Глава 30
На утреннюю перевязку Баур явился самостоятельно, без помощи санитаров. Перед этим он минут десять ходил по коридору госпиталя, приноравливаясь к костылям. Культя болела, но было терпимо, и Баур понял, что начинается новый этап в его жизни, этап привыкания к статусу инвалида. Нужны ежедневные тренировки, следовало восстанавливать организм, давать ему постоянные и все возрастающие нагрузки.
Медсестра в перевязочной по секрету сообщила о готовившемся переезде госпиталя из Позена, или, как его теперь называли русские и поляки, Познани, в Россию. Куда, она не знала. Зато, как и ожидал Баур, знал Миш.
— Доброе утро, господин группенфюрер, — произнес Миш что-то не очень веселым голосом и даже съязвил, кивнув на костыли. — Вижу, осваиваете новую технику?
Баур не ответил. Он, возвращаясь с перевязки, узнал, что в Германию отправляют, освободив из плена, группу тяжелораненых и прооперированных немецких солдат, лежавших прямо в коридоре госпиталя. С одним из них он успел поговорить и спросил, сможет ли тот взять на себя ответственность доставить в Германию письма к родным. Солдат согласился, и Баур, не обращая внимание на Миша, повернулся к нему спиной и быстро писал на блокнотных листах письма матери и жене Марии. Как ни пытался Миш заглянуть через плечо Баура и выведать, что так увлеченно пишет шеф, у него ничего не вышло. А когда денщик отправился на кухню за завтраком, Баур проворно поскакал на костылях в крыло госпиталя, где лежали солдаты. Раненый, подорвавшийся на мине фельдфебель — водитель командира пехотного полка, чудом оказался баварцем. Его, как и многих других, отправляли поездом в Лейпциг, откуда родня обязалась забрать его домой.
— Не беспокойтесь, господин генерал, доставим в лучшем виде. Письма в бинты спрячу, русские не докопаются.
И ведь доставил же! Уже будучи в Москве, Баур почувствовал, что письма дошли…
— Переводят нас, господин группенфюрер, — невесело сообщил Миш, собирая тарелки и ложки после завтрака, — и лагерь, и лагерный госпиталь.
— И куда же, позвольте узнать?
— Говорят, вас куда-то под Москву, в какой-то генеральский лагерь, а нас, солдат, неведомо куда.
Баур поглядел на денщика без сожаления, за четыре месяца сытой жизни в госпитале тот стал похож на баварского лавочника, торгующего ветчиной и сосисками.
— И когда же планируется переезд?
Миш в вопросах Баура поджидал очередной подвох и не торопился с ответом.
— Миш, вы что, оглохли?
— Никак нет, господин группенфюрер, просто задумался.
…А задуматься Мишу было о чем. Вчера вечером капитан НКВД Игнатенко, прихлебывая из фарфоровой чайной чашки коньяк, читал очередное донесение агента Мокрого в присутствии этого самого Мокрого, тот есть Миша, стоявшего перед капитаном по стойке смирно.
— Миш, ты что, подлец, издеваешься надо мной?!
Агент Мокрый и в самом деле вспотел от страха. Он страшно боялся, ведь капитан, выпивший лишку, любил распускать руки.
— Ты что же, гад, морда твоя фашистская, всякую хрень тут пишешь?! На кой мне знать, какая температура была у твоего Баура, какие он тебе стихи читал, какую рыбу он любит ловить на баварских озерах?! Где информация, где фамилии, с кем он встречался?! Дурак ты долбаный! Мы три битых месяца цацкаемся с вами! А что в итоге?!
Капитан плеснул себе в чашку еще коньяку и закурил. Мишу показалось, капитанский гнев затухает, и он слегка расслабился, встал вольно. Игнатенко это заметил.
