Л. И. Брежнев как человек и государственный деятель. 1964–1974 годы
В своем большинстве советские люди помнят Брежнева в первую очередь таким, каким он появлялся перед нами на телевизионных экранах в последние восемь лет своей жизни – больным, немощным, с трудом произносящим свои все более краткие речи и даже с усилием несущим на слабеющих ногах свое все более тучное тело. Он уже не слишком хорошо понимал, что происходит вокруг – в стране и за рубежом, хотя и продолжал цепко держаться за власть. Именно в эти годы во всей неприглядной красе оформилось все то, что мы обозначаем понятием «брежневщина» и о чем нам придется подробно говорить во второй части этой книги. В данной главе я хотел бы обрисовать облик Брежнева в 1964–1974 годах как государственного деятеля и как человека.
В какой-то мере это были лучшие годы его жизни. Он пришел к власти в возрасте 58 лет, и хотя у него уже были некоторые проблемы со здоровьем, они не казались сколько-нибудь серьезными. Он уже мог не отказывать себе ни в каких жизненных удовольствиях: у него была хорошая еда, лучшие вина и коньяки, красивые женщины, охота, коллекция западных автомобилей, американские вестерны, футбол и хоккей, дружеские пирушки на даче и дома, лучшие сигареты, которые он прикуривал одну от другой. Конечно, Брежнев не забывал и государственные дела, но очень не любил работать в своих кабинетах – в Кремле и на Старой площади.
У писателя Д. Гранина есть превосходный и поучительный рассказ «Собственное мнение», который доставил в свое время автору немало неприятностей. Сюжет этого рассказа прост: один из работников системы управления имеет собственное мнение по ряду важных вопросов, но не решается высказать его, так как оно расходится с мнением его прямого начальника. «Вот когда я стану начальником…» – думает он. Но довольно скоро он получает повышение, однако обнаруживает, что и теперь у него есть более высокий начальник, с мнением которого приходится считаться. «Вот когда я стану директором института…» – думает теперь герой рассказа. И т. д. и т. п. Он так и не добирается до самого верха служебной пирамиды и поэтому не может высказать своего собственного мнения, не может делать так, как считает нужным, причем в интересах страны и отрасли. Но Брежнев-то в 1964 году достиг высшей власти, и даже в середине 60-х, когда он был еще только «первым среди равных», мнение его в спорных вопросах значило все же больше, чем мнение других членов Политбюро и ЦК КПСС. Я уже говорил, что в начале 70-х годов он обладал громадной личной властью, которая никогда не достигала, конечно, масштабов личной власти Сталина или даже Хрущева, но все же была чрезвычайно значительной.
Обретя роль «первого лица», «лидера», Л. И. Брежнев, этот, казалось бы, бесцветный и безликий аппаратчик, стал все более и более проявлять черты собственной личности и в политическом, и в общечеловеческом аспектах. Он все чаще высказывал и на заседаниях Политбюро, и на международных переговорах собственное мнение и бывал настойчив и упрям в отстаивании своей точки зрения. Да, конечно, Брежнев был явно малообразованным человеком. Но растущий штат личных помощников и референтов позволял ему лучше других знать многие детали обсуждаемых проблем. Своим зарубежным собеседникам Брежнев казался нередко человеком грубым, порой чрезмерно эмоциональным, напористым и полным предрассудков. Его шутки были часто неуместны, анекдоты, которые он любил рассказывать, примитивны, его интеллект можно было бы назвать посредственным. Но он обычно и не стремился казаться интеллектуалом. Было видно, однако, что он завладевает все большей властью и, главное, начинает все более уверенно пользоваться ею. Ф. Бурлацкий был прав, когда писал несколько лет назад, что «на Брежнева власть свалилась как подарок судьбы. Сталину, чтобы превратить скромный по тем временам пост Генерального секретаря ЦК партии в должность “хозяина” нашей страны, “пришлось” уничтожить едва ли не всех членов ленинского Политбюро, за исключением, разумеется, самого себя, а также большую часть партийного актива. Хрущеву пришлось выдержать борьбу против могучих и влиятельных соперников, в том числе таких, как Молотов, которые стояли у фундамента государства чуть ли не с ленинских времен… Ничего подобного не происходило с Брежневым. Он получил власть так плавно, как будто кто-то долго загодя примерял шапку Мономаха на разные головы и остановился именно на этой».
Нельзя согласиться с Бурлацким, что Брежневу не пришлось вообще бороться за власть, что он получил ее «без всяких страхов, катаклизмов и конфликтов. И непосредственно окружавшие его люди жаждали только одного: чтоб жил этот человек вечно – так хорошо им было»[59].
Я уже писал ранее о той борьбе за власть, которую Брежневу пришлось выдержать уже после избрания на пост главы партии и государства. Но, конечно, ни размах, ни остроту этой борьбы невозможно сравнивать с той борьбой, которую вели ранее Сталин и Хрущев. Тем не менее к концу 60-х годов Брежнев уже вполне освоился у штурвала власти и вел себя так, как если бы был абсолютно уверен, что является единственно достойным и бесспорным главой страны и партии. В беседах с друзьями он почти всерьез называл себя «царем» СССР – России. Неудивительно, что и за границей начинали теперь все более и более интересоваться личностью Брежнева, его способностями, вкусами и привычками. Накануне первой встречи президента США Р. Никсона и Л. Брежнева в 1972 году советники Никсона обнаружили, что они, в сущности, почти ничего не знают о Брежневе как о государственном деятеле и как человеке. Были просмотрены горы доступных материалов, но необходимая ясность в этом вопросе так и не была достигнута.
В начале 70-х годов существенно возросла поддержка Брежнева со стороны секретарей областных партийных организаций, а также всего партийного аппарата как в центре, так и на местах. Это можно понять. Партийные руководители всех уровней устали от бесконечных реорганизаций и перестановок, которые проводил Хрущев и которые далеко не всегда были разумными. Никита Сергеевич избавил партийный аппарат от страха арестов и расстрелов эпохи Сталина, но вел непрерывную борьбу с бюрократией, сокращая при этом привычные для крупных партийно-государственных чиновников привилегии. Но, несмотря на всю эту борьбу, бюрократический командно-административный аппарат заметно возрос по численности в 1954–1964 годах. Основная часть аппарата опасалась появления во главе ЦК КПСС каких-либо новых «сильных лидеров» вроде Шелепина, но не симпатизировала и таким догматикам и аскетам, как Суслов. Партийную бюрократию в данном случае больше всего устраивал именно слабый и относительно доброжелательный руководитель, выступавший под лозунгом стабильности, против резких перемен. Под этим подразумевалась в первую очередь стабильность в составе высших партийно-государственных кадров и кадров среднего звена. В сущности, Брежнев стал выразителем интересов и настроений партийно-государственного аппарата, он возвратил ему многие утраченные ранее привилегии, повысил оклады и почти ничем не ограничивал власть местных руководителей и руководителей республик. Один из знакомых мне журналистов, неоднократно сопровождавший как Хрущева, так и Брежнева во время их поездок по Советскому Союзу, рассказывал мне, что Брежнева и в конце 60-х, и в начале 70-х годов встречали на разных областных, республиканских и межобластных активах гораздо более сердечно и приветливо, чем Хрущева, приезд которого в любую область страны воспринимался обычно как визит строгого ревизора. Визиты Брежнева становились, напротив, своеобразной демонстрацией единства между ним и партийно-государственной бюрократией на местах, хотя он не обладал ни силой, ни энергией, ни даже ораторскими способностями Никиты Сергеевича. Было видно, что начавшаяся новая эпоха способствовала появлению на высших ступенях власти слабых вождей.
Следует, однако, более подробно остановиться на основных качествах Брежнева как государственного деятеля и как человека.
Об отношении Брежнева к работе
Из человеческого и политического темперамента Брежнева вытекал и его стиль, его отношение к работе, т. е. к тем повседневным и часто весьма рутинным обязанностям, которые он должен был выполнять как глава партии и государства. Ни в довоенную пору, ни в годы войны, ни в послевоенное время Брежнев, находясь на очень ответственных постах, не любил перегружать себя работой. Конечно, у Брежнева – Генерального секретаря ЦК КПСС – работы и обязанностей стало гораздо больше, чем прежде. И в первые годы новый лидер партии не только хотел показать себя энергичным работником, но и действительно работал более интенсивно, чем ранее. Ему приходилось даже часть бумаг приносить для просмотра домой, а утром он едва ли не первым из секретарей ЦК КПСС появлялся в своем кабинете. Однако Брежнев не обладал усидчивостью и был совершенно неспособен проводить даже несколько часов подряд за канцелярской работой. Он уже давно научился большую часть работы возлагать на свой аппарат и почти никогда не брался делать то, что, по его мнению, могли бы сделать подчиненные. Свою задачу он видел только в том, чтобы одобрить или отвергнуть проделанный ими анализ проблемы или проекта. Он чаще всего даже не читал подготовленных для него докладов и записок, а ограничивался краткой информацией референта и ставил на бумагах именно те резолюции, которые советовал поставить его помощник или референт. Конечно, дел всегда было много, но легенда о том, что Леонид Ильич работает по 16 часов в сутки, никогда не соответствовала действительности. Чем больше становилось дел, тем больше становился и аппарат помощников Брежнева.
Конечно, в редкие кризисные ситуации и Брежневу приходилось туго. Так, например, в июне 1967 года во время так называемой «шестидневной войны» на Ближнем Востоке основная нагрузка лежала на самом Брежневе, а не на его референтах. Вместе с Косыгиным и Подгорным Брежнев в эти дни трое суток не покидал Кремль, поддерживая связь с Вашингтоном, Каиром, Дамаском и Тель-Авивом. Позднее это рассматривалось едва ли не как подвиг, и лекторы из лекторской группы ЦК КПСС в докладах о международном положении приводили этот факт напряженной работы советских руководителей, сопровождая его крайне лестными для Брежнева комментариями. Нелегкими были для Брежнева и его коллег и первые дни после вторжения советских войск в Чехословакию в августе 1968 года. Вообще весь август 1968 года был, вероятно, самым трудным для Брежнева месяцем за все годы его пребывания в Кремле. Но все это были исключения из обычной жизни и работы нового генсека. Ибо чем более важной и влиятельной фигурой становился Брежнев в Политбюро и Секретариате, тем чаще он позволял себе «расслабиться». Его рабочий день не увеличивался, а уменьшался, и вскоре он стал появляться в своем кабинете не в 9, а в 10 часов утра.
