Когда выпал снег, пришлось прекратить полеты на колесах и осваивать лыжи. Для этого с самолетов сняли складывающийся подкос шасси с цилиндром подъема и выпуска, заглушили систему и поставили жесткую ферму, исключающую складывание шасси. Полеты на лыжах мы освоили быстро, но пришлось в стартовый наряд вводить новую должность, не предусмотренную никакими уставами и наставлениями. Дело в том, что после буквально минутной стоянки лыжи настолько примерзали к снегу, что мощности двигателей не хватало, чтобы сдвинуть самолет с места. Вот тут и появлялся «молотобоец» с большущим деревянным молотом, обшитым резиной, ударял сбоку по носку лыжи, и самолет срывался с места.
В полетах был один не очень приятный момент. Кабина штурмана в «ДБ-3Б» («моссельпром», как мы ее называли) с обеих сторон и сверху для лучшего обзора имела многочисленные плексигласовые окна, но в процессе эксплуатации многие из них были разбиты и заделаны обычной фанерой. А между рамкой и листами фанеры, естественно, были щели. Что из этого получалось? За время полета и штурмана, и летчика (перегородка между нашими кабинами отсутствовала) сильно продувало. Хорошо мы хоть меховые маски надевали, а то бы у нас у всех были обмороженные лица. Впрочем, разве кто-из нас об этом беспокоился? Мы спешили на фронт! Мысли только об этом! В самом начале усиленно тренировались делать обычный полет по кругу: взлет, посадку, горизонтальный полет и т. д. Потом уже стали учиться, как на заданный курс выходить. И это нам было легко, ведь уже умели делать то же самое на другом самолете. А вот когда начали летать в закрытой кабине, ориентируясь только по приборам, тут уж разницу почувствовали. Однако за зиму мы все весьма неплохо освоили и такой вид полетов, так что теперь могли вплотную учиться выполнять ночные задания.
Весна на время прекратила нашу летную практику, и пока не высохли взлетно-посадочная полоса и стоянки, мы даже не ходили на аэродром, а усиленно штудировали конструкцию и особенности очередного самолета — теперь уже «Ил-4».
Как только летное, поле стало пригодным к полетам, прилетели и долгожданные «Ильюшины-4». Мы приступили к освоению и изучению кабин самолетов и нового оборудования. А еще нас исключительно обрадовало то, что совершенно для нас неожиданно из тыловых училищ прибыли штурманы, радисты и воздушные стрелки, и начали формироваться экипажи.
Отныне все полеты проходили только в составе штатного экипажа, и здесь мне очень повезло. Наша четверка получилась очень дружной, прекрасно знающей свое дело. Штурманом был Аркадий Васильевич Черкашин, стрелком-радистом Иван Дмитриевич Корнеев, воздушным стрелком кинжального пулемета Георгий Белых. Каждый из нас был готов прийти на помощь другу, словом, один за всех и все за одного!
«Ил-4» нам всем очень нравился. В нем ведь была широкая кабина с хорошим обзором, значительно упрощенная система запуска, полное отсутствие перекидных и перекрывных кранов, радиополукомпас «Чайка», крупнокалиберный пулемет на турели у стрелка-радиста, значительно изменена штурманская кабина. Все это делало самолет более современным и удобным. А то ведь в «ДБ-3А», «ДБ-3Б» кабина была очень узкая, да еще с откидной крышкой, из-за которой, чтобы влезть в кабину, надо было откидывать борт. А это очень неудобно, и обзор в результате никуда не годный, видимость отвратительная!
Переучивание и полеты на новом самолете не вызвали никаких трудностей. Вскоре мы начали осваивать ночные полеты и перешли к самому важному этапу переучивания: к длительным ночным маршрутам с обязательным бомбометанием на полигоне. Экипажи готовились индивидуально, никто отстающих не ждал. Поэтому небольшая группа вырвалась вперед, в том числе и наш экипаж. Мы сдали зачеты по всем видам подготовки. Последнее зачетное упражнение заключалось в том, чтобы провести в воздухе шесть часов, отбомбиться на полигоне и летать потом еще два часа. Каждый из нас волновался, но когда мы вернулись, командир нам сказал: «Молодцы, так и будете воевать!» И мы были уверены, что очень скоро станем героями. Война хоть и шла уже долго, но мыто ее до сих пор не нюхали, не видели толком. Глупая романтика в голове была. Куда она потом так быстро делась?
Глава четвертаяПо пути на фронт
В начале июня 1943 года из Москвы прибыл транспортный «Ли-2». Нам, новоиспеченным старшим сержантам, зачитали приказ, выдали документы, и на следующий день четыре экипажа — Миши Юмашева, Даниила Сиволобова, Саши Леонтьева и мой — вылетели в Москву, в штаб дальней авиации. Приземлились мы на центральном аэродроме на Ленинградском проспекте. Взлетная полоса тянулась по печально знаменитому Ходынскому полю. А напротив возвышалась академия имени Жуковского, в ней тогда и располагался наш штаб. Мы из самолета вылезли, перешли Ленинградское шоссе с чемоданами в руках и сразу очутились в штабе дальней авиации. Оформили нас быстро. Нам очень повезло, все четыре экипажа получили назначение в одну часть: в 455-й авиаполк 48-й авиадивизии дальней авиации, располагавшийся на аэродроме Туношное, в десяти километрах южнее Ярославля, на самом берегу Волги.
