный - или созидающий? - взрыв эмоций, боль и счастье мощно жили в произведениях Горта. И я, кажется, впервые осознал, в чем величие его таланта и как громадна лежащая на нем тяжесть. Такому человеку можно простить все, подумал я, ибо в любом случае - даже совершив, по распространенным меркам, преступление - он будет наказан заранее, авансом; ибо, что бы ни сотворил он, нет на свете кары большей, чем непрестанная мука обнаженной и беззащитной перед бытием души Художника.
Светила чужой планеты зашли одновременно - будто двое детей, взявшись за руки, спрыгнули вместе с порога. Рустинг вновь включил проектор, и я замер, не веря глазам.
Передо мной была Мтвариса - знакомо гибкая, чуточку угловатая, как подросток, у которого затянулся период формирования, черноволосая... Сразу было видно: она давно уже стоит вот так неподвижно и не собирается что-либо предпринять, словно смирилась с большой неизбежной потерей и теперь неспешно, как всегда добросовестно, старается осмыслить совершившееся... В узких глазах нет ни печали, ни обиды, одно легкое удивление человека, понимающего, что он еще не все понял до конца. В незавершенной улыбке вопрос и ожидание... В общем, стоит себе девушка, от которой что-то или кто-то ушел, и она не решила пока, насколько это важно.
- Ничего себе девушка, - оценил Тингли. - Только... зачем она?
Кора Ирви - она уже давно сидела рядом с Практикантом, то ли случайно переменив место, то ли стараясь быть подальше от слишком живых гортовских зверей и людей, - положила ему руку на плечо, объяснила мягко:
- Она любит... И еще не знает, с ней ее любовь или уже ушла.
Оказывается, Петр не так уж неотрывно наблюдал за панорамой, развернувшейся на экране. Он простодушно одобрил:
- Точно подмечено! Ясное дело, женщина не могла этого не увидеть... А девушка стоящая. Смелая, хорошая девушка... Гордая.
Я молчал, все еще не в силах оправиться от неожиданности.
Мтвариса - в альбоме Виктора Горта! Откуда?.. Не психуй, шевельнулась трезвая мысль, альбом голографа не донжуанский список; мало ли где мог встретить ее Художник, которого цивилизованный мир знал как величайшего в истории искусства "охотника за мгновеньями".
Кто-то стал за моей спиной. Я обернулся, и Виктор Горт спросил:
- Вы ее знали?
Мтвариса, потерянный мною дорогой человек, вопросительно смотрела на нас обоих. Внезапно я увидел, ради чего голограф схватил это мгновение. Все было обыкновенно в ней, все так, как я рассказал. Но если смотреть долго и внимательно, то рано или поздно нельзя было не сказать себе: "Как же я не заметил сразу?! Она пока не знает, что именно произошло. Однако, узнав, непременно совершит поступок".
Будто подслушав, Вельд уверенно повторил:
- Да, стоящая девушка. Уж она никого не спросит, как ей поступить, - явно не из тех, что требуют совета, а потом на советчика сваливают вину за все, если получится неладно.
Отчетливо выговаривая каждое слово, я сказал Горту:
- Я очень хорошо знал эту девушку, Виктор Горт.
- А я думал, что знаю... Послушайте, уважаемый Рустинг, давайте-ка закончим представление. Вам не надоело? С меня, например, достаточно. Не очень, знаете, приятно в течение столь внушительного отрезка времени любоваться на собственные просчеты.
- Просчеты?! - горячо и несомненно искренне воскликнул Тингли Челл. - Да если б я... вот так...
- Благодарю, - серьезно ответил голограф и без тени высокомерия добавил: - Видите ли, мы видим это с разных позиций... Ну так что же - потерпевшие кораблекрушение отправляются баиньки? Утро вечера мудренее - простите за банальность.
И наступил третий день нашей робинзонады. Теперь уже безоговорочно признанный руководителем нашей крошечной колонии Петр Вельд доверил (после некоторого раздумья) Тингли Челлу единственный ультразвуковой пистолет, оказавшийся в ракете, и Практикант принялся с упоением крушить валунообразные "кактусы" на топливо; правда, почти совершенно обезвоженные, они чересчур быстро горели. Мы разожгли великолепный костер, и Кора Ирви, при всей склонности к мистицизму, проявила себя чудесной поварихой. Аппетитный обед, приготовленный ею из консервов, всем поднял настроение, а Сол Рустинг даже решился на комплимент:
- Поразительно, достойно всяческого восхищения, что столь утонченная женщина умеет так прекрасно стряпать!
- Стряпать? - повторила она, поглядев на Рустинга тотчас затуманившимися глазами. - Мои мальчики любили, когда я им готовила. У нас в доме почти не пользовались автокухней. Мальчики любили все настоящее, они обожали проводить свободные дни на Птичьем Утесе - оттуда, в случае срочной необходимости, а их часто вызывали срочно, несколько минут лета на импульс-стратоплане... А я всегда терпеть не могла всей этой страшной супертехники, этих бездушных автоматов... Хотя кто знает, бездушны ли они на самом деле?.. - Ее миловидное, трогательно поблекшее лицо странно изменилось, в нем возникло нечто трудноопределимое, но, во всяком случае, не вполне здоровое, в голосе зазвучала одержимость. - Кто знает, может кто-то, откуда-то подсказал людям идею создать их - все эти ракеты, компьютеры, живущие независимой, непостижимой жизнью, разные там дезинтеграторы, дубль-синтезаторы, наконец?.. Я не умею верить в бога, хотя очень хотела бы, так, как верили язычники, христиане и другие, однако что-нибудь должно ведь существовать там, наверху!..