Как свидетельствует Ф. Бурлацкий, «свой рабочий день в первый период после прихода к руководству Брежнев начинал необычно – минимум два часа посвящал телефонным звонкам другим членам высшего руководства, многим авторитетным секретарям ЦК союзных республик и обкомов. Говорил он обычно в одной и той же манере – вот, мол, Иван Иванович, вопрос мы тут готовим. Хотел посоветоваться, узнать твое мнение… Можно представить, каким чувством гордости наполнялось в этот момент сердце Ивана Ивановича. Так укреплялся авторитет Брежнева. Складывалось впечатление о нем как о ровном, спокойном, деликатном руководителе, который шагу не ступит, не посоветовавшись с другими товарищами и не получив полного одобрения со стороны своих коллег»[60].
Сама система авторитарного руководства требует того, чтобы множество вопросов и проблем, которые лучше и успешнее могли бы решаться на более низких уровнях руководства, решались тем не менее только на высших ступенях власти. Поэтому к Брежневу ежедневно поступало великое множество бумаг, и за рабочий день он должен был принимать многих посетителей – партийных работников, министров, военных деятелей. Одних Брежнев не задерживал в своем кабинете, почти сразу поставив нужную резолюцию. Правда, нередко во время приема он отвлекался, начинал беседовать с посетителем на другие темы, спорил с ним, не глядя на часы. Другим, естественно, приходилось подолгу ждать в приемной. Были, однако, дни, когда приемная оказывалась пустой, и это даже как-то тяготило Брежнева. Работать в одиночку над каким-либо проектом, темой, речью или статьей он просто не мог и иногда даже выглядывал в приемную, нетерпеливо спрашивая секретаря о записавшихся на прием. Сам он редко вызывал кого-либо из представителей той или иной области или отрасли, чтобы по собственной инициативе поставить перед ним соответствующую задачу. Тем более у него не было потребности принимать «ходоков» из числа рабочих, колхозников, служащих, чтобы лучше разобраться во мнениях и настроениях простого народа, проблемах, скажем, образования или здравоохранения. У него не было таких особых пристрастий в делах, какими были, например, сельское хозяйство или космос для Хрущева. Все его основные интересы лежали вне сферы государственных дел.
Брежнев очень мало читал даже тогда, когда речь шла о деловых бумагах. Тем более он почти не читал книг и статей по общественным проблемам. Но еще реже Брежнев писал, разве только записки своим помощникам или членам Политбюро. Все речи и доклады, которые произносил Брежнев, ему готовили специально подобранные группы составителей. Даже короткие приветствия иностранным гостям или своим коллегам по Политбюро, например при награждениях, Брежнев читал по бумажке. И чем ответственнее был тот или иной доклад, тем более многочисленная группа составителей работала над текстом, трудясь порой не одну неделю, так как при такой системе работы приходилось согласовывать едва ли не каждую фразу, хотя в конечном счете аудитории приходилось выслушивать довольно банальные истины. Рабочая группа по составлению доклада или выступления Брежнева жила и работала обычно на одной из предназначенных для этих целей подмосковных дач. «Продукция» поступала затем в секретариат Брежнева, а также к Суслову. Но и сам Брежнев вовсе не был безразличен к деятельности составителей его докладов. Как писал недавно Л. Шинкарев в своей интересной статье «Коридоры власти», «Брежнев свои выступления никогда не писал, но мог что-то продиктовать. Ему нравилось бывать в рабочей группе, составлявшей его доклад. Когда разгорался спор, он не вмешивался, покидал шумный зал. Возвращался довольный: “Ну что, договорились?” Когда доклад был готов, он просил перечитать ему несколько фраз, примеривал фразу за фразой к своим речевым возможностям. Иногда прерывал репликой: “Что-то умничаем, диссертацию пишем…” или “Ну, это уже фельетон!”»[61]
Когда приходило время выступать перед аудиторией, Брежнев добросовестно читал подготовленный текст, не допуская никакой отсебятины, которая была почти всегда характерна для выступлений Хрущева. Без лежавшей перед ним бумажки Брежнев чувствовал себя совершенно беспомощным. Поэтому он почти никогда не давал публичных пресс-конференций, где надо было бы отвечать на незапланированные вопросы иностранных корреспондентов. Не любил он давать и интервью – ни в родной Москве, ни во время поездок в другие страны. Так, например, поздней осенью 1971 года Брежнев должен был совершить официальный визит во Францию. Но Франция – это страна, где особенно ценится ораторское искусство. Было решено поэтому, что приветственную речь в Елисейском дворце Брежнев произнесет без бумажки, как бы экспромтом. Ему составили очень краткую речь, и он немало потрудился, чтобы заучить ее наизусть. Брежнева приветствовал президент Франции Жорж Помпиду. Ответную речь произнес Брежнев. Он явно волновался, пропускал отдельные слова, части фраз, без которых речь его становилась непонятной. Но положение спасал переводчик от СССР, который выучил текст приветственной речи гораздо лучше Брежнева. Французы поэтому не заметили ошибок и пропусков. Но я как раз в это время слушал прямую трансляцию торжественной процедуры по радио и «насладился» вполне. После этого случая Брежнев даже за границей всегда произносил свои речи по бумажке, держа отпечатанный текст перед глазами.
Конечно, в своем кругу – на заседаниях Политбюро или Секретариата – Брежнев мог обходиться безо всяких шпаргалок. В 60-е годы эти заседания часто бывали весьма продолжительными и сопровождались оживленной дискуссией, в которой Брежнев редко выступал первым, а чаще присоединялся к мнению большинства. В 70-е годы заседания Политбюро и Секретариата подчас бывали весьма краткими и заключались порой лишь в утверждении заранее подготовленных постановлений и назначений. Всю основную работу проводил аппарат, и в первую очередь аппарат, окружавший самого Брежнева.
Частые выступления Хрущева во многих отношениях лишь вредили его репутации. Но Брежнев, который не только не был оратором, но был очень плохим чтецом написанных для него текстов, странным образом не учел печального опыта своего предшественника. Начиная с конца 60-х годов, он выступал на самых различных церемониях все чаще и чаще. При этом речи и доклады Брежнева продолжались нередко по два, три, четыре часа. Как справедливо писал Дж. Дорнберг, «в свете рампы на сцене или на телевидении Брежнев являет собой кошмарный сон пропагандиста. Хотя его голос глубок и звучен, его произношение убийственно. Нудный, тяжелый, засоренный украинским произношением, этот язык заставляет одних людей думать, что Брежнев пьян, а других, что он имеет дефект речи. Короче говоря, Брежнев является оратором-банкротом»[62].
Один из наиболее умных референтов Брежнева, стараясь помочь ему в создании более привлекательного «имиджа», как-то осторожно попытался втолковать своему шефу, что он должен гораздо реже выступать по телевидению и перед любым достаточно долгим появлением перед телезрителями готовиться к таким встречам не менее тщательно, чем готовится артист к выступлению на сцене театра. Но Брежнев был еще с молодых лет очень высокого мнения о своей внешности, и поэтому советы референта его сильно задели. Через несколько дней последний нашел на своем служебном столе выписку из постановления об освобождении от работы в аппарате Брежнева. Еще во время войны Леонид Ильич подружился с молодым тогда артистом Аркадием Райкиным. Его небольшую труппу война застала в Днепропетровске, и он сумел эвакуироваться только при помощи Брежнева. Позднее Райкин со своей труппой не раз приезжал на фронт именно в 18-ю армию. Они неоднократно встречались и после войны, а также в 60-е и 70-е годы. Брежнев помог А. И. Райкину получить квартиру в Москве, а потом и перевести в Москву свой театр. Во время одной из встреч со знаменитым артистом Брежнев, шамкая и коверкая слова, спросил: «Говорят, я плохо произношу речи. Как ты думаешь, что нужно, чтобы хорошо говорить?». Но Райкин заверил Брежнева, что у него все нормально и с произношением, и с речью. Если уж Райкин, всемирно известный мастер слова, не решился сказать Брежневу правду, то можно себе представить, что говорили ему его придворные подхалимы и составители речей, не желавшие лишиться своей не особенно трудной, но крайне прибыльной работы. И Брежнев продолжал часами говорить свои речи и доклады, которые мало кто читал и уж почти никто не слушал. В 70-е годы даже в разного рода публичных местах – в фойе гостиниц, в больших палатах больниц – люди расходились, выключая телевизор как только на экране появлялся шамкающий генсек и начинал очередное выступление, которое транслировалось обычно сразу по всем каналам. В Кисловодске я наблюдал однажды, как за день до очередных выборов в Верховный Совет СССР по всем репродукторам курортного парка транслировалась многочасовая речь Брежнева перед собранием избирателей. Но тысячи и тысячи отдыхающих гуляли по парку, не обращая ни малейшего внимания на голос оратора. А между тем сам Брежнев был глубоко уверен в важности развернутой им предвыборной программы, как и в том, что весь советский народ внимает ему с интересом и достойным нового лидера уважением.
Тщеславие, комплекс неполноценности и пристрастие Брежнева к похвалам
Леонид Ильич всегда был крайне тщеславным человеком. Иностранные наблюдатели и аналитики, внимательно следившие с некоторых пор за каждым шагом Брежнева во время его визитов за границу, отмечали, что он прихорашивается перед каждым зеркалом, расчесывая и приглаживая волосы и счищая каждую соринку с дорогого костюма. После всех важных встреч и бесед с зарубежными гостями дома и за границей Брежнев обычно расспрашивал своих ближайших помощников о том, какое он произвел впечатление. Однако весьма сомнительно, что он получал от них правдивые и точные ответы.
