а не у каждого военнопленного имелись шинель, какой-либо бушлат либо форменная куртка.
Военнопленных-офицеров размещали в видавших виды пассажирских вагонах, конвой располагался в тамбурах и в купе проводников, которых в составах подобного рода иметь не полагалось. Два таких же вагона отвели госпиталю. Баур устроился на нижней полке в середине вагона, Миш разместился над ним. Капитан, старший конвойной команды, с лейтенантом-переводчиком обходили вагон, делая перекличку раненых. Баур спросил:
— Господин капитан, если не секрет, куда нас везут?
Наступила гробовая тишина. Лежавший на противоположной койке раненый с забинтованными ногами с испугу отвернул лицо к стенке. Капитан в упор глядел на Баура глазами удава, готового тотчас же разорвать этого дохлого немецкого кролика. Сдерживая гнев, он молча продолжил путь вдоль вагона. Лейтенант тихо ответил:
— Заключенным не положено задавать вопросы. Помалкивайте, генерал, если не желаете навлечь на себя наказание.
Когда офицеры скрылись из вида, Баур громко, чтобы слышали пленные, проговорил:
— Странные эти русские. Что в моем вопросе было криминального? Или они желают отвезти нас в Сибирь и там втихаря похоронить в тайге? Им это не удастся.
Сосед повернулся к Бауру и представился:
— Разрешите доложить, господин генерал, бывший майор, бывший командир противотанкового артиллерийского дивизиона Ютц. Осмелюсь сказать, зря вы так. Русские конвойные очень злые люди и очень злопамятные.
— Позволю не согласиться с вами. Во-первых, бывших майоров вермахта не существует. Вы давали присягу Родине, вас никто не лишал чина. Плен — не причина терять честь и достоинство немецкого офицера. Помните об этом, майор. Во-вторых, все конвойные, в том числе и немецкие, добротой не отличаются. Однако, насколько я уже успел понять, русские — просто сволочи. И вот такое их моральное состояние является формой самозащиты от нас, немецких пленных. Они ведь, майор, боятся нас, неужели вы этого не понимаете? Любой бездомный шелудивый пес всегда боится породистой немецкой овчарки.
К ним стали подходить ходячие раненые. Некоторые с изумлением слушали речь Баура. Они за время пленения отвыкли чувствовать себя свободными людьми, смирились с участью подневольных рабов, страшащихся гнева русских военных. Баур видел в их глазах борение страха и ненависть к русским, ужас неизвестности и всколыхнувшуюся словами генерала надежду на лучшее.
— Да, господа, мы проиграли эту войну. — Баур обращался уже ко всем подошедшим. — Но надо помнить: история Германии есть история непрерывных войн с врагами нации, с врагами германского духа. Мы проиграли не потому, что мы слабые. Разве вы, фронтовые офицеры, не видели, насколько мы в техническом отношении, в организации и дисциплине, интеллектуально выше наших врагов?
Раненые все подходили и подходили, рассаживались по ближайшим койкам, с жадностью слушали дерзкие слова генерала, хоть чем-то и похожие на так набившие оскомину геббельсовские пропагандистские клише, но все же близкие им, почти родные. Баур, почувствовав изменение в настроении военнопленных, поймав нужную энергетическую волну, продолжал:
— Мы проиграли потому, что фюрер оказался в сорок третьем году плотно окруженным бездарями, интриганами, негодяями, глядевшими на войну как на средство своего собственного обогащения. Они лгали ему, скрывая недостатки нашего тыла, информацию о дефиците горючего, сырья и материалов. Именно они стали идейными вдохновителями прошлогоднего летнего заговора против фюрера[37], подставив под удар честных и преданных генералов и офицеров. Именно они затеяли предательские переговоры о капитуляции с американцами и англичанами, а возможно, и с русскими. Именно они сдерживали завершение работ над оружием возмездия, над ядерным оружием, которое у нас к концу прошлого года почти уже было в кармане. Нет, господа, — Баур встал с койки, оперся на костыли и стал казаться выше своего роста, — германский народ не капитулировал. Мы, лучшие в мире трудяги, быстро восстановим страну, и вскоре мир ужаснется силе и мощи Германии. А вас, господа, встретят на родине героями!
Баур понял изменение в настроении военнопленных и решил, где бы он ни был, поддерживать моральный дух немецких солдат и офицеров. Он перестал бояться русских, полагая, что он им нужен больше, чем они ему. Молва о патриотической речи Баура быстро разнеслась по составу. Пленные на свой лад пересказывали его слова, делая упор на то, что генералу многое известно об их будущем. Всем хотелось верить в лучшее.
Состав медленно продвигался по изрытой войной Польше. Миш, взяв два котелка, отправился на разведку возможностей добыть продовольствие. По представлениям Баура, Миш долго отсутствовал, очень долго. Наконец, когда совсем стемнело и голодные раненые стали засыпать, Миш явился с полными котелками горячей гороховой каши и буханкой свежеиспеченного черного хлеба.
— Вот, господин генерал, — Миш от греха подальше перестал называть Баура группенфюрером, — разжился на кухне в соседнем вагоне, ужинайте, пожалуйста.
От запаха пищи проснулся сосед-майор. Угостили и его.
— Вы, Миш, прямо джинн какой-то. — Баур решил сегодня не подначивать ординарца: все же как-никак тот раздобыл пищу.
Миш скромно улыбнулся, собирая крошки хлеба с грязных штанов и ссыпая их в рот, словно голодал неделю.