— А ну встать смирно, сволочь недобитая! Ишь чего захотел, урод, досрочного освобождения из плена?! За какие такие заслуги, скажите мне?! Хрена тебе, а не освобождения! Будешь с Бауром до тех пор, пока мы не увидим нужную нам информацию! А нет, так сгниешь в лагерях! Пошел вон!..
— Слышал, господин группенфюрер, — наконец ответил Миш, — к концу недели грузиться будем, дня через два, выходит.
— А о чем задумались, Миш? Что, не отпускают вашего брата домой?
— Не отпускают. Боюсь, разлучат нас, господин группенфюрер, отправят меня в лагерь для рядовых.
Баур ухмыльнулся. Он совсем не доверял Мишу, все говорило в пользу его измены: и удивительная осведомленность, и свобода перемещения, и отъевшаяся, холеная рожа. Но Миш ему был нужен, без посторонней помощи Бауру пока было трудно. Понимал он и то, что офицеры НКВД тоже нуждались в Мише, надеясь выпытать у Баура какие-то фантастические проекты спасения фюрера, планы его тайной доставки в недоступные районы мира, выявить тайные связи высшего руководства СС в деле некой новой международной авантюры. «Ну что же, — думал Баур, — пусть выявляют, главное, чтобы Миша оставили, а там как бог на душу положит». Баур оказался прав, Миш был нужен всем.
Ближе к вечеру в палату нагрянул майор НКВД Тюшкин, как всегда излучавший спокойствие и профессионально поставленную доброжелательность.
— Ну, генерал, ничего нового не вспомнили? Нет? А жаль. Вот ведь какое дело, генерал, думается, три месяца вы следствие за нос водили, скрывали истинное течение событий и существенные обстоятельства, влиявшие на бегство Гитлера из Берлина. Вот, полюбуйтесь.
Майор протянул Бауру тот самый номер газеты «Правда» от 10 июня с отчетом о пресс-конференции маршала Жукова и заместителя наркома иностранных дел СССР Вышинского, где Жуков, отвечая на вопрос американского журналиста, заявил о возможности бегства Гитлера в самый последний момент из Берлина. Вместе с газетой майор передал Бауру перевод на немецкий язык. Баур прочитал уже знакомый текст и вернул его майору со словами:
— Я знаком с текстом, мне ваши коллеги еще в июле эту газету показывали. Ничего не могу добавить, кроме ранее мною уже сказанного, господин майор. Весьма сожалею. Кто-то сознательно вводит в заблуждение спецслужбы и руководство СССР. Зачем, не знаю. Но поверьте, Гитлер мертв.
— Знаете, Баур, лично мне вы симпатичны, но, к сожалению, не могу ручаться за моих коллег из Наркомата госбезопасности, с коими вы наверняка познакомитесь, если мы с вами не договоримся.
— Угрозы я тоже слышал. Мне ли, старому солдату и летчику, повидавшему на своем веку столько смертей и самому неоднократно бывшему с этой черной дамой под ручку, бояться угроз? Ну, замучают меня, ну, умру я днем раньше или позже. Гитлер от этого живее все равно не станет.
— Генерал, вы же умный человек, ведь все прекрасно понимаете, кому-то очень нужен ваш Гитлер живым и невредимым. Дайте показания, и шведский Красный Крест завалит вас продуктами, выпивкой и табаком, к вам пойдут письма родных, вас будут готовить на досрочное освобождение из плена. Вы забудете все свои страдания и спокойно вернетесь домой.
— Вы, господин майор, мне тоже симпатичны, и я искренне сожалею, что вас, в целом неплохого человека, используют в интересах лжи и каких-то нам обоим неизвестных подковерных игр высших сфер. Я воспитан в духе верности некоторым принципам, в том числе чести и порядочности офицера. Изменять этим принципам не в моих правилах.
Вздохнув, майор стал собираться. У двери он повернулся к Бауру.