Оказавшись во главе партии и государства, Брежнев, как можно судить по его поведению, постоянно (и особенно в первые годы после октябрьского Пленума 1964 г.) испытывал комплекс неполноценности. Он не ждал такого выдвижения, не готовил себя к такой роли и, заняв кресло Генерального секретаря ЦК КПСС, в глубине души, видимо, понимал, что ему не хватает многих качеств и знаний для руководства партией и государством. Окружение Брежнева уверяло его в обратном, ему это нравилось, и чем больше была благодарность Брежнева за эту лесть, тем более частой и непомерной она становилась. Постепенно он пристрастился к ней, как наркоман к постоянной дозе наркотика.
Непомерные восхваления Брежнева начались еще задолго до возникновения официального культа Брежнева в 70-е годы, когда эти восхваления стали почти неотъемлемой частью официального ритуала. Летом 1967 года я совершил непродолжительную поездку на теплоходе от Москвы до Горького. Осматривая этот красивый город, я обратил внимание на обилие в центре Горького портретов Брежнева, витрин с фотографиями Брежнева, плакатов, приветствующих Леонида Ильича. Как оказалось, ранее Брежнев побывал в Горьковской области, где его встречали с небывалой дотоле торжественностью и размахом. Были митинги с громадными толпами горожан, приветственные речи. Обо всем этом молчала центральная печать, но местная писала о «визите товарища Л. И. Брежнева» в Горький как о празднике. Надо полагать, что Брежнев и руководство области решали и какие-то насущные проблемы, но это было отодвинуто на задний план атмосферой торжества и ликования. Брежнев не забыл этой столь приятной его сердцу встречи и льстивых восхвалений. В ЦК КПСС в эти месяцы была вакантной важная должность секретаря ЦК КПСС по международным делам (социалистические страны), которую занимал ранее Ю. В. Андропов. Найти замену Андропову было нелегко – тут нужен был высококомпетентный деятель. Однако в самом начале 1968 года на Пленуме ЦК КПСС на пост секретаря ЦК по международным делам был избран К. Ф. Катушев, недавний первый секретарь Горьковского обкома КПСС. Катушев был талантливым конструктором, принимавшим участие в создании новых моделей советских танков, и еще в 1952 году, в возрасте всего 25 лет, он был замечен Сталиным, который лично утверждал все новые конструкции советского оружия. Принятый в партию по личной рекомендации Сталина, Катушев уже осенью того же года стал делегатом XIX съезда КПСС, а через пять лет перешел полностью на партийную работу. Он был человеком очень способным и трудолюбивым, но его опыт в международных делах ограничивался переговорами по поводу строительства нового большого автомобильного завода, которые он вел с фирмами ФРГ, Франции и Италии. Оказавшись теперь в прежнем кабинете Андропова, Катушев работал здесь с раннего утра до позднего вечера. Но все же он не сумел правильно оценить ни быстро меняющуюся ситуацию в Чехословакии, ни ситуацию в Польше и, естественно, не смог дать ни для Политбюро, ни для Брежнева правильных рекомендаций. Поэтому в роковом для всей Восточной Европы, для СССР и для международного коммунистического движения решении об оккупации ЧССР в августе 1968 года немалая доля ответственности лежала и на К. Ф. Катушеве.
Но вернемся к герою нашего повествования. После пребывания Брежнева в Горьковской области его встречи в любом городе СССР превращались в торжество подхалимства. Митинги и приветствия сопровождались щедрыми пирами и возлияниями, устройством охоты в местных лесах, а несколько позднее и преподнесением дорогих подарков. Один из партийных работников Белоруссии А. Ф. Ковалев, узнавший о моей работе над этой книгой, прислал мне в конце 1989 года письмо, в котором говорится: «…Мне хотелось бы сообщить Вам некоторые сведения о Брежневе. Это пятном лежит на моей партийной совести. Об этом я должен был сказать давно, но по некоторым обстоятельствам я этого не сделал… В декабре 1968 года белорусский народ отмечал свое 50-летие (50-летие Советской Белоруссии. – Р. М.). По этому поводу во Дворце спорта было проведено торжественное заседание ЦК КПБ, Верховного Совета и Совета Министров БССР совместно с советскими и партийными органами, представителями коллективов трудящихся и воинских частей. В торжественном заседании участвовал Л. И. Брежнев. Кроме торжественного заседания был проведен прием, на который приглашались ветераны партии, представители интеллигенции и другие заслуженные люди. Я также удостоился этой чести. Прием был назначен на воскресенье, 29 декабря 1968 года, в 15 часов в ресторане гостиницы «Юбилейная». Все знали, что прием будет с участием Л. И. Брежнева. В назначенное время все были на месте. Наверх не приглашали, ждали внизу приезда Брежнева. Он появился к 18 часам в сопровождении П. М. Машерова и Т. Я. Киселева, они старательно корректировали его походку. Всех пригласили подняться наверх в банкетный зал. Глазам своим я не поверил, увидев в зале столы, заставленные водкой, коньяком, вином, обилие изысканной закуски. Отдельно сиротливо стояли на столе бутылки с минеральной водой.
Все рассаживались по своим местам, указанным в приглашении. Мое место было за седьмым столом, это совсем недалеко от центрального стола. Я мог хорошо видеть и слышать Брежнева. Прием открыл Машеров. Началось произнесение тостов в честь великого гостя. С первой рюмки было тихо, вторая подняла активность присутствующих, с третьей рюмки и дальше раздавались выкрики, все соревновались – кто громче. У центрального стола выступала женщина, говорила спокойно, толково, хотя шум в зале часто заглушал ее слова. Неожиданно ее перебил Брежнев. “Я люблю женщин, – начал говорить он, – всю жизнь был к ним неравнодушен, ей-богу, неравнодушен. Я и теперь неравнодушен…” Рядом со мной сидели два генерала армии. Один из них вздохнул, посмотрел в сторону Брежнева и сказал: “Каким был, таким и остался”, – покрутил головой и сплюнул в сторону.
Время подходило к концу. На запасном пути железнодорожного вокзала стоял правительственный вагон, который прицеплялся к пассажирскому поезду. Машеров и Киселев об этом настойчиво напоминали Брежневу. На прощание Брежнев сказал: “Дорогие товарищи! Мне пора, я бы посидел с вами, я люблю компанию, ей-богу, обожаю компанию! Но… дела, дела, никуда не денешься! А вы, товарищи, пейте, пейте! И смотрите за соседом, чтобы выпивал рюмку до дна. А то вот Петр Миронович наливает, а не пьет! Куда это годится, это никуда не годится!..”
Я был убит всем, что видел и слышал. Кто нас призывает пить водку, коньяк? Генеральный секретарь нашей партии. До чего мы дожили! Идя домой с Героем Советского Союза И. М. Тимчуком, я ему сказал: “Давай с тобой напишем обо всем Партийному Контролю при ЦК КПСС”. Но Тимчук сказал: “Да ты что, лишился рассудка? Тебя и меня немедленно посадят за клевету на Генерального секретаря. Ведь никто не подтвердит, все уйдут в сторону. А тебе особенно надо быть осторожным, ведь ты уже был там, знаешь, как создаются “враги народа”. Я предлагал потом другим вместе сообщить в партконтроль, но получил тот же ответ и пришел к выводу, что Тимчук прав. Носил эту горечь долгие годы в своей душе…»
Я так подробно цитирую письмо А. Ф. Ковалева, чтобы больше не утомлять читателя многими другими подобными же свидетельствами, которые я получил из самых разных концов страны. Во время своих поездок Брежнев устраивал такие пирушки все чаще и чаще, и нередко его уводили с них совершенно пьяным. Только после первого инсульта и первого инфаркта в середине 70-х годов окружение Брежнева стало оберегать его от излишних возлияний.
В кампанию по восхвалению Брежнева включались нередко и иностранные деятели, особенно из числа тех, что имели деловые и иные отношения с СССР. Они знали, надо полагать, из донесений своих посольств, что Брежнев относился очень внимательно к информации о себе и весьма регулярно читал сообщения западной прессы, связанные с его заявлениями и визитами. Конечно, он не мог читать все отзывы о себе, так как они проходили тщательную сортировку не только в аппарате ТАССа, но и в личном аппарате Брежнева. Однако можно не сомневаться, что наиболее благоприятные для Леонида Ильича отзывы ложились на его стол. Всем было видно, как советские органы массовой информации всячески стремились к облагораживанию и лакировке образа Брежнева. И поэтому ни Вилли Брандт, ни Генри Киссинджер, которые были первыми западными политиками, установившими тесный контакт с советским лидером, будучи опытными дипломатами, не хотели идти против течения. После своих встреч с Брежневым они отзывались о нем на разных пресс-конференциях с большой похвалой. Иначе писали они о нем же позднее – в своих мемуарах, отойдя от непосредственного участия в большой политике. Это же делали и другие известные общественные деятели и политики, встречавшиеся с Брежневым в Москве. Один американский сенатор, например, публично назвал Брежнева «лучшим политиком в мире».
Крайним тщеславием Брежнева и неприятием им всякой критики, а также отсутствием у него здорового чувства юмора люди из его окружения пользовались нередко и в самых неблагородных целях. В кругах, близких к Брежневу, все больше и больше процветало наушничество и доносительство, которое нередко кончалось если и не арестами, то неожиданными смещениями. Бывали последствия и посерьезнее. Очень давно я записал устное свидетельство весьма осведомленного человека, за абсолютную точность которого поручиться невозможно, но которое очень похоже на правду. Как уже говорилось выше, еще с мая 1968 года Брежнев испытывал мучительные колебания по поводу возможного введения советских войск в Чехословакию. Все было уже готово для проведения этой акции, но в Политбюро не было ясного и четкого большинства, и Брежнев чаще всего воздерживался при голосовании. В конце концов он настоял на проведении еще одной встречи с Дубчеком и другими чехословацкими лидерами, которая состоялась в начале августа в Чиерне-над-Тиссой, а потом и в Братиславе с участием Вальтера Ульбрихта и Владислава Гомулки. Казалось, что вопрос об оккупации Чехословакии отпал, по крайней мере, на многие месяцы, и Брежнев вскоре ушел в отпуск. Никаких новых событий ни в ЧССР, ни в советско-чехословацких отношениях после встречи в Чиерне не произошло, однако настроение советского руководства неожиданно стало быстро меняться, и в ночь на 21 августа советские войска, а также подразделения армий ПНР, ГДР, Болгарии и Венгрии вступили на территорию Чехословакии. Что же произошло в эти дни? В Чехословакии уже с весны 1968 года была отменена цензура и существовала почти полная свобода печати. Кто-то из аппарата ЦК КПСС собрал воедино все карикатуры, которых немало было в то время в чехословацких газетах и журналах и объектом которых очень часто являлся именно Брежнев. К этим карикатурам были приложены и все оскорбительные отзывы об СССР и лично о Брежневе, которые можно было встретить в чехословацкой печати. Этот материал был передан самому Леониду Ильичу и вызвал у него крайнее раздражение. Он перестал колебаться и отдал свой голос за вторжение в Чехословакию. Для советских танков, стоявших близ границы ЧССР, загорелся «зеленый свет».
