«Обшитые изнутри мягкой кожей со множеством дорожных карманов, сани были снабжены окошками и обогревались круглыми медными флягами с кипятком. В задке саней помещалась застланная медвежьей полстью кровать, в голове кровати – походная аптечка со снадобьями и инструментами первой необходимости», —
ну, и так далее по музейной описи либо по техпаспорту восемнадцатого века. Но вот прибыли. Навстречу царю выезжает некий сановник – заметьте, не статист: вот только что страницы три он мыслил и чувствовал, то есть мы как бы вправе ждать от него впечатлений. Автор дарит нам красивую пейзажную зарисовку, а потом:
«На коротконогой караковой кобыле Брюс подскакал к императорским саням и был впущен. Петр глядел хмуро, с силой потирал пальцами прыгающую щеку.
– Знаю, знаю! – отмахнулся он от Брюса. – Завод, небось, заново покрасил!» —
и т. д., мы тоже знаем, откуда эта прыгающая щека.
Вы согласны, что ни один прозаик настоящий не удержался бы – непременно дал бы этому Брюсу хоть пару секунд – забраться внутрь, вобрать запах, тепло, потемки, тесноту (каким движением Петр отмахнулся – и при каком свете видно, как щека прыгает, ведь снаружи вечер), – а иначе зачем было тратить страницу на устройство экипажа?
Однако даже и беллетрист обязан был в первом предложении между «подскакал» и «был впущен» вставить: спешился. Иначе Брюс въезжает в сани верхом, – зато, правда, на коротконогой караковой: то-то и оно – автор заворожен звуком фразы и не видит, что в ней происходит.
А вообще-то слог у Давида Маркиша опрятный, легкий, разнообразный; запоминающимися чертами не обладает, но модные эффекты применяет со вкусом.
«На эстраде завывал хор цыган. Звенели гитары, бубнили бубны. Цыганки, перебирая плечами и лениво вскидывая костлявые колени, расхаживали». В самом деле хорошо. Даже немного жаль, что конструкция последней фразы придумана Л. Добычиным.
А вот эта – Андреем Платоновым: «Получалось, что агитатор врал не по вредному умыслу, а от полного непонимания горных кочевых обстоятельств, – и это говорило в его пользу».
Ну, а без интонаций Бабеля просто никак не обойтись в романе о Бабеле, это понятно.
Хотя лично меня почему-то раздражает, что Давид Маркиш без конца жонглирует самой знаменитой фразой – и она у него все время падает:
«…в поле выйти, в райское русское поле, по которому ходят женщины и кони, и просить там Бога и молить о чем пожелает душа…»
Нет сил передать всю фальшь возникающей картинки; синтаксис тоже хорош; Исаак Эммануилович, увидав такое на своей странице – о чем пожелает душа, – не теряя ни минуты, полагаю, застрелился бы.
«– А во-вторых, вы кое-что знаете за лