ской точки зрения»).
Марксистская точка зрения, как политкорректная, здесь не случайна, потому что именно ранний феминизм Клары Цеткин и других, породивший марксистский «смотризм» 20-х годов, уступил место также марксистскому по своим истокам феминизму Симоны де Бовуар и ее многочисленных последовательниц, который и стал одним из главных оснований современной политкорректности. Причем современные приверженцы политкорректности, и феминистки в частности, научились дифференцировать гораздо тоньше, чем то мог даже себе представить эрдмановский Егорушка. Важна не только содержательная смена оптики смотрения («по-марксистски» – «не по-марксистски»), важен и параметр объема и длительности смотрения. Согласно «Словарю феминизма»[4], существует как чрезмерный зрительный контакт (excessive eye contact) – оскорбительная форма сексуального «харасмента» (преследования, приставания), так и недостаточный зрительный контакт (insufficient eye contact) – не менее оскорбительная форма сексуального приставания, состоящая в том, что мужчина избегает смотреть на женщину, из-за чего она может потерять уверенность в себе и даже ощутить угрозу (часто сопутствует «жиризму» и «весизму»).
Не следует думать, что это некая политкорректная схоластика, не имеющая никакого отношения к реальной действительности. Так, понятие чрезмерного зрительного контакта стало широко известным публике после того, как в 1994 году студентка университета Торонто подала в суд на профессора, который пристально смотрел на нее во время лекции. Суд обязал обидчика выплатить жертве 200 тыс. канадских долларов.
В том же словаре имеются такие интересные политкорректные понятия, как, например, потенциальный насильник (potential rapist) – любое существо мужского пола, достигшее половой зрелости, коллаборационист (collaborator) – женщина, публично заявляющая о том, что ей нравится заниматься сексом с мужчинами, и даже абстрактное, или умозрительное, изнасилование (conceptual rape). Последнее – это воображаемое мужчиной участие в половом акте с женщиной без ее предварительного согласия.
В принципе умозрительное изнасилование также может стать предметом судебного преследования, хотя здесь могут возникнуть трудности с доказательствами. Впрочем, одним из доказательств может служить наличие чрезмерного зрительного контакта, а главным доказательством – как ни трудно кажется в это поверить – субъективное переживание самой женщиной факта умозрительного изнасилования. Так заставляет думать правовое признание возможности «посткоитального несогласия» (postcoital nonconsent). Посткоитальное несогласие – это формальный юридический отзыв и опротестование женщиной предварительного согласия на половой акт после его совершения. Признаваемыми судом уважительными основаниями посткоитального несогласия, как свидетельствует тот же самый словарь феминизма, являются:
– получение мужчиной предварительного согласия в тот момент, когда женщина находится под воздействием алкоголя, лекарств или наркотиков,
– психологическое принуждение к согласию (то, что прежде называлось «ухаживанием»), а также
– несоответствие полового акта ожиданиям и желаниям женщины.
Последнее напоминает ситуацию, когда покупателю товар не понравился или он решил, что на самом деле этот товар ему не нужен, и требует не то что деньги назад, а продавца под суд, причем без возврата товара. С одной стороны, все это находится на грани или даже за гранью абсурда. Но, с другой стороны, именно так и происходит формирование уже не воображаемой, а фактической, данной, так сказать, в опыте реальности политкорректной антиутопии.
В антиутопическом романе «Приглашение на казнь», написанном в середине 30-х годов, когда современный феминизм даже еще не родился, Владимир Набоков предвосхитил понятие умозрительного изнасилования, так сформулировав один из пунктов «Правил для заключенных», вывешенных в тюремной камере, где сидел герой романа Цинциннат Ц.: «Желательно, чтобы заключенный не видел вовсе, а в противном случае тотчас сам пресекал, ночные сны, могущие быть по содержимому своему несовместимыми с положением и званием узника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми, семейные обеды, а также половое общение с особами, в виде реальном и состоянии бодрствования не подпускающими данного лица, которое посему будет рассматриваться законом как насильник».
Предположить, что это может стать реальной правовой нормой, а нарушение ее – основанием судебного преследования, Набоков, наверное, все же в то время не решился бы.
Тактичность и политкорректность
Достаточно часто встречаются попытки отождествить политкорректность с просто вежливостью, корректностью в отношениях с другими людьми. Как сказано выше, для этого есть определенные основания, поскольку политкорректность связана с просто корректностью, по крайней мере логически.