Я знал еще в начале июля 1968 года из очень надежных источников, что вопрос о вступлении советских войск в Чехословакию уже почти решен и что крупные контингенты Советской Армии стягиваются к границам братской страны. Совещание в Чиерне-над-Тиссой изменило, однако, общую атмосферу, и мне было известно, что Брежнев отнюдь не рассматривал это совещание и встречу в Братиславе как простую маскировку. Поэтому я был поражен, узнав о начавшемся вторжении войск Варшавского Договора в Чехословакию. Это была реакционная акция глобального значения, политическое преступление и попрание всех норм международного права, а также соглашений между социалистическими странами. И хотя не один Брежнев принимал роковое решение, вполне закономерно, что фальшивая доктрина о «праве» одних социалистических стран навязывать при помощи силы другим социалистическим странам свое понимание социализма получила, как мы знаем, название «доктрина Брежнева». Я считаю, что с тех пор и навсегда это едва ли не самое темное пятно на его репутации.
Мы уже говорили о том, сколь вздорные мифы стали создаваться вокруг роли и участия Брежнева в операциях Отечественной войны. Брежнев не только благожелательно относился к подобного рода мифам, но и поощрял их. Еще в 1966 году предполагалось отметить 60-летие Леонида Ильича присвоением ему звания Героя Социалистического Труда. Был уже подготовлен соответствующий указ за подписью Н. В. Подгорного. Однако вскоре Брежнев дал ясно понять, что он желал бы получить к своему дню рождения звание Героя Советского Союза. Пришлось срочно переделывать все подготовленные документы[63].
Эта рано проявившаяся у Брежнева не просто склонность, но страсть к почестям и наградам вызывала у советских людей лишь насмешки и стала темой многочисленных анекдотов. Известно, что в годы Отечественной войны Брежнев был награжден четырьмя орденами и двумя медалями. В послевоенные годы Брежнев был награжден орденом Ленина. За десять лет хрущевского руководства на груди Леонида Ильича прибавились еще два ордена Ленина, Звезда Героя Социалистического Труда и орден Отечественной войны 1-й степени. Он имел наград не больше и не меньше, чем остальные члены Президиума ЦК КПСС. Однако после того как сам Брежнев оказался во главе партии и государства, награды стали присваиваться ему все чаще и чаще, а потом и вовсе посыпались как из рога изобилия. К концу жизни Брежнев имел орденов и медалей больше, чем Сталин и Хрущев вместе взятые. При этом он страстно желал получать именно боевые награды. Он стал не только четырежды Героем Советского Союза, но и кавалером ордена «Победа», который по своему статусу может вручаться только полководцам и военачальникам, и только за крупные победы в масштабах фронта или группы фронтов. Как известно, наиболее крупным и талантливым полководцем Отечественной войны был Г. К. Жуков. После войны Сталин отодвинул Жукова на вторые роли, чтобы слава великого полководца не мешала все возраставшему культу личности самого Сталина. Н. С. Хрущев вернул Жукова в Москву, но в 1957 году отправил его на пенсию, явно опасаясь громадного авторитета этого маршала. По той же причине и Брежнев не спешил воздавать должное Жукову. Леонид Ильич явно завидовал воинской славе опального маршала. Даже мемуары Жукова вышли в свет в 1969 году только после того, как многие фразы, абзацы и целые разделы из этих мемуаров были исключены, а в текст было вписано несколько фраз, свидетельствующих якобы о большом уважении Жукова «к боевому опыту и знаниям» «полковника Брежнева». В воспоминаниях о Г. К. Жукове редактор и друг его семьи А. Д. Миркина писала:
«Она (книга “Воспоминания и размышления”. – Р. М.) уже давно была подготовлена к набору, но окончательного разрешения не было. Что-то его задерживало. Наконец дали понять, что Л. И. Брежнев пожелал, чтобы маршал Жуков упомянул его в своей книге. Но вот беда, за все годы войны они ни разу, ни на одном из фронтов не встретились. Как быть? И тогда написали, что, находясь в 18-й армии генерала К. Н. Леселидзе, маршал Жуков якобы поехал “посоветоваться с начальником политотдела армии Л. И. Брежневым”, но, к сожалению, его на месте не оказалось. “Он как раз находился на Малой земле, где шли тяжелейшие бои”. “Умный поймет”, – сказал с горькой усмешкой маршал. Эта нелепая фраза прошла во всех изданиях “Воспоминаний и размышлений” с первого по шестое включительно, как и во всех зарубежных изданиях. Только в юбилейном седьмом издании она была опущена»[64].
В самом начале 1971 года Г. К. Жуков был избран делегатом на очередной XXIV съезд КПСС. Он был очень рад и горд этим избранием и рассматривал его как полную реабилитацию. Для такого случая Жукову сшили новый мундир, это ведь было бы его первое появление на партийном форуме после долгих лет забвения. Однако неожиданно жене Жукова – Галине Александровне – отказали в гостевом билете. Недолго думая, она позвонила прямо Л. И. Брежневу.
«После взаимных приветствий между ними состоялся такой разговор:
– Неужели маршал собирается на съезд?
– Но он избран делегатом!
– Я знаю об этом. Но ведь такая нагрузка при его состоянии! Четыре часа подряд вставать и садиться. Сам не пошел бы, – пошутил Брежнев, – да необходимо. Вот горло болит – вчера ездил к медицине, не знаю, как доклад сделаю. Я бы не советовал.
– Но Георгий Константинович так хочет быть на съезде – для него это последний долг перед партией. Наконец, сам факт присутствия на съезде он рассматривает как свою реабилитацию.
– То, что он избран делегатом, – делая акцент на слове «избран», внушительно сказал Брежнев, – это и есть признание и реабилитация.
– Не успела повесить трубку, – вспоминала Галина Александровна, – как буквально началось паломничество. Примчались лечащие врачи, маршал Баграмян, разные должностные лица – все наперебой стали уговаривать Георгия Константиновича поберечь здоровье. Он не возражал. Он все понял.
– В день съезда в 12 часов, – рассказывает далее А. Д. Миркина, – Галина Александровна вызвала меня на московскую квартиру. Оказывается, накануне они приехали с дачи в Москву. Все приготовили. Георгий Константинович волновался, собирал силы на завтрашний нелегкий день. После телефонного разговора с Л. И. Брежневым был страшно расстроен, долго не мог прийти в себя. В доме застала такую картину. На диване в столовой лежал новенький мундир со всеми регалиями… Маршал в синем домашнем сюртуке с депутатским значком в петлице сидел в кресле и грустно смотрел прямо перед собой в окно, вдаль. Он как-то сразу осунулся, постарел.
– Вот хотел поехать на съезд. Это ведь последний раз в жизни. Не пришлось. – Губы его дрогнули, по лицу медленно прокатилась единственная слеза. Никогда больше я не видела на глазах его слезы. Даже в самый страшный час прощания с любимой женой»[65].
Но вернемся к Брежневу. Его непомерное тщеславие в сочетании с явной для всех бедностью заслуг и интеллекта, не говоря уже о дефиците простой нравственности, делало Брежнева крайне завистливым в отношении всех людей, кто в чем-либо превосходил его. Например, его зависть к Косыгину. Она проявлялась даже в мелочах. Так, например, во время государственного визита А. Н. Косыгина в Великобританию тогдашний руководитель Гостелерадио Н. Н. Месяцев получил строгое замечание от одного из ближайших помощников Брежнева. «Ну подумаешь, приехал Косыгин в Лондон, а ты даешь его в эфире на 20 минут. Он там в золоченых креслах сидит, зачем это народу показывать, достаточно было бы трех минут, это вызывает недовольство сам знаешь кого»[66].
Еще во второй половине 60-х годов, задолго до возникновения нелепого по своим масштабам культа Брежнева, Центральное телевидение получило указание о показе Л. И. Брежнева и других высших руководителей в соотношении 3:1 – то есть генсека на экране должно быть втрое больше, чем всех остальных. Телевидение, однако, не слишком спешило «перестроиться», и в мае 1970 года Месяцев был снят со своего поста и отправлен послом в далекую Австралию.
Благожелательность, попустительство и сентиментальность Брежнева
Будучи человеком крайне тщеславным, завистливым и явно не стремившимся проводить слишком много времени за рабочим столом или за выполнением других своих обязанностей, Л. И. Брежнев не был вместе с тем человеком злобным и жестоким. Многие люди, даже вне его ближайшего окружения, искренне считали его человеком если не особенно добрым, то, во всяком случае, достаточно благожелательным. Как мы уже говорили, он не любил осложнений и конфликтов ни в политике, ни в личных отношениях со своими коллегами. Когда такие конфликты все же оказывались неизбежными, Брежнев старался не принимать экстремальных решений. При конфликтах внутри руководства никого, конечно, не арестовывали, и лишь немногие из самых высокопоставленных людей отправлялись на пенсию, как это произошло, например, с членом Политбюро П. Е. Шелестом, выступившим против первого визита президента США Р. Никсона в Москву и обвиненным в национализме. Большинство «опальных» руководителей, как уже отмечалось выше, оставались в номенклатуре, но лишь на две-три ступени ниже. Член Политбюро мог стать министром или заместителем министра, крупный государственный деятель направлялся послом – в Данию, Бельгию, Австралию, Канаду, на Кубу. Большая часть этих людей была возвращена в Москву только после смерти Брежнева Ю. В. Андроповым, а некоторые из них стали при М. С. Горбачеве членами Политбюро.
