И последнее. Работы по отправке обнаруженных машин, оборудования, станков, материалов и документации следует прекратить. К вам отправятся наши специалисты, которые на местах займутся организацией создания производственных предприятий. Ваши задачи: оказать им всемерную помощь, продолжить поиск немецких авиационных специалистов, образцов авиационной техники и документации на нее. Вопросы имеются?
После недолгой паузы из зала спросили:
— Товарищ генерал, в чем, по вашему мнению, состоял успех немецкой авиапромышленности?
Вопрос вполне можно было посчитать провокационным в этой специфической аудитории, где большинство понимали объективные и субъективные причины очень серьезного отставания советской авиапромышленности от германской, равно как и от американской и британской. Многоопытный Кузнецов никогда бы не стал намекать на ушедших в эмиграцию лучших российских ученых и конструкторов, на массовые аресты советских специалистов, на тупость и чванливость сталинских сановников. Он просто ответил:
— В основу организации авиационной промышленности Германии был положен принцип отделения конструирования, расчетов и изготовления новых типов самолетов от серийного их изготовления. Производство новых моделей авиационных моторов и самолетов было сконцентрировано на опытных заводах. После проведения испытаний новых машин они передавались на заводы серийного производства. К подобной схеме в тридцатые годы подошла и советская авиапромышленность, но война спутала все карты.
После совещания Савельев, получив папку с документами о немецких реактивных самолетах, попытался незаметно улизнуть из здания Генштаба, но в фойе его окликнул дежурный офицер, передавший записку:
«Т. Савельев, прошу зайти в кабинет № 111 (справа от входа в зал заседаний). Барышников».
Глава 32
Что-то я все про работу да про работу? Была ли у меня иная жизнь? Конечно, была. Небольшими кусочками, совсем крохотными отрезками времени, но все же была. И я был в ней счастлив.
Как я уже говорил в самом начале своего повествования[36], в мае тридцать шестого я вторично женился. Да, именно на той самой Марии Пооль, с которой меня познакомил Гофман на отдыхе в Померании. Мария оказалась чудесной женщиной. Красивая, статная, ухоженная блондинка, с идеальной, бархатной кожей, излучавшая женственность. В постели она была неотразима. Сравнивать ее с Доррит бессмысленно. Они были противоположностями, разными планетами. Мария мало читала, имела смутные представления об искусстве и архитектуре, избегала разговоров на интеллектуальные темы и о политике. Зато она следила за всеми изменениями моды, выписывала уйму модных журналов, посещала все значимые мероприятия с участием немецких, французских и итальянских кутюрье в Мюнхене и Берлине. Она со вкусом одевалась, всегда идеально выглядела, чем восхищала своих подруг и моих друзей и сослуживцев. Я не жалел денег на ее гардероб, ведь я искренне любил ее.
Удивительно, но при всем этом Мария оказалась прекрасной хозяйкой и матерью. Нет, она не стояла целыми днями у плиты. Мы наняли домработницу и повариху, за которыми строгий надзор осуществляла моя мама. Но по выходным и праздникам, когда мне удавалось сбежать из Берлина в Мюнхен, готовила Мария, а мама ей помогала. Эти две женщины быстро нашли общий язык (мама, по-моему, нашла бы общий язык с кем угодно, лишь бы ее сына любили), подружились и жили душа в душу.
Мама сумела как-то оперативно сломить в Марии пристрастность к экономии и однообразию в еде, и вскоре молодая хозяйка готовила прекрасные блюда из свинины, телятины, оленины, отлично жарила гуся, утку, индейку, запекала в духовке дичь, варила превосходный гороховый суп с рулькой и ветчиной. Но главное, повторю, она оказалась неотразимой любовницей. Порой мне казалось, все свободное время, остававшееся у нас во время моих приездов домой и ее в Берлин, мы проводили в постели, изредка выбираясь подкрепиться. Я не уставал от ее ласк, и, как мне казалось, она платила мне тем же.
Поначалу я переживал, как сложатся отношения Марии с моей двенадцатилетней дочерью Инге. И тут вновь надо отдать должное опыту моей мамы и деликатности Марии. Женщины сумели создать в доме атмосферу душевной теплоты и взаимного уважения. Мария относилась к Инге внимательно, но ненавязчиво, как к равной, чем и подкупила. Они часами могли рассматривать журналы мод, обсуждать новинки, выбирая модели для себя, вместе готовили, весело балагуря о пустяках, ходили по магазинам, катались на велосипедах и лодке, зимой занимались лыжами.
Интересно, но моя любимая сестра Мария тоже достаточно быстро подружилась с моей новой супругой. Их объединила общая страсть к автомобилям. Сестра получила от супруга новый BMW. Я же, купивший год назад Ford, не мог себе позволить приобрести еще один автомобиль и был вынужден отдать свой, которым я и так редко пользовался, Марии, от чего она была в восторге. Две Марии, две белокурые красавицы, отныне вместе разъезжали по Мюнхену и окрестностям, приводя в трепет молодых людей.
