Генерал ушел, а в камере появились два здоровых надзирателя с резиновыми дубинками. Впервые за время пленения Баура избили. Били, правда, так себе, без энтузиазма, видимо, предупрежденные, чтобы просто попугать фашиста. Слегка досталось мягкому месту и спине. Баура душили обида и ненависть к русским.
Этой же ночью его вернули в Бутырку, к старым знакомым. А к полудню следующего дня перед майором госбезопасности Зотовым лежало агентурное донесение.
«Агентурное донесение агента Вернера от 30 декабря 1945 г.
Секретно
30.12 1945 г.
Избитый Баур не спал всю ночь. После допроса он сообщил следующее.
Его впервые занимает вопрос о том, что он прощался не с самим Гитлером и что был ли этот человек сожжен. Он спрашивает себя: могли ли его подменить? Если это было так, то с Бауром разыграли комедию. Его озадачивает мысль, что такому доверенному человеку, каким он был у Гитлера, до конца не доверяли. Баура оскорбляет, что его могли обмануть. Теперь он сам сомневается, и эти сомнения его мучают. Он беспомощен в разрешении этого вопроса. Он желает лучше умереть, чем разобраться в этих мыслях.
В аргументации о действительной смерти Гитлера Баур не исходит из того, что он сам в этом убежден. Свое заключение он делает, исходя из фактов второстепенного значения. Во-первых, Баур говорит: “Если бы Гитлер улетел, то обязательно со мной. За все время он только раз доверился другому пилоту”. Если Гитлер улетел с другим пилотом, то он принимает это за недоверие по отношению к нему. Уже по этой причине он старается этому не верить.
Следующим важным аргументом у него является то, что, без сомнения, жена Гитлера осталась там, умерла и была сожжена. В этом факте он не сомневается. Он считает невозможным, чтобы Гитлер оставил там своих жену и ребенка, которого она ждала.
Третий факт: Геббельс и Борман сказали ему, что Гитлер застрелился и уже сжигается. При этом он удивился только тому, что Гитлер не воспользовался своим очень хорошим пистолетом. А стрелялся из армейского вальтера. В самом же факте самоубийства он не сомневался.
Обращает внимание тот факт, что до сих пор у Баура никаких сомнений не было в этом деле, а сейчас его уверенность исчезла и он полон сомнений.
Он тяжело воспринимает упрек следователей в том, что в своих показаниях он ставит себе целью вместо ясности внести во все вопросы побольше путаницы. Он просил доказать ему, что он лгал хоть один раз.
Перевел: Суляева.
Верно: …»
Майор Зотов потер от удовольствия руки. «Ничего, — мысленно ликовал он, — ничего, морда фашистская, не таких кобелей обламывали! Скоро совсем мягеньким станешь». Но радоваться он поспешил. Сутки спустя ему доложили: Баур объявил голодовку. Зотов немедленно вызвал пленного на допрос.
— Генерал, — начал он без своей обычной садистской улыбочки, — голодовки в местах заключения запрещены законом. Предупреждаю, в случае ее продолжения вы будете осуждены и продлите свой плен минимум на три года.
Голодовку Баур прекратил, но состояние подавленности, унижения, безысходности довело его до готовности к самоубийству, о чем он ляпнул сокамерникам. Вскоре перед следователем Зотовым лежал новый документ:
«Помощнику начальника Бутырской тюрьмы
подполковнику тов. Колтунову
от старшего по корпусу старшины Полетаева
Рапорт
Доношу, что 14.02.1946 г. в 14 часов 30 минут надзиратель Кузнецова Аграфена Степановна, стоя на посту 35 коридора, заметила, что заключенный 328-й камеры Баур Ганс что-то достает из воротника шинели, о чем сообщила мне. При осмотре мною воротника шинели заключенного Баура я обнаружил в воротнике шинели отточенную железку. На мой вопрос, зачем ему эта железка, заключенный Баур ответил, что он хочет покончить жизнь самоубийством, о чем и доношу и железку прилагаю к рапорту.
14.02.1946 г.
Старший по корпусу старшина Полетаев».
Хлопотным заключенным оказался группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур, а вертухаи из Бутырки и следователи госбезопасности к хлопотам были непривычны. Баур замкнулся, на допросах молчал, на шантаж и угрозы не поддавался. Бить его, правда, больше не били, но содержали впроголодь. Если бы не сочувствие сокамерников, он давно бы протянул полторы свои ноги. Баур требовал перевода его в лагерь, разрешения переписки с семьей, лечения. В мае сорок шестого дело-формуляр Баура пополнилось новым документом:
«СССР Совершенно секретно
Министерство внутренних дел[51]. Экз. № 1
Главное управление по делам военнопленных
15 мая 1946 г. № …
г. Москва
Начальнику Бутырской тюрьмы МВД СССР
подполковнику тов. Журавлеву М.А.
Содержащийся в Бутырской тюрьме генерал-лейтенант бывшей германской армии Баур Ганс подал в последнее время несколько заявлений с настойчивыми просьбами отправить его в лагерь.