Корректность все словари определяют примерно одинаково: это соблюдение в словах и поступках требований вежливости, приличий, долга. Корректность в этом смысле соотносится с вежливостью, учтивостью, обязательностью. А если заглянуть в словарь синонимов, то увидим, что синонимы корректности – любезность, галантность, обходительность, уважительность, предупредительность, правильность, пристойность, вежливость, тактичность, точность, деликатность, приличность, учтивость, четкость (и даже субтильность!). В этом списке мы выделили «правильность». Ибо этимологически слово «корректность» связано именно с этим термином. У нас оно было заимствовано в XIX в. из французского языка, где correct – правильный, корректный, производное от латинского correctus – правильный, в свою очередь произошедшее от глагола corrigere – приводить в порядок, корректировать, спрямлять. Так что, несмотря на большой ряд значений и синонимов, можно полагать, что термин «правильность» лучше всего передает изначальный смысл слова «корректность».
Несколько иначе определяется тактичность, или такт. В Толковом словаре Т. Ф. Ефремовой мы читаем: «Такт… (лат. tactus – прикосновение). Чувство меры, подсказывающее правильное отношение, подход к кому-чему-нибудь, создающее уменье держать себя подобающим образом. "Петр Иванович был человеком с умом и тактом". Гончаров. "Александр усвоил, наконец, и такт, то есть уменье обращаться с людьми". Гончаров».
Ярче всего на примерах объясняет, что такое такт, древнегреческий философ Феофраст[5]. Он действует как бы «от противного» и показывает, что такое такт, приводя примеры бестактности. Бестактный человек, говорит он, не имеет злого умысла, но делает все невпопад и не вовремя. Бестактно, говорит Феофраст:
– прийти за советом к занятому человеку,
– ворваться с пьяной толпой к больной возлюбленной,
– обратиться за поручительством к уже пострадавшему от поручительства,
– явиться в суд свидетелем, когда дело уже закончилось,
– поносить женский пол на свадьбе,
– пригласить усталого и только что пришедшего домой человека на прогулку,
– привести покупателя, предлагающего более высокую цену, к продавцу после уже состоявшейся продажи,
– начать рассказывать всё сначала, когда суть дела уже понятна собравшимися,
– явиться за процентами к только что потратившемуся на жертвоприношение должнику,
– рассказать при наказываемом рабе о том, как другой раб повесился от бичевания,
– попытаться в третейском суде поссорить стороны, желающие примириться,
– пускаясь в пляс, тащить за собой ещё не пьяного соседа.
Замечательные примеры из сочинения Феофраста, несмотря на то что им уже больше двух тысяч лет, совершенно нам понятны, очевидны для нас и отнюдь не противоречат определению такта в современном толковом словаре. Но в то же время ни описания Феофраста, ни современный словарь не намечают пути концептуального объяснения такта.
Здесь на помощь приходит знаменитый немецкий социолог Георг Зиммель. «Специфическая функция такта, – говорит он, – заключается в ограничении индивидуальных порывов, выпячивания собственного Я, внутренней и внешней претенциозности – в ограничении там, где этого требуют права других». Но всего интереснее его наблюдение за ситуацией, где такт проявляется ярче всего и которая вообще есть аутентичная ситуация проявления такта. Это ситуация общения как такового, общения ради общения, которое происходит на приемах, светских раутах, вечеринках – пати и т. п. В общении в таких случаях, говорит Зиммель, «не присутствуют те черты личности, которыми она обладает в силу объективных структур. Богатство и общественное положение, ученость и известность, исключительные способности и заслуги индивида не должны играть в общении никакой роли, в крайнем случае они могут проявляться как легчайшие оттенки той имматериальности, которую приобретает реальность вообще, сталкиваясь с социально-художественным образом общения. Неуместно, бестактно (поскольку это противоречит правилу общения) привносить в него глубоко личностное – сугубо личные проблемы и разочарования, приподнятость и подавленность, свет и мрак глубин жизни. Это исключение личностного доходит до крайности: дама, например, не могла бы появиться на интимно-дружеской встрече в присутствии одного или нескольких мужчин в таком декольте, которое вполне нормально и уместно в «обществе». Там она менее ангажирована именно как индивидуальность и может позволить себе безличную свободу маски, ибо хотя она здесь – только она, но она не целиком, а лишь в качестве элемента формально существующей совместности»[6].
Другими словами, такт – это исключение и подавление в ходе общения всего личностного во имя участия в общении. Здесь не участвуют сугубо личностные черты индивидов – их персональные характеристики и социальное положение, их жизненные цели и жизненные беды и проблемы. Поэтому в определенном смысле участники такого общения ради общения, члены «общества» более свободны, чем в тех случаях, когда взаимодействие носит содержательный характер и его участники преследуют какие-то свои важные жизненные цели. Свободна зиммелевская дама с большим декольте, потому что она здесь никого не стремится соблазнить, так же как ни от кого не ждет нескромных взоров либо слов.