У Сталина, в сущности, никогда не было настоящих личных друзей. У Брежнева их было очень много, и большинство друзей и давних сотрудников Леонид Ильич непрерывно продвигал по служебной лестнице, образуя таким образом прочную опору своей личной власти не столько на основе страха, а тем более страха смерти, сколько на основе личных связей. Членов своей днепропетровской «команды», а также молдавской или казахстанской, Брежнев всегда приглашал на домашние праздники, бывал и у них дома и настаивал, чтобы они обращались к нему, как в старые времена, на ты и называли его не «Леонид Ильич», а просто «Леня». Об этом же и очень настойчиво просил Брежнев Аркадия Райкина и некоторых других людей, приближенных к особе генсека уже в конце 60-х или в начале 70-х годов.
Подобного рода благожелательность довольно быстро переходила в попустительство. Подхалимствующее окружение Брежнева могло позволить себе очень многое, включая и злоупотребление своим положением, взятки, кумовство; Брежнев на все это смотрел обычно сквозь пальцы, как бы не замечая. По свидетельству Ф. М. Бурлацкого, во время одной из бесед Брежнева с составителями его речей неожиданно зашел разговор о трудной и бедной жизни низкооплачиваемых людей в нашей стране. «Вы не знаете жизни, – ответил Брежнев. – Никто не живет на зарплату. Помню, в молодости, в период учебы в техникуме, мы подрабатывали разгрузкой вагонов. И как делали? Три мешка или ящика туда – один себе. Так все живут в стране»[67].
И мелкое воровство, и крупное казнокрадство отнюдь не вызывали у Брежнева чувства возмущения. Так, например, из Грузии давно уже шли в Москву многочисленные материалы, уличающие в разного рода злоупотреблениях и в коррупции кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС, Первого секретаря ЦК КП Грузии В. П. Мжаванадзе и его жену. Даже министр внутренних дел Грузинской ССР Э. А. Шеварднадзе неоднократно направлял в Москву через Н. А. Щелокова материалы против Мжаванадзе и просил санкции на допрос хотя бы жены этого грузинского лидера. Но Брежнев не давал на это согласия и позволял Мжаванадзе хозяйничать в Грузии, как в своей собственной вотчине. Только после нескольких скандальных историй и афер, выходящих далеко за пределы республики, Мжаванадзе был освобожден от руководства ЦК КП республики и выведен из Политбюро. На его место был избран Э. А. Шеварднадзе, который начал решительную борьбу за искоренение коррупции в Грузии. Однако и тогда Мжаванадзе не был привлечен к ответственности. Сначала он получил большую квартиру в Москве, дачу и персональную пенсию. Позднее вместе с семьей он переехал на Украину, откуда, собственно говоря, этого бывшего генерала Н. С. Хрущев и перевел еще в 50-х годах на работу в Грузию.
При попустительстве Брежнева бесконтрольно властвовали в своих «владениях» не только такие «вожди» республиканского масштаба, как Д. А. Кунаев или Ш. Р. Рашидов, но и многие секретари обкомов КПСС. Так, например, весьма спокойно чувствовал себя «хозяином» огромного края добрый знакомый Брежнева и его семьи – первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС С. В. Медунов, вопрос о злоупотреблениях которого неоднократно поднимался в различных инстанциях, включая и Прокуратуру СССР. Долгое время могли безнаказанно злоупотреблять своим положением такие люди, как министр внутренних дел СССР Н. А. Щелоков, заместитель председателя КГБ С. К. Цвигун и другие. Широко известны теперь и многие скандальные истории, в которых оказывалась замешанной и дочь самого Брежнева – Галина Леонидовна.
Все чаще и чаще начал нарушать как принятые ранее нормы поведения партийных руководителей, так и некоторые из законов страны и Л. И. Брежнев. Как известно, при встречах глав различных государств существует традиция обмениваться подарками, нередко и весьма ценными. Не только в нашей стране, но и в других странах эти подарки – за исключением разве недорогих сувениров – сдаются в государственную казну. Так делал Сталин, так делал и Хрущев. Но Брежнев все чаще и чаще понравившиеся вещи оставлял себе. К тому же все чаще и чаще он получал весьма дорогие подарки и от собственных подчиненных – руководителей областей и республик. Постепенно ни один визит Брежнева в областной центр или в столицу союзной республики не обходился без разного рода дорогих подношений, приобретаемых, конечно, не за счет секретаря обкома или ЦК республиканской компартии.
Попустительство Брежнева привело к тому, что большая часть людей из его окружения и вообще из руководства, не довольствуясь государственными дачами, домами приемов, специальными охотничьими домиками, начали возводить якобы за свой счет собственные дачи для себя и для родственников. Роскошные дачные комплексы возникали в самых живописных местах Подмосковья. Конечно, все эти дачи строились государственными строительными организациями, но потом по фиктивным счетам продавались в личную собственность. Всего лишь несколько раз такое строительство принимало скандальную окраску, но отнюдь не становилось предметом публичного обсуждения. Так, например, оказалось, что директор Института государства и права В. М. Чхиквадзе является собственником трех роскошных дач – под Москвой, на юге и в Прибалтике. Сдавая их внаем, наш главный «законник» получал немалые доходы. По советским законам это было уголовное преступление, но Чхиквадзе отделался партийным взысканием и даже не потерял своей должности, хотя его и обязали продать две из трех дач. Пришлось краснеть перед КПК и министру культуры Е. А. Фурцевой, которая за государственный счет построила роскошную дачу для своей дочери. Конечно, Фурцева не особенно пострадала, даже дачу у нее не отобрали, но ей все же пришлось уплатить стоимость этой дачи опять-таки по явно фиктивному счету. Не остались в стороне Леонид Ильич и его родственники. Еще в 1965 году Брежнев и Косыгин провели отпуск на построенной Хрущевым большой государственной даче на мысе Пицунда. Но потом Брежнев начал создавать свою летнюю резиденцию в Крыму, в поселке Ореанда близ Ялты. Однако все это были государственные дачи. Помимо них, стали возводиться и личные дачи – для жены Брежнева Виктории Петровны, для его брата Якова Ильича, для дочери Галины, для других родственников. Все эти дачи располагались недалеко друг от друга, и местные жители прозвали этот участок «Малой землей» или «Царским селом».
Поощряя неумеренную лесть и подхалимство, принимая все более дорогие подарки, Брежнев нередко выказывал такое обычно совершенно несвойственное крупным государственным деятелям свойство характера, как сентиментальность. Один из моих знакомых входил в группу по технической подготовке Всемирного конгресса миролюбивых сил, состоявшегося в Москве в начале 70-х годов. Во время выступления Председателя Всемирного Совета Мира Р. Чандры, который в самых высокопарных и изысканных выражениях восхвалял миролюбие, мудрость и заслуги Брежнева, мой знакомый, ожидавший увидеть на лице Брежнева выражение досады или нетерпения, был немало удивлен, увидев, что Леонид Ильич плачет. Восточная льстивость Р. Чандры до слез растрогала Брежнева, принимавшего все эти дежурные восхваления за чистую монету. Другой мой знакомый с таким же удивлением наблюдал, как Брежнев плакал во время визита в Болгарию, когда на приеме в его честь Тодор Живков в самых восторженных выражениях приветствовал приезд советского лидера в Болгарию.
Эта сентиментальность иногда приносила пользу… искусству. Так, например, в начале 70-х годов на «Мосфильме» был снят кинофильм «Белорусский вокзал». Это была хорошая картина, но она вызвала недовольство брежневского фаворита Щелокова, который полагал, что в фильме не с лучшей стороны показана московская милиция. Создатели картины отказывались сделать необходимые, по мнению Щелокова, «купюры», и руководство Комитета по кинематографии добилось просмотра картины с участием членов Политбюро. В фильме есть эпизод, где показано, как случайно встретившиеся через много лет однополчане поют песню о десантном батальоне, в котором все они когда-то служили. Песня эта, написанная Булатом Окуджавой, тронула Брежнева, и он заплакал. Разумеется, фильм был немедленно разрешен к постановке безо всяких «купюр», а песню о десантном батальоне с тех пор почти всегда включали в репертуар концертов, на которых бывал Брежнев. Сходный эпизод произошел позднее и с фильмом «Калина красная» Василия Шукшина, который являлся и автором сценария, и режиссером, и исполнителем главной роли. В фильме есть эпизод: главный герой, бывший уголовник, вместе с подругой навещает старушку-мать. Много лет он даже не писал писем матери и теперь, спрятавшись за дверью, слушает, как мать тихо говорит о нем, давно пропавшем, но все еще любимом и ожидаемом. Сын не решается показаться на глаза матери и, выйдя из избы, медленно идет в сторону и затем, рыдая, падает на траву возле полуразрушенной церкви. Именно эту сцену требовали убрать придирчивые цензоры – пусть герой плачет где угодно, но не около разрушенной церкви. Но при просмотре фильма в Политбюро как раз в этом месте фильма Брежнев прослезился. Картина также пошла в прокат без «купюр» и принесла заслуженный успех своему создателю.
Подобная сентиментальность и благожелательность Брежнева в сочетании со все возраставшей властью приводила иногда к поступкам, которые можно было бы назвать «произволом наоборот». Я уже писал, что Брежнев любил смотреть американские вестерны. Но показывали ему, конечно, и старые советские фильмы, которые он раньше не видел. Так, например, Брежневу очень понравился фильм «Тихий Дон», четыре серии которого вышли на экран еще в 1957–1958 годах. Роль Григория Мелехова в этой картине с успехом исполнил молодой тогда Петр Глебов. Впоследствии, однако, этот артист ничем не отличился. Посмотрев картину, Брежнев сказал, что артиста надо наградить. Ему пытались пояснить, что фильм старый и что артистическая судьба Глебова с тех пор была не слишком успешной. Но Брежнев настаивал на своем, и через несколько дней артистический мир был немало удивлен сообщением о награждении П. П. Глебова орденом Ленина и присвоении ему почетного звания «Народный артист СССР». Меньше всех этих почестей ждал сам уже не слишком молодой артист. Очень понравился Брежневу и 12-серийный телевизионный фильм «Семнадцать мгновений весны» по сценарию Юлиана Семенова. Он позвонил всем ведущим артистам, снимавшимся в фильме, и поздравил их с успехом. Все они были награждены орденами. Брежнев прослезился при первом исполнении песни А. Н. Пахмутовой «Малая земля, Советская земля», которую он услышал на концерте ансамбля Тихоокеанского флота. Это была довольно примитивная песня, но ведь в ней речь шла о боях на Малой земле. Солист оркестра, исполнивший песню, был награжден орденом, и ему присвоили звание «Заслуженный артист РСФСР».