Не голодал он даже те два часа, которые отсутствовал. Документы на агента Мокрого в Познани передали сопровождавшему эшелон старшему лейтенанту НКВД из оперативного отдела лагеря. Тот во время погрузки велел Мишу явиться вечером. Отчет пришлось писать прямо в купе оперативника. Пока переводчик переводил писанину на русский язык, Мокрого покормили пшенной кашей с салом и выдали ужин на две персоны. Прочитав отчет, старший лейтенант с явным удовлетворением отметил:
— Похвально, Миш, похвально. Мы вот только в переводе сделали небольшое дополнение для ясности. Ну, мол, Баур вел антисоветскую пропаганду среди военнопленных и восхвалял Гитлера и нацистский режим. Не станете возражать? Отлично, я так и думал. Тогда подписывайте оба экземпляра, и немецкий, и русский. С вами приятно работать, агент Мокрый. Жду новых сообщений. Да, совсем забыл, передайте это вашему Бауру. — Старший лейтенант сунул Мишу сверток с выстиранной и заштопанной камуфляжной десантной формой, в которой Баура пленили в Берлине.
Баур обрадовался теплому и добротному камуфляжу. При помощи Миша он стащил с себя госпитальные обноски и переоделся в чистое. В эту ночь он впервые спал глубоким и спокойным сном. Ему ничего не снилось.
Проснулся он от толчков чьих-то грубых рук. В полумраке осеннего рассвета он увидел склонившегося над ним капитана НКВД, старшего конвойной команды. Перекошенное злобой лицо ничего хорошего не предвещало. Капитан пролаял, переводчик перевел:
— Если ты, шкура фашистская, еще раз попытаешься устроить антисоветский митинг, я тебя, падлу нацистскую, пристрелю лично, с чистой совестью и радостной душой. А пока ты у меня сутки поголодаешь и подумаешь, как дальше будешь служить советской власти.
Капитан соврал, уже третьи сутки разносчики обходили Баура стороной. Однако военнопленные в складчину кормили «лучшего пилота Германии», а он им за это рассказывал истории из своей боевой жизни и службы личным пилотом фюрера. Миш тем временем разузнал конечную цель их путешествия: подмосковный Можайск, большой лагерь, в котором их распределят по другим лагерям в необъятной России. Но, по словам Миша, Баура отправят в какой-то лагерь для генералов.
— Вы, дорогой Миш, прямо-таки кладезь информации, — вновь иронизировал Баур, — бьюсь об заклад, майор, Миш не врет. Уверен, едем в Можайск.
На седьмые сутки ночью эшелон прибыл на станцию Можайск. Пленных, ежившихся от сырости и ночной осенней прохлады, строили в колонны и под конвоем автоматчиков с собаками уводили в темноту ночи по разбитой и мокрой от дождя дороге. Баура с Мишем и еще несколькими ранеными генералами погрузили в автозак. Их разместили за пределами лагеря в небольшом одноэтажном доме. После душа с теплой водой, врачебного осмотра и перевязки им сообщили, что утром все будут отправлены в генеральский лагерь неподалеку от Москвы. Душ, чистое постельное белье, горячий крепкий чай с белым хлебом и маслом — что еще можно желать военнопленному? Баур уснул богатырским сном с мыслями о преимуществах генеральского лагеря.
После завтрака и переклички Баура и Миша в сопровождении двух офицеров НКВД с автоматами посадили в трофейный «опель-олимпия» и повезли на восток, в сторону Москвы.
Глава 34
Савельев нашел кабинет № 111, постоял возле него несколько секунд, приводя в порядок растрепанные неожиданной информацией мысли, постучал и открыл дверь. В маленьком узком помещении без окон за столом сидел склонившийся над бумагами генерал Барышников. Савельев кашлянул для порядка и доложил:
— Товарищ генерал-майор, подполковник Савельев прибыл по вашему указанию!
Барышников повернулся, снял очки и оглядел Савельева сверху вниз.
— Здравствуйте, Александр Васильевич. Проходите, присаживайтесь. Хочу предварить справедливый вопрос о находках в Дессау. Ночью мне звонил майор Снигирев, крайне огорченный невозможностью доложить вам лично о случившемся, так как вы уже были в полете. Он пытался выйти по рации на экипаж Ju-52, но рация самолета оказалась неисправной, ее только в Москве починили. Не расстраивайтесь, все в порядке. Ваши подчиненные сработали отлично: с помощью немцев нашли подземный завод, откачали часть воды, и нá тебе, такая удача! Несколько десятков готовых двигателей Jumo-004! Молодцы! На Снигирева не обижайтесь, он сделал все правильно. Видите, и информация вовремя подоспела, Шахурин очень доволен.
Барышников поискал на столе нужную папку и достал из нее документ.
— Вам нет необходимости сегодня приходить ко мне в главк, поговорим здесь. Тем более хорошо понимаю, как вас ждет молодая супруга. Теперь о главном. Во-первых, задачи опергруппы, как вы уже поняли, меняются. Необходимо сосредоточиться на поисковой работе. Искать нужно двигатель Jumo-0012, самый передовой реактивный двигатель. По данным разведки, его выпустили всего в нескольких экземплярах на опытном моторном заводе Юнкерса в Дессау, но успели вывезти и спрятать. Думается, прятали недалеко, скорее всего в Саксонии. — Генерал стрельнул в Савельева колючим взглядом. — Двигатель должен быть найден.