Единственной ограничительной мерой по отношению к Марии стал мой запрет на продолжение ее контактов с подругами из ателье Гофмана. Она, правда, не особенно и возражала, достаточно быстро усвоив свой новый статус супруги человека из высшего общества. Ее самолюбие ласкала близость к фюреру, семьям Геринга, Гесса, Геббельса, Гиммлера, Мильха. Она буквально таяла от приглашений из рейхсминистерства пропаганды на посещение кинофестивалей, просмотров новых кинолент, наших походов в оперные театры Вены, Мюнхена, Берлина, где она блистала во всей своей красе и неотразимости. Хотя Мария слабо разбиралась в классической музыке, она всегда украшала собой театральные и концертные залы, публика с восторгом следила за ней, перешептываясь и шушукаясь.
Мария никогда не упрекала меня ни в чем, в том числе и за длительное служебное отсутствие в Берлине или в полетах с фюрером. Она была удивительно терпеливой, выдержанной, понимающей причины расставаний и одновременно страстной и необузданной в своих чувствах при наших встречах.
Тридцать шестой год выдался крайне напряженным. Кроме основной работы по руководству эскадрильей, пополнению ее новыми машинами, полетов с фюрером и другими высшими лицами рейха, Геринг и Гиммлер зачастую включали меня в какие-то комиссии, советы, экспертные группы, что отнимало много времени. Ну и, конечно, шла подготовка к очередному съезду НСДАП, а самое главное — к Олимпиаде. Складывалось впечатление, что пилоты моей эскадрильи вместе с машинами ночевали в воздухе.
Только к Рождеству напряжение спало. Фюрер устроил в рейхсканцелярии рождественский благотворительный прием для артистов и режиссеров ведущих театров и кино. Были Лени Рифеншталь, Марика Рекк, Эллен Видман, Виктор Штааль, Лили Дагофер, Эльза Эстер и многие другие мастера. Были и мы с Марией. И вот тут я впервые столкнулся с таким незнакомым мне явлением, как ревность супруги.
Мария не удивилась изобилию бриллиантов и золотых украшений звезд кино и театра, ее не смутили их красота и дорогие наряды. Она, облаченная в шикарное вечернее платье от какого-то модного итальянского кутюрье, держала себя словно баварская королева, и многие полагали, что видят новую восходящую звезду германского кино. К нам подошла с бокалом шампанского восхитительная Лени Рифеншталь. Бросив взгляд на Марию так, будто и не видит ее вообще, она обняла меня за плечи и весело заговорила своим звонким с хрипотцой голосом, в котором всегда звучала ирония:
— Ганс, я очень благодарна тебе за прекрасный полет. Ты не представляешь, какие кадры мы отсняли! Такого Берлина еще никто не видел! Фюрер был в восторге.
Она бесцеремонно поцеловала меня в щеку и, озорно подмигнув Марии, отошла. Я хотел рассказать супруге, как по указанию рейхсминистра Геббельса взял на борт съемочную группу Лени для съемок документального фильма о Берлине к открытию Олимпиады и мы провели в воздухе почти целый день, дважды делая посадку на заправку в Темпельхофе. В тот момент, когда я стал поворачиваться к Марии, раздался звон разбитого бокала. Мария, разгневанная «наглым и развязным», по ее мнению, поведением «этой берлинской шлюхи», грохнула бокал с шампанским об пол. Но грохнула так безобидно, что все посчитали это обычной неловкостью и заулыбались, показывая, что все ерунда, не надо волноваться по пустякам.
Только для Марии это был не пустяк. Вернувшись в отель, она впервые, но, как оказалось, и в последний раз устроила сцену ревности с обычным в таких случаях битьем посуды и бросанием в меня различной тяжести предметов. Слава богу, все обошлось. Но причину своей ненависти к Рифеншталь она мне так никогда и не раскрыла.
Глава 33
Госпиталь с раннего утра превратился в кишащий муравейник. Медперсонал, солдаты охраны, ходячие больные таскали на улицу кровати, матрасы, тюки с бельем, посуду, какие-то коробки и ящики, грузили на грузовики, увозившие все это добро, а заодно и дрова, на железнодорожную станцию, где уже стояли поданные составы для эвакуации лагеря и лагерного госпиталя.
После перевязки Миш принес две полбуханки черного хлеба, две луковицы, два куска сахара и две кружки чая. Такого завтрака Баур давно не видел. Поели кое-как, сидя на подоконнике. Пришел лейтенант в форме НКВД с двумя конвоирами и приказал Бауру и Мишу выходить на погрузку. В кузов грузовика Бауру помогли забраться ходячие раненые из военнопленных, уступили место на скамье поблизости от кабины, где меньше трясло. Пока ехали до железнодорожной станции по разбитой войной дороге, трясло все равно так, что Бауру казалось, вот-вот еще секунда, и он потеряет сознание от боли. Благо до станции путь был короткий.
Вдоль состава стояло густое оцепление конвойных войск НКВД с собаками; их лай, грубые команды офицеров, топот и шарканье тысяч сапог военнопленных, паровозные гудки, густое шипение стравливаемого из котлов пара — вся эта какофония угнетающе действовала на психику и так запуганных пленением немцев, порождала в них еще больший страх пред вратами неизвестности, куда их вскоре потянут мощные локомотивы. Почти пятимесячный плен с ежедневными изнурительными работами по разборке развалин Познани и ремонту дорог, скудное питание делали свое дело, военнопленные еле таскали ноги. Их загоняли по деревянным сходням в четырехосные теплушки с одной печкой-буржуйкой в каждой, рядом с которой лежала вязанка дров. Ночи стояли уже прохладные,