Все эти эпизоды отнюдь не свидетельствовали о большом внимании Брежнева к отечественному искусству или словесности. Брежнев почти никогда не встречался с работниками культуры, не учил их, как Хрущев, петь, писать и рисовать. Явно не по указанию Брежнева, а по собственной инициативе В. В. Гришин дал указание грубо разогнать с использованием бульдозеров устроенную в начале 70-х годов на открытой площадке в Черемушках выставку авангардного искусства. Когда в 1968 году у М. А. Шолохова возник конфликт с редакцией «Правды» по поводу публикации одной из новых глав романа «Они сражались за Родину», писатель позвонил Брежневу и попросил немедленно принять его. Но помощник Леонида Ильича ответил, что в ближайшие дни Брежнев очень занят и не сможет принять Шолохова. Тот настаивал, заявляя, что специально приехал для этой встречи с Дона. Но писателю все же было отказано в приеме. Вечером Шолохов громко и грубо ругал Леонида Ильича в ресторане ЦДЛ. «Меня Сталин всегда принимал, – кричал он, – Хрущев сам приезжал ко мне в Вешенскую, а этот… не имеет времени для встречи!»
Любимое хобби – автомобили
Я уже писал в начале главы, что у Брежнева было много самых различных увлечений. Он любил бывать на футбольных и хоккейных матчах и не пропускал почти ни одного международного состязания. Однажды очень важный матч был даже задержан минут на 20–30, так как Брежнев опаздывал на него из-за какого-то затянувшегося заседания или приема. И все игроки и десятки тысяч зрителей должны были послушно ждать одного запоздавшего, но почетного зрителя. Увлекался Брежнев и охотой. Он охотился не только в охотничьих заповедниках под Москвой, но нередко летал с гостями поохотиться в Астраханское госспецохотхозяйство, где для высоких и знатных охотников было построено роскошное здание. Такие же усадьбы строились, впрочем, и в других местах, где охотился Брежнев, – в предгорьях Кавказа или в Беловежской Пуще. Очень любил Леонид Ильич и игру в домино, наш бывший генсек мог часами стучать костяшками по столу вместе с другими любителями этой игры из своего окружения…
Брежнев терялся на всякого рода торжественных церемониях, и когда переговоры с высокими иностранными гостями происходили в Кремле, он удивлял часто своих партнеров неестественной малоподвижностью и молчаливостью. Иначе чувствовал себя Брежнев в неофициальной обстановке. Неудивительно, что с усилением своей власти он все чаще стал проводить даже самые важные переговоры или на своей государственной даче в Крыму, или в охотничьем угодье Завидово под Москвой.
Любил Брежнев и прогулки на яхте – на Москве-реке или на Черном море – и нередко приглашал на эти прогулки своих зарубежных гостей. К театру Леонид Ильич был совершенно равнодушен, и если ему приходилось бывать в Большом театре или МХАТе, то только по обязанности.
Как рассказывал в одной из телепередач актер театра и кино Георгий Бурков, на спектакле «Так победим!» престарелый уже генсек, сидевший в правительственной ложе, во время одной из сцен громко, хотя и не совсем внятно произнес: «Что он сказал? Ничего не слышу». Оказалось, что Брежнев забыл слуховой аппарат. Сцену пришлось повторить.
Я уже говорил, что Брежнев почти не читал художественную литературу, а тем более литературу по общественным наукам. Но он очень любил смотреть кинофильмы, предпочитая, как я уже сказал, американские приключенческие ленты. Интересно отметить, что Брежнев знал о Рейгане как голливудском артисте задолго до того, как тот стал губернатором Калифорнии, а затем и президентом США. Во время визита Л. И. Брежнева в США Р. Никсон пригласил на большой прием в честь высокого гостя и многих наиболее известных голливудских актеров. Некоторых из них Брежнев узнавал по просмотренным ранее фильмам. Он был очень рад и даже гордился подарком известного артиста Чака Коннорса, который, подойдя к Брежневу, распахнул свой пиджак, под которым все увидели широкий ковбойский пояс с двумя большими пистолетами в кобурах – справа и слева. Сняв пояс, Чак преподнес его Леониду Ильичу. Когда через три дня Брежнев покидал США, он увидел среди провожавших Чака. Оттеснив охрану, наш генсек бросился к Коннорсу и обнял его. Брежнев не был низкорослым, но огромный американец был выше Брежнева на 20–25 сантиметров. Он также обнял Брежнева, приподняв его при этом от земли. Поскольку отъезд Брежнева передавался «Интервидением» прямо в эфир, советские телезрители были в недоумении, не поняв этой неожиданной выходки Брежнева. Не смог сразу понять ее и комментатор.
Но подлинной страстью Брежнева были автомобили. Я не знаю, когда и где Брежнев научился водить машину. Вероятнее всего, это произошло еще в годы Отечественной войны. Но он был настоящим мастером по вождению машин, причем самых различных марок. Еще при Хрущеве, когда Брежнев стал Председателем Президиума Верховного Совета, в его личном гараже было несколько машин иностранных марок. Их число быстро увеличилось, как только после октября 1964 года Леонид Ильич возглавил партию. В прошлом он сам водил машину по Москве и за городом. Потом ему из соображений безопасности запретили садиться за руль в пределах города. На пустых же загородных дорогах вокруг своей резиденции он продолжал водить машину и чаще всего на очень большой скорости. Он уверял, что быстрая автомобильная езда для него – лучший отдых. Иногда, собираясь утром в Кремль, он сам садился за руль «мерседеса», «кадиллака», а чаще роскошного «роллс-ройса» и мчался в центр Москвы, посадив своего личного шофера рядом с собой. Конечно, весь маршрут по Рублевскому шоссе и Кутузовскому проспекту был заранее очищен, а со всех сторон мчались с такой же скоростью машины сопровождения.
Любовь Брежнева к автомашинам и быстрой езде часто пугала западных деятелей, встречавших его в своих столицах. Так, во время поездки в ФРГ и встречи с В. Брандтом Брежнев получил в подарок двухместный спортивный «мерседес» последней модели. Он сел в кабину, чтобы посмотреть на ее оборудование, но неожиданно захлопнул дверь и, оставив в растерянности своих телохранителей и агентов немецкой спецслужбы, помчался на предельной скорости по шоссе по направлению к Рейну. Лишь в 150 километрах от Бонна он остановил машину, так как произошла небольшая поломка. Подоспели машины сопровождения. Брежнев похвалил «мерседес», но сказал, что ему подошла бы машина другого цвета. Конечно, он получил другую машину и пополнил ею свою коллекцию.
Генри Киссинджер писал в своих мемуарах об одной из первых поездок в Москву:
«Сразу после прибытия в аэропорт моих коллег и меня повезли из Внуково-2 не в массивный дом для гостей на Ленинских горах, а в Завидово, охотничий заповедник Политбюро, приблизительно в 90 милях от Москвы. Мы двинулись в автомобильной колонне, мчавшейся со скоростью около 100 миль в час, причем автомобили шли хвост в хвост друг другу, а машины службы безопасности въезжали и выезжали из строя колонны. Это отражало или преднамеренную психологическую войну, или же склонность к самоубийству, описывающуюся в русских романах XIX века. У американских гостей и их советских сопровождающих не было никаких шансов спастись, если бы передний автомобиль внезапно остановился»[68].
Еще больший страх пережил Киссинджер в Завидове через несколько дней, где его решил покатать на машине сам Брежнев. Киссинджер вспоминал:
«Однажды подвел он меня к черному “кадиллаку”, который Никсон подарил ему год назад по совету Добрынина. Брежнев сел за руль, и мы помчались на большой скорости по узким извилистым сельским дорогам, так что можно было только молиться, чтобы на ближайшем перекрестке появился какой-нибудь полицейский и положил конец этой рискованной игре. Но это было слишком невероятно, ибо, если здесь, за городом, и имелся бы какой-либо дорожный полицейский, он вряд ли осмелился остановить машину Генерального секретаря партии. Быстрая езда окончилась у причала. Брежнев поместил меня на катере с подводными крыльями, который, к счастью, он вел не самолично. Но у меня было впечатление, что этот катер должен побить тот рекорд скорости, который установил генсек во время нашей поездки на автомобиле»[69].
Хотя Киссинджер несомненно рассказал президенту США о подобных неожиданных поступках Брежнева, Ричард Никсон не проявил необходимой бдительности при посещении Леонидом Ильичом Соединенных Штатов, и это обстоятельство едва не стоило жизни как Никсону, так и самому Брежневу. Вспоминая о своих встречах с Брежневым в Белом доме и в летней резиденции американских президентов Кэмп-Дэвиде, Ричард Никсон писал:
«Я сделал ему официальный подарок на память о его визите в Америку: темно-голубой “линкольн-континенталь” индивидуальной сборки. В нем была черная велюровая обивка. На приборной доске была выгравирована надпись: “На добрую память. Самые лучшие пожелания”. Брежнев – коллекционер роскошных автомобилей – не пытался скрыть своего восхищения. Он настаивал на том, чтобы немедленно опробовать подарок. Он сел за руль и с энтузиазмом подтолкнул меня на пассажирское сиденье. Глава моей личной охраны побледнел, когда увидел, что я сажусь в машину, и мы помчались по одной из узких дорог, идущих по периметру вокруг Кэмп-Дэвида. Брежнев привык беспрепятственно продвигаться по центральной полосе в Москве, и я мог только воображать, что случится, если джип секретной службы или морских пехотинцев внезапно появится из-за угла на этой дороге с односторонним движением. В одном месте был очень крутой спуск с ярким знаком и надписью: “Медленно, опасный поворот”. Даже когда я ехал здесь на спортивном автомобиле, я нажимал на тормоза, для того чтобы не съехать с дороги вниз. Брежнев ехал со скоростью более 50 миль в час, когда мы приблизились к спуску. Я подался вперед и сказал: “Медленный спуск, медленный спуск”, но он не обратил на это внимания. Мы достигли низины, пронзительно завизжали покрышки, когда он резко нажал на тормоза и повернул. После нашей поездки Брежнев сказал мне: “Это очень хороший автомобиль. Он хорошо идет по дороге”. “Вы великолепный водитель, – ответил я. – Я никогда не смог бы повернуть здесь на такой скорости, с которой вы ехали”. Дипломатия не всегда легкое искусство»[70].
