— Далеко эта «основная территория»?
— Не знаю точно, но, кажется, около двух сотен километров, — ответил мой попутчик неуверенно. — Рейсового автобуса нет ни до гостиницы, ни до нашего городка. Начальство ездит на «газиках», остальные — на попутных. Я помогу вам дотащить чемодан.
Я вез весь свой офицерский гардероб, предполагая, что до зимы в Москву не выберусь. Вдобавок захватил ружье, резиновые сапоги, поскольку генерал Чистяков рисовал мне диковинные картины: дичи много, гусей с балкона можно стрелять во время их осеннего перелета.
Часы показывали шесть утра по Москве, по местному — девять. Ночью прошел небольшой дождь, и от земли, словно в парной, поднимается влажный воздух. Яркое солнце палит нещадно, и в шерстяном кителе со стоячим воротом невыносимо душно. Мой новый знакомый уже успел переодеться в белый шелковый китель неуставной формы и не парился, как я.
Пока мы шли до гостиницы, ветеринар рассказал, что вечером с закупленными псами полетит на полигон на грузовом Ли-2. Взял бы меня, да в самолет без пропуска не пустят.
— Но я сейчас же позвоню начальнику полигона и закажу пропуск, до вечера успеют.
Как глубоко я заблуждался! В выходной день в штабе только дежурный. Он не имеет право принимать новых людей. А звонить непосредственно начальнику полигона не разрешается. И даже в том случае, если бы я доложил ему по телефону, что прибыл для прохождения дальнейшей службы, потребовалось бы немало времени, чтобы штаб совместно с особым отделом связались с Москвой и уточнили, кто приехал и для какой цели. Таков порядок, и нарушать его никто не имел права.
После трех суток в пыльной гостинице Жанасемея до полигона я добирался с колонной бензовозов. В пяти шагах ничего не видно от той же пыли. Как водитель не сбивался с пути, он и сам объяснить не мог. Говорил: «Чую»… А я-то на случай встречи с начальством надел новый китель, подшил белоснежный подворотничок, выгладил брюки и до блеска начистил туфли. Через час был с ног до головы будто в мешке серо-бурого цвета.
Наконец выехали в чистую зону. Отчетливо виднелась ушедшая далеко вперед головная машина, справа поблескивал Иртыш и зеленела полоска леса. Где-то в этом сосновом массиве Бескарагайский лесхоз и там мои родители. Отец в сорок восьмом году по сталинскому призыву уехал в Казахстан выращивать лесные полосы, на которые была надежда, что они позволят собирать обильные урожаи зерновых. Уехал, да так и остался здесь навсегда.
Слева — необъятная степь. Глазу не на чем остановиться — ни кустика, ни дома. И не видно пашен, о которых пишут газеты. Прииртышская равнина так и осталась нетронутой на долгие годы из-за ядерного полигона.
Возле дороги большой одноэтажный кирпичный дом — казарма. Живут в нем несколько солдат-связистов и бульдозеристы. Одни дежурят у телефонов, и если понадобится — исправят подвесной кабель. Другие ежедневно приглаживают бульдозерами дорогу. Разумеется, не только для бензовозов и грузовиков.
Главное — для «невесты». Так называют «изделие», атомную бомбу, когда транспортируют ее на специальных машинах под усиленной охраной ГБ на опытное поле. «Невеста едет!» — и на дороге все замирает. Никто не имеет права появиться ни впереди, ни позади. Не приведи Господь оказаться на пути «невесты».
Об этом я узнал позже, а в тот раз мне даже не было известно, что бензовозы везли авиационное горючее на Опытное поле для моей научной группы. Этим топливом заполнялись резиновые резервуары емкостью четыре и восемь тысяч литров и две железнодорожные цистерны — специалисты службы горюче-смазочных материалов намеревались испытать прочность этой тары при взрыве атомной бомбы. У солдат были мрачные лица.
— Сержанта нашего грозой убило, — пояснил один из них. — По телефону говорил. Искра из трубки прямо в висок и насмерть… — и он показал на безжизненное тело в кювете, прикрытое шинелью.
Растерявшиеся солдаты вместо того чтобы не медля сделать пострадавшему искусственное дыхание, массаж сердца, втащили его в придорожный кювет и завалили комьями земли, надеясь тем самым «размагнитить» наэлектризованное тело. Не знаю, насколько реален такой способ оживления пострадавшего, но в детстве я не раз слышал, что пораженного грозой человека нужно немедленно засыпать землей.
Сержант скончался, не приходя в сознание, и был уже холодный.
— Сообщили в часть? — спросил я.
— Не сразу. Боялись звонить, пока гроза бушевала, аппаратура не заземлена. Прошло уже часа два, а врача все нет.
Расстроенный, я убеждался, что в части, куда я еду выполнять особое задание, нет порядка. Всю дорогу думал о несчастной матери сержанта, которой сообщат о нелепой гибели ее сына. Еще не вступив в должность, я ощутил разочарование новым назначением.
На контрольно-пропускном пункте дежурный тщательно проверил мои документы и велел раскрыть чемоданы. Подъехали к длинному безоконному, низкому зданию под жестяной крышей, похожему на колхозную конюшню.