Однако нам в штабе сказали: «Поторопитесь, поезд на Ярославль отходит через два часа!» И мы все с рюкзаками и чемоданами поспешили на Ярославский вокзал. В метро, несмотря на войну, было многолюдно, хотя и не настолько, как в мирное время. Оказавшись в дребезжащем вагоне, я смог наконец отдышаться. О чем-то разговаривать не было сил. Мы с друзьями просто улыбались друг другу, на седьмом небе оттого, что все-таки едем на фронт. И порой мне казалось, что наш вагон не несется, а как-то уж очень медленно тянется по темному тоннелю.
Но вот и нужная станция. Из электрички мы буквально пулей полетели на вокзал: так боялись опоздать на поезд. Выяснили, на какую нам платформу. Оказалось, нужный состав, который шел на Архангельск через Ярославль, как раз только прибыл. В результате мы очутились возле вагона одними из первых.
Мне, как я и хотел, удалось занять верхнюю полку. В вагон заходили все новые и новые экипажи. Уже кое-кто полез на третью, багажную полку. У всех вокруг были радостные лица. Новоиспеченные офицеры и сержанты, мы все радовались своей молодости и тому, что нам предстоит защищать Родину. Вдруг в поезде появились люди, не имеющие отношения к военной науке. И даже более того — девушки. Мы сразу, конечно, с полок поспрыгивали, и давай глядеть, кто это появился. Оказалось, большая группа студентов Московского рыбного института едет на практику на Белое море. Одна студентка — маленькая, пухленькая, очень симпатичная — сразу привлекла мое внимание. Мы познакомились, ее звали Ниной. Разговорившись, мы вышли с ней в тамбур и практически до самого Ярославля в тамбуре и простояли. Мне самому очень трудно передать атмосферу, которая была тогда. Но у Давида Самойлова есть стихи, где очень точно описывается схожая ситуация:
…Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Я даже уже не помню, о чем конкретно мы разговаривали, стоя в тамбуре. Наверное, Нина рассказывала о своей учебе, о семье, о планах, о мечтах. И я говорил о чем-то таком же. Жалел, конечно, что не могу похвастаться героизмом и боевыми подвигами, но не смущался, зная, что все они впереди. Планы на будущее я тоже строил радужные. Ни я, ни Нина еще не видели настоящей войны, а та информация, которая доходила до курсантов нашего училища и до студентов московских вузов, мало позволяла судить о реальном положении дел. Поэтому мечтать было легко, и можно было не бояться того, что впереди.
Несколько раз за дорогу в тамбур выходил мой Аркашка и спрашивал нас: «Вы тут не замерзли?» Но летняя ночь была теплой, звездной, и мы не возвращались в вагон. Там ведь полно народа, даже багажные полки все заняты, хотя и не так, чтобы по нескольку человек на каждой полке. А в тамбуре большую часть пути мы с Ниной пробыли наедине. На одной из остановок к поезду подошла женщина с корзиной, полной букетиков земляники с крупными красными ягодами. Я купил земляничный букетик Нине. Все-таки это была судьба: до самого Ярославля мы с Ниной так и не смогли наговориться. Прощаясь, я ее впервые поцеловал.
Когда вышел из вагона, то к чувству радости от того, что скоро окажусь в своем полку, конечно, примешивалась горчинка расставания. От перрона мы двинулись пешком по адресу, который нам дали в штабе, в направлении Туношного, до которого оставалось километров десять. Ярославль 1943-го практически не отличался от довоенных городов. Это был глубокий тыл, и по пути мы не увидели ни нищих, ни инвалидов. Как я узнал потом, даже беженцы в Ярославле распределялись по общежитиям. Таким образом, все настраивало нас на мажорное восприятие войны.
Нам везло: едва мы успели отойти от вокзала, нас подобрала попутная полуторка, и до полка мы, что называется, домчались с ветерком. По дороге я думал о Нине, которая со своими однокурсниками поехала дальше до Архангельска. Она оставила мне свой адрес, и, забегая вперед, скажу, что вскоре у нас началась бурная переписка. Треугольнички фронтовых «конвертов» тогда доходили надежнее и почему-то даже быстрее, чем в наше мирное время. И получилось, что больше всего друг о друге на первых порах мы узнали именно из писем. Но тогда, в тесном кузове полуторки, я еще не мог быть уверенным, что мое общение с Ниной как-то продолжится. Хотя вспоминал, как она на меня смотрела, и знал, что я ей напишу, а она обязательно мне ответит.
По прибытии в полк мы представились командиру подполковнику Григорию Ивановичу Чеботаеву и сразу были распределены по эскадрильям. Сашка Леонтьев — в первую, Данька Сиволобов — во вторую, а я с Мишей Юмашевым — в третью авиаэскадрилью, к майору Владимиру Васильевичу Уромову, с которым мы и прослужили до конца войны.