Даже позднее, уже будучи тяжелобольным и не имея возможности самостоятельно водить машину, Брежнев заставлял своего шофера ехать и в Кремль, и из Кремля со скоростью не менее 120 километров в час.
Разумеется, я привел здесь все эти примеры не для того, чтобы отметить смелость Брежнева или его способности водителя. В данном случае его смелость сочеталась не только с безрассудством, но и с пренебрежением к интересам и чувствам других людей. Надо отметить также, что примеру Брежнева у нас начинали следовать и некоторые другие члены Политбюро, республиканские и областные лидеры, что приводило порой и к трагедиям. Неудивительно, что все эти «барские выезды» были почти немедленно отменены после смерти Брежнева, а находившиеся в его гараже около 30 автомашин иностранных марок были переданы в собственность государства. Только одна из машин Брежнева, его любимый «роллс-ройс» – «Серебряная тень» – попала в Рижский автомузей. Как мне рассказывали, летом 1980 года Брежнев на большой скорости врезался в самосвал, неожиданно оказавшийся у него на пути. Он был за рулем как раз этого «роллс-ройса». Сам Леонид Ильич не пострадал, а автомобиль, вернее, его передняя часть, был поврежден изрядно. После смерти Брежнева латышский клуб любителей антикварных автомобилей купил «Серебряную тень» за 3300 рублей и передал ее в автомузей. И сегодня посетители музея имеют возможность увидеть эту машину, кстати, специально неотреставрированную, за рулем которой восседает «сам» Брежнев – его восковую фигуру мастерски изваяли рижские скульпторы. Справа от переднего крыла «роллс-ройса» – огромная фотография колеса самосвала.
Советские и западные политические деятели о Брежневе
В последние несколько лет в нашей печати появляются мемуары и интервью, авторы которых, встречавшиеся или даже работавшие по многу лет вместе с Брежневым, делятся с читателями своими впечатлениями и оценками. Мне приходилось уже говорить о точке зрения известного советского публициста и журналиста Мэлора Стуруа, который оспаривает мое и Федора Бурлацкого мнение о Брежневе как «слабом лидере».
«Первое лицо в государстве, где господствовал культ личности, – писал М. Стуруа, – не назначали и тем более не выбирали. Первое лицо само делало себя. Оно всегда было тем, что в английском языке называют “селфмейдменом”, в буквальном переводе – человеком, сделавшим самого себя. Ведь выбрали же первым лицом в государстве сразу после смерти Сталина Георгия Маленкова. А он не устоял… Брежнев же устоял, выстоял и победил, и властвовал почти два десятилетия. И не потому, что был продуктом, посредственным продуктом консенсуса. Схема Роя Медведева разваливается, если вспомнить даже лежащие на поверхности события, не углубляясь во тьму коридоров власти. Как известно, Брежнев стал единоличным лидером не с ночи на утро. К власти после свержения Хрущева пришел, по сути дела, триумвират: Брежнев – Косыгин – Подгорный.
Лишь со временем Брежнев возобладал в нем. А устранение слишком занесшегося Кириленко? А укрощение строптивого Шелеста? А расправа со взбунтовавшимся Егорычевым? А уход Мазурова “по состоянию здоровья”? Нет, Брежнев был сработан не из глины сентиментальности, замешанной на слезах умиления и растроганности. Это был беспощадный боец со стальными кулаками, хотя и в бархатных перчатках. Нельзя путать интеллектуальную посредственность политического деятеля с его способностью стать лидером. Эти две ипостаси не всегда совпадают, а скорее всего и чаще всего не совпадают… Талант лидера предполагает прежде всего волю, целеустремленность, жесткость, переходящую “при надобности” в жестокость, отсутствие предрассудков. Брежнев владел этими качествами больше и лучше, чем его соперники, а посему и возобладал. Слабое наполнение его интеллектуального пульса и гедонизм, граничивший с развратом, разложением и казнокрадством, не должны заслонять это обстоятельство… Брежневых было два – сентиментальный и беспощадный, эпикуреец и мастер политической интриги, пышущий здоровьем жизнелюбец и человеческая развалина. Если первая пара полюсов – две стороны одной медали, то последнее – дело рук природы»[71].
После всего того, что я писал о Брежневе выше, очень трудно согласиться с мнением М. Стуруа о Брежневе как о сильном лидере «с железными кулаками». Бывший референт Брежнева А. Бовин, неоднократно встречавшийся со своим шефом при самых различных обстоятельствах, писал:
«В отличие от Сталина или Хрущева Брежнев не обладал яркими личностными характеристиками. Его трудно назвать крупным политическим деятелем. Он был человеком аппарата и, по существу, слугой аппарата. Если же иметь в виду человеческие качества, то, по моим наблюдениям, Брежнев был в общем-то неплохим человеком, общительным, устойчивым в своих привязанностях, радушным, хлебосольным хозяином… Так было примерно до первой половины 70-х годов. А дальше – дальше Брежнев стал разрушаться, разваливаться как личность и как политик. Всякая власть портит, абсолютная власть портит абсолютно. Но то, что раньше было трагедией, теперь стало фарсом»[72].
Нелишне познакомиться и с отзывом о Брежневе того самого «строптивого» П. Е. Шелеста, которого сумел отстранить от власти более сильный, по мнению Стуруа, Л. И. Брежнев. Возражая именно Стуруа, Шелест говорил в одном из своих интервью:
«Я бы никогда не сказал о Брежневе как о сильном, мудром, железном политике. Никогда. Он был типичным аппаратчиком. С Хрущевым он несравним. Брежнев все время играл на публику. Артист был. Мог и слезу пустить, если нужно. Ордена обожал, это уже ни для кого не секрет. Ему Подгорный говорил: “Хватит, Леонид Ильич, уже анекдоты рассказывают – Брежнев, говорят, на операцию лег, грудь расширяет, звезды вешать некуда”. Все впустую… Ну не мог без звезд, не мог, что ты будешь делать. За душой-то ничего. Как пришел выскочкой, так и ушел. А продержался, потому что окружение было такое. В политике имеет большое дело окружение. В политике один человек может продержаться только в том случае, если он будет диктатором. Брежнев не был диктатором. Это был безличностный культ»[73].
Примерно то же самое говорил о Брежневе и К. Т. Мазуров:
«Как все-таки получилось, что Брежнев столько лет оставался у руля?.. Как получилось? Когда освободили Хрущева от должности, не видели замены. Встал вопрос – кто? Вторым секретарем был Брежнев. Доступный, вальяжный, с людьми умел пообщаться, не взрывался никогда… Казалось, подходящий человек. Но главное выявилось потом – что он был очень некомпетентным руководителем… Леонид Ильич действительно ни в коей мере не обладал качествами выдающегося деятеля, он был хорошим выучеником той самой системы, о которой мы говорили. И, пользуясь ее методами, сумел перевести Политбюро во второй эшелон, лишить его права решающего голоса… Дело в том, что Брежнев опирался на Секретариат, а не на Политбюро. Традиционно Секретариат занимался организацией и проверкой выполнения решений, расстановкой руководящих кадров. А теперь все предрешалось группой секретарей. А там были Суслов, Кириленко, Кулаков, Устинов и другие… Секретариат рассматривал проблемы до Политбюро. И нередко было так – приходим на заседание, а Брежнев говорит: “Мы здесь уже посоветовались и думаем, что надо так-то и так-то”. И тут же голоса секретарей: “Да, именно так, Леонид Ильич”. Членам Политбюро оставалось лишь соглашаться… А главной заботой нашего руководителя, к сожалению, стала забота о создании личного авторитета»[74].
Надо полагать, что советские деятели, а тем более бывшие члены Политбюро, знали Брежнева лучше других. Тем не менее любопытно вспомнить и некоторые отзывы западных лидеров о Брежневе, ибо для оценки политика важно не только то, кем и чем он является на деле, но и то, какое впечатление он способен произвести на окружающих. Я уже писал о том, что советские люди и в 70-е годы, несмотря на все восхваления Брежнева, продолжали относиться к нему с оскорбительным для любого лидера равнодушием. У большинства своих сограждан Брежнев не вызывал ни чувства горячей симпатии, ни чувства страха, ни отчетливой неприязни. Но зарубежные политики, которые с начала 70-х годов вели с Леонидом Ильичом и его окружением многочасовые переговоры, старались как можно лучше понять этого человека. Я уже не говорю о том, что все детали, связанные с Брежневым, внимательно изучались и анализировались западными спецслужбами. В первой половине 70-х годов наиболее часто встречались с Брежневым три западных политика – канцлер ФРГ Вилли Брандт, помощник президента США, а вскоре и государственный секретарь США Генри Киссинджер и сам американский президент Ричард Никсон. В своих мемуарах, опубликованных еще при жизни Брежнева, все они оставили подробное описание встреч с советским лидером. Я приведу из этих многостраничных описаний лишь несколько характерных цитат. Так, например, бывший канцлер ФРГ В. Брандт писал:
«В отличие от Косыгина, моего непосредственного партнера по переговорам 1970 года, который был в основном холоден и спокоен, Брежнев мог быть импульсивным, даже гневным. Перемены в настроении, русская душа, возможны быстрые слезы. Он имел чувство юмора. В Ореанде он не только по многу часов купался, но много говорил и смеялся. Он рассказывал об истории своей страны, но только о последних десятилетиях… Было очевидно, что Брежнев старался следить за своей внешностью. Его фигура не соответствовала тем представлениям, которые могли возникнуть по его официальным фотографиям. Это не была ни в коей мере внушительная личность и, несмотря на грузность своего тела, он производил впечатление изящного, живого, энергичного в движениях, жизнерадостного человека. Его мимика и жесты выдавали южанина, в особенности, если он чувствовал себя раскованным во время беседы. Он происходил из украинской индустриальной области, где перемешались различные национальности. Больше чего-либо иного на формировании Брежнева как человека сказалась вторая мировая война. Он говорил с большим и немного наивным волнением о том, как Гитлеру удалось надуть Сталина…»[75].