— Прощайте, генерал. Мы вряд ли с вами когда-нибудь увидимся. Но все же подумайте, стоит ли себя обрекать на безысходность? Может статься, вы никогда больше не увидите родных, близких и родину. Стоит ли ваше упрямство таких жертв? Прощайте.
Баур не мог уснуть до утра. «Действительно, стоит ли все это таких жертв? Кому нужна теперь моя правда? Ты, Баур, дурак, до конца просидевший в этом зачуханном подвале рейхсканцелярии, как цепной пес стерегущий покой фюрера, который плюнул на всех и все и отправился к своим праотцам, оставив нас, идиотов, расхлебывать эту вонючую и подгоревшую кашу под названием Германия. Кому я делаю добро? Кому я изменю, согласившись на сотрудничество с русскими? Что я, один из лучших пилотов страны, получил от фюрера взамен верной ему службы? Даже первое генеральское звание мне дали лишь в конце сорок четвертого, когда боров Геринг таскал на своих жирных плечах погоны придуманного им звания рейхсмаршала авиации, когда сухопутный капитан запаса Мильх ходил в генерал-фельдмаршалах, а недавний майор Ешонок стал генерал-лейтенантом. Весь генералитет люфтваффе купался в деньгах и богатстве, мародерствуя в Польше, на Балканах, во Франции, Голландии, Бельгии, Дании, Норвегии, России. А я все эти годы служил за зарплату, получая объедки с барского стола в виде коробок конфет и увядших букетов цветов от фюрера.
Ну и что? Зато я был спокоен за себя и свою семью. Я хорошо делал свое дело, меня уважали, и никто не мог упрекнуть в казнокрадстве, взятках, непорядочности. Однажды ночью, дня за два до самоубийства фюрера, мы сидели в буфете фюрербункера с группенфюрером СС Генрихом Мюллером, начальником гестапо, пили кофе, болтали о прошлом, мыли косточки бывшим бонзам. Мюллер застенчиво улыбнулся и сказал:
— А знаете, Баур, вы ведь тоже были в моей разработке. Я велел вас проверить так, на всякий случай. И был крайне изумлен, когда ознакомился с результатами проверки. На вас ничего не было. Понимаете, совсем ни-че-го. Даже обидно стало как-то. Ну, хоть бы пять литров авиационного бензина украли или там коробку мыла, пачку салфеток, рулон туалетной бумаги. Хоть бы анекдот какой-то политический кому рассказали. А тут ничего. Я всегда вас уважал, Баур, но тут окончательно удостоверился — вы просто честный и порядочный человек.
Фюрер меня особенно ценил именно за это. Как мало порядочных людей его окружало, как тяжело ему дышалось в смраде скопища мерзавцев и подлецов! Он ведь со мной одним был искренен, мог поделиться сокровенными тайнами своей души, советовался со мной. А что он тебе, Баур, плохого сделал? Выходит, что ничего. Так за что я должен продавать память о нем? За тридцать советских сребреников? Кому? Этим славяно-монголо-еврейским недоноскам? Тем, которые не знают, что такое зубная щетка и туалетная бумага, у кого не хватает каждому по куску мыла, от кого разит водкой, луком, чесноком, потом и грязным бельем? Они грабят мою страну, насилуют женщин, глумятся над великой культурой, и я, Ганс Баур, должен им служить? Нет, их надо уничтожать. Всех! Как же я был не прав, не настояв перед фюрером о своем назначении командующим бомбардировочной авиацией рейха! Мы бы с Мильхом построили тысячи четырехмоторных дальних бомбардировщиков, несших бомбы весом в тонну. Я бы стер с лица земли Москву, и Ленинград, и все, что там у них за Волгой. Мы бы выиграли войну непременно. Но ничего, мы еще поборемся, Германия обязательно восстановится, дух нации не сломлен. Нужно во что бы то ни стало помогать всем военнопленным не падать духом, поддерживать в них веру в возрождение Германии и силу идей фюрера. Вот моя задача».