— Это гараж, — сказал лейтенант, старший колонны, — в нем и живем. Паршиво, но и для вас найдется место.
— Но я подполковник, — сорвалось у меня с языка. — Я из Министерства обороны…
— Если вы командированный, вас поместят в прекрасной гостинице на берегу Иртыша, там все удобства. А если служить, то — здесь. Правда, есть тут еще офицерские общежития, но новичку там койку, наверное, не получить. Забито до предела.
Я затащил в единственную свободную комнату свои вещи и решил смыть с себя дорожную пыль. Воды в общей умывальне не оказалось, и я отправился на берег Иртыша.
Городок небольшой, но ухоженный, много зелени. Вдоль улиц молодые тополя и клены, на газонах зеленеет травка. Красивое белое двухэтажное здание с колоннами — штаб. Фасадная сторона обращена в степь, словно для удобства обозрения из больших окон всего полигона. Часовой с автоматом в бинокль следил за баржей на Иртыше, груженной бочками. Он имел право сделать предупредительный выстрел, если с палубы кто-то будет фотографировать городок или бросится в воду.
За Иртышем — запретная зона. Единственный обитатель правого берега бакенщик, которого в его маленьком домике изредка навещает офицер из особого отдела. Через дорогу — детский садик, двухэтажная школа, за ней — громадная тепловая электростанция. На окраине городка на ровной площадке с реденькими посадками тополей новые трехэтажные жилые дома — четыре заселены и один пустует. Не так уж плохо с жильем для семейных офицеров.
Тогда я еще не знал, что много квартир в этих домах отведено для приезжающих на время испытаний специалистов, ученых, военачальников. Их бывает несколько сот человек. А основная масса полигонных жила в старых деревянных двухэтажных общежитиях. Их тогда насчитывалось не менее десяти. Они были построены в первые годы существования полигона, а в самом начале люди жили в землянках.
Купание в Иртыше не доставило удовольствия. Дно илистое, вода мутная и холодная, дальше красных буйков заплывать нельзя. В тот же день я получил в столовой, в зале для старших офицеров, постоянное место за столиком. Для руководства и ученых вблизи штаба имелась отдельная столовая. Там питание было несравнимо с нашей, тоже, впрочем, не бедной столовой. В буфете постоянно продавались минеральная вода, сигареты, сладости. Повара готовили разнообразные и дешевые блюда, посетителей обслуживали проворные молодые официантки, и мне показалось, что на полигоне кормят значительно лучше, чем в столовых военторга в Москве.
Вечером в общежитии я пытался поговорить, познакомиться с кем-нибудь из офицеров, но все, подозрительно посматривая на новичка, от разговора уклонялись, находили повод уйти подальше. Нелюдимость вызывалась режимностью воинской части, которую все называли «Лимонией», видимо потому, что жизнь в ней была не сладкой, а кислой.
Ночь в «Лимонии» тихая. Такое ощущение, что ты один в необъятной степи. Дышится легко и приятно. Проснувшись рано, я почувствовал себя хорошо отдохнувшим, со свежей головой. И даже шум в левом ухе, который не покидал меня после контузии на Ленинградском фронте в 1943 году, ослаб.
Рабочий день в штабе начинался в десять часов. Я успел искупаться в Иртыше, позавтракать и в начале одиннадцатого был в приемной начальника полигона. Дежурный офицер предупредил, что начальник пока еще в полковничьем обмундировании, но называть его следует генерал-майором. Не готов мундир, который заказан в Москве.
Признаться, ожидал, что новоиспеченный генерал расспросит, кто я и откуда, скажет, какие мои обязанности и на что следует обратить внимание, но он был краток:
— Вам надо представиться начальнику пятого сектора полковнику Гурееву.
Вывод из первой встречи с генералом А. В. Енько я сделал такой: моя должность недостаточно значима, чтобы мной лично заинтересовался начальник полигона.
До пятого сектора, размещенного вдали от жилых домов и штаба, примерно полтора километра. Он был как бы отдельным небольшим городком за бетонным забором. Как и в штаб, меня не сразу пропустили: дежурный кому-то звонил, уточнял, затем проверял мои документы и лишь после этого выписал пропуск.
Строгий взгляд, суховатое обращение и немногословность полковника И. Н. Гуреева как бы продолжили официальную обстановку, которая была и в кабинете генерала Енько.
Я ответил на немногочисленные вопросы и, уловив паузу, спросил:
— Кто мой непосредственный начальник по службе?
— Вам нужно пойти к начальнику отдела подполковнику Горячеву, и он все расскажет. Главная задача ваша: изучить программу-задание и готовить объекты к испытаниям. Желаю успехов в службе.
Меня, старшего офицера, побывавшего в Генеральном штабе и в штабе Тыла Вооруженных Сил, где часто приходилось решать вопросы с генералами, а на учениях порой докладывать заместителям министра и даже самому министру, отношение полигонного руководства сначала удручало. Но позже я понял, что начальники не могли более подробно говорить о моих конкретных задачах, поскольку в деталях они не могли знать их. Ограничивала круг наших разговоров и строжайшая секретность.