В. Брандт отмечал также и очевидный рост власти и влияния Брежнева среди других советских политиков.
«Существует ряд взаимоотношений, – писал Брандт, – из которых я почувствовал, какие изменения произошли в положении моего визави. Прежде всего, вряд ли можно было более наглядно продемонстрировать его статус в качестве доминирующего члена советского руководства… он обнаруживал величайшую самоуверенность, когда обсуждал международные дела»[76].
На переговорах Брежнева с Брандтом присутствовал и будущий канцлер ФРГ Гельмут Шмидт, занимавший пост министра обороны ФРГ. В своих воспоминаниях он также отмечал постоянное стремление Л. И. Брежнева возвращаться к событиям Отечественной войны. Шмидт не забывает при этом отметить, что Брежнев во время бесед отдавал должное также разнообразным напиткам, предпочитая при этом польскую «Зубровку». Даже суховатый А. А. Громыко усмехнулся, когда увидел, что Брежнев, держа в руках бокал с водкой, сел в кресло возле книжного шкафа, где на полках стояли сорок томов сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса[77].
Первая и весьма продолжительная встреча Генри Киссинджера с Брежневым была секретной. Помощник президента США прибыл в Москву вскоре после своих и Р. Никсона поездок в Китай, поездок, весьма обеспокоивших советское руководство. Задачей Г. Киссинджера было проведение конфиденциальных переговоров о возможном визите президента США в СССР. После пребывания в Советском Союзе Киссинджер составил для Никсона и узкого круга американских лидеров подробную записку о личности Брежнева и некоторых людей из его ближайшего окружения. Эта записка, конечно, не была опубликована. Но еще при жизни Брежнева Киссинджер, покинувший Белый дом после победы на выборах кандидата демократов Дж. Картера, издал два тома мемуаров, в которых немало страниц посвящено и его встречам и переговорам с Брежневым. Вот как описывает Киссинджер свою первую встречу с советскими лидерами:
«Брежнев ожидал нас в самом большом доме для гостей в комплексе вилл на Ленинских горах, где мы остановились. Сбоку от него стояли Громыко и Добрынин, его помощник Андрей Александров стоял ненавязчиво на шаг сзади. Наследник Ленина, Сталина и Хрущева с энтузиазмом приветствовал меня. Явно разрываясь между советом вести себя благоразумно и сдержанно и собственной склонностью к общению, он чередовал энергичное похлопывание меня со строгой миной… Он старался скрыть свою неуверенность шумливостью, неистовством, громогласностью, а глубоко запрятанное ощущение своей неадекватности неожиданными порывами резкости. Внешность много значила для Брежнева. Во время моего секретного визита он показал мне с огромной радостью серию просторных и элегантных комнат, где будет жить Никсон, явно ожидая одобрения… С перерывом в два месяца я встречался лицом к лицу с двумя могущественными главами двух коммунистических гигантов… Наверняка, никто не достиг вершин коммунистической иерархии исключительно благодаря грубости, но шарм китайского лидера скрывал наличие этого качества, тогда как брежневское грубое “рукоприкладство” выделяло его. Китайцы даже в ситуациях величайшей сердечности соблюдали дистанцию. Брежнев, обладавший физическим магнетизмом, задавливал собеседника. Его настроение быстро менялось, и он не скрывал своих эмоций… Его руки были постоянно в движении, он крутил часы, сбивал пепел с вечно дымящейся сигареты, бряцал своим портсигаром по пепельнице. Он не мог держаться спокойно. Пока его замечания переводились, он неустанно вставал из своего кресла, ходил по комнате, громко объяснялся с коллегами и даже без объяснений покидал комнату, а потом возвращался. Поэтому при переговорах с Брежневым присутствовало ощущение эксцентричности… Однажды он принес игрушечную пушку, обычно используемую, по его словам, на заседаниях Политбюро. Она не выстрелила. Возня с ней, чтобы она заработала, заботила его гораздо больше, чем важность того, что я говорил. Наконец штуковина сработала. Брежнев с важным видом стал ходить по комнате, как человек, победивший соперника… Короче, Брежнев был не только генсек КПСС, но и подлинный русский. Он был смесью грубости и теплоты, одновременно неотесанный и обаятельный, хитрый и обезоруживающий… Он казался одновременно полным сил и истощенным… Он испытал достаточно эмоций для одной жизни. Он часто говорил, временами взволновывая собеседника, о страданиях второй мировой войны… Может быть, все действия Брежнева были полностью игрой?.. Я считаю, что он был искренен в своем желании дать передышку своей стране. В чем я не уверен, так это в цене, которую он был готов заплатить за это»[78].
Таковы были первые впечатления Киссинджера о Брежневе. Потом они встречались много раз на протяжении нескольких лет, и почти каждый раз Брежнев чем-либо удивлял своего партнера по переговорам. Во втором томе своих воспоминаний Киссинджер писал об одной из встреч с советским лидером:
«Брежнев пришел в мою резиденцию вскоре после моего прибытия и бурно приветствовал меня. Несколько позже он пригласил моих коллег и меня на ужин в свою виллу, которую он демонстрировал с гордостью предпринимателя, прошедшего путь от чистильщика сапог до миллионера. Он спросил меня, сколько стоило бы все это в США. Я бестолково и ошибочно предположил сумму в 400 тысяч долларов. Лицо Брежнева поникло. Мой помощник Хельмут Зонненфельд был более опытным психологом. “Два миллиона долларов”, – поправил он, вероятно, будучи ближе к истине. Брежнев воспрял духом и, сияя, продолжал свою экскурсию. Он показал нам с мальчишеской гордостью подшивку газетных вырезок и телеграмм от различных коммунистических руководителей по случаю присуждения ему Ленинской премии мира. Правитель с почти абсолютной властью, казалось, не видел никакого несоответствия, хвастаясь наградой от своих собственных подчиненных и поздравлениями от тех, чьи карьеры и политическое выживание зависели от него самого»[79].
Бывший президент США Р. Никсон также оставил обширные мемуары, в которых немало места принадлежит его встречам с Брежневым. Я уже приводил выше отдельные цитаты из этих книг. О своей последней встрече с Брежневым в 1974 году Никсон писал:
«Эта встреча дала мне возможность лучше познакомиться с Брежневым и изучить его как руководителя и как человека. Я провел с ним 42 часа в 1972 году и 35 часов в 1973-м. Как ни поверхностны были контакты подобного рода, они дают возможность для важных замечаний. Я нашел Брежнева более интересным и впечатляющим, чем во время нашей первой встречи. Вне ограничений, которые накладывал Кремль, его политические и человеческие качества казались более терпимыми. На одной из церемоний по подписанию договора, когда его ужимки сделали его центром внимания, я в шутку сказал: “Он лучший политик в этой комнате”. Он, как показалось, принял мои слова как наивысшую похвалу. Его поведение и юмор были почти озорными на встречах с общественностью. Насколько это было возможно, я выступал в таких ситуациях как его партнер, но иногда мне было трудно удерживать равновесие между вежливостью и достоинством. Брежнев демонстрировал типично русское сочетание высокой дисциплинированности в одних случаях с ее полным отсутствием в других. Забавным символом такой несовместимости был его новый смешной портсигар с вделанным в него счетчиком, который автоматически выдавал одну сигарету в час. Это был способ, которым он боролся с курением. В начале каждого часа он церемонно вытаскивал выделенную сигарету и закрывал портсигар. Потом, спустя несколько минут, он лез в карман пиджака и доставал другую сигарету из нормальной пачки, которую тоже носил с собой. Таким образом он мог продолжать свое привычное непрерывное курение до тех пор, пока не срабатывал счетчик и он мог достать заслуженную сигарету из портсигара… Я не мог удержаться от соблазна мысленно сравнивать Брежнева и Хрущева… Они оба были похожи в том смысле, что это были жесткие, упрямые, реалистические лидеры. Оба перемежали свои разговоры анекдотами. Хрущев был часто совершенно вульгарен и достаточно простоват. Там, где Хрущев был невежественен и хвастлив, Брежнев был экспансивен, но более вежлив. У обоих было развито чувство юмора, но Хрущев, казалось, гораздо чаще пользовался им за счет окружающих. Хрущев, кажется, был более быстрым в своих умственных реакциях. Брежнев мог быть резким, но всегда очень преднамеренным в своих действиях там, где Хрущев был более взрывным и более импульсивным. У обоих был темперамент, оба были эмоциональны»[80].
Подобного рода отзывы о Брежневе западных политических деятелей можно приводить и дальше. Они чаще всего неточны и явно преувеличивают способности Брежнева и как дипломата, и как политика, и как человека. Но в этих отзывах, относящихся к 1971–1974 годам, Брежнев и его «команда» предстают в относительно благоприятном свете, как люди, которые в состоянии вести международные дела и переговоры. Во второй половине 70-х годов иностранные лидеры, встречавшиеся с Брежневым, видели перед собой уже совершенно иного человека, об облике и политике которого я намерен писать во второй части книги. Режим Брежнева быстро дряхлел вместе с ним самим и начинал пугать всех своей иррациональностью. Если в начале 70-х годов западные руководители, побывавшие в Москве или принимавшие Леонида Ильича в своих странах, видели все же человека, способного к самостоятельным оценкам и, как им казалось, искренне стремившегося к миру и относительному разоружению, то во второй половине 70-х годов перед ними оказывался человек, очень плохо понимавший происходящие в мире события и возглавлявший политическую группу, которая управляла от его имени одной из сверхдержав по принципу «после нас хоть потоп». Эта деградация человека и режима, возглавляемого им, поощрение всеобщей лжи и усиление тотальной безгласности искалечили сознание целого поколения. С этой точки зрения общие последствия брежневщины оказались не менее тяжелыми, чем сталинщины. И мы сделали еще не слишком много, чтобы преодолеть эти последствия во всех сферах жизни общества.