Об этих заявлениях доложено министру внутренних дел СССР[52] товарищу Круглову С.Н, который приказал военнопленного Баура из тюрьмы не освобождать.
В свзи с тем, что Баур в своем последнем заявлении высказывает твердое намерение, в случае если он в ближайшее время не будет переведен в лагерь, покончить жизнь самоубийством, прошу усилить наблюдение за ним, чтобы исключить возможность самоубийства.
Начальник Главного управления МВД СССР
по делам военнопленных и интернированных
Начальник Бутырки немедленно издал соответствующий приказ, а всех дежурных строго предупредили об их персональной ответственности за сохранение жизни фашиста. Но что-то там, в верхах, опять стало меняться. Начальник ГУКР «Смерш» генерал-полковник Абакумов в мае был назначен министром госбезопасности СССР. Он хорошо помнил о Бауре и о рапорте подполковника Савельева, в котором упоминалась информация о возможном нахождении спрятанных фашистами реактивных двигателей, полученная от Баура. Министр затребовал рапорт и начертал резолюцию смягчить режим содержания военнопленного и отправить его на лечение. Вскоре Баура направили в Сталиногорский лагерь № 388 МВД СССР, располагавшийся близ станции Узловая в 170 км от Москвы[53], и вновь вернули ему денщика в лице бывшего обершарфюрера СС Миша.
Баур встретил Миша словно родного, с распростертыми объятиями, позабыв и простив ему предательство и сотрудничество с советскими чекистами. Миш был счастлив вернуться из лагеря, с каторжных работ по разбору разрушенного Сталинграда.
Глава 49
Корчинский не соврал. «Топтуны»[54] капитана Сергиенко накрыли все шесть разведывательных постов поляков, задержав боевиков тихо, без единого выстрела. Смершевцы заняли их посты наблюдения и приготовились к встрече основных сил. В темноте с погашенными фарами в сторону прибрежного леса, где под землей окопались диверсанты майора Шурпика, прошли две колонны — разведка, высланная Савельевым. В каждой колонне по три трофейных пятитонных «бюссинга» с мотострелками и по одному бронетранспортеру с крупнокалиберным пулеметом ДШК. Вскоре вслед за ними проследовали еще две более крупные колонны на «студебеккерах» с мотострелками, саперами и минометчиками. Одну возглавлял подполковник Савельев, другую — майор Снигирев. Их бойцы взяли в полукольцо с юго-востока всю территорию от берега Эльбы до северо-западных предместий Рослау, запечатав лес, где притаились поляки, и шоссе, ведущее в город.
В двадцать часов тридцать минут смершевская разведка сняла часовых у северного входа в соляную шахту и забросала вход гранатами. Поляки на «студебеккерах» стали покидать шахту через южный выход и рванули ко второму своему отряду, который, видимо, предупрежденный по рации, тоже на машинах начал выползать из-под земли. Соединившись на лугу между берегом Эльбы и лесом, два отряда направились в сторону шоссе с явным намерением атаковать русский гарнизон. Вдруг со стороны города, с берега и шоссе ударили мощные лучи зенитных прожекторов, осветив польскую разведывательно-диверсионную группу, оказавшуюся на ровном месте, словно в лучах яркого летнего солнца. Немедленно заухали минометы, сердито заработали пулеметы, методично поливая свинцом диверсантов с юга, юго-запада и юго-востока, затрещали автоматы, гулко захлопали карабины. Придя в себя после шока, поляки, отстреливаясь, начали медленно отходить назад, к лесу.
Савельев понимал: допусти они поляков снова в лес, придется неделями тех выкуривать из серебряных и соляных шахт, погибнет много людей. Он весь напрягся от досады, лихорадочно соображая, как и какими силами отрезать врага от леса. И тут с южной оконечности леса в сторону поляков ударили лучи еще трех прожекторов, не таких мощных, как зенитные, где-то добытые зампотылу, но достаточно сильные, чтобы замкнуть противника с четырех сторон сплошным ярким светом и держать его под прицелом. «Танковые, — обрадовался Савельев и прильнул к линзам бинокля, — ну, полковник, ну молодчага!» Танкисты отрезали диверсантов от леса. В этот момент от прожекторов в сторону поляков осколочными снарядами ухнули три танковые пушки. Сразу резко поредевшая группа диверсантов майора Шурпика сбилась в кучу и залегла. В ночное небо от поляков полетели три белые ракеты, означавшие, видимо, готовность к сдаче.
Савельев по рации приказал прекратить огонь. Спустя некоторое время с земли поднялся один из поляков с белой тряпкой, привязанной к сосновой ветке, и, пригибаясь и петляя, побежал в их сторону. Им оказался заместитель командира группы майор Тышкевич по кличке Лось. Бойцы, грубо подталкивая его стволами автоматов, подвели к Савельеву. Испуганно озираясь по сторонам, Лось в изорванном комбинезоне английских десантников, без головного убора приложил к виску два пальца, отдавая таким образом по-польски честь, прокаркал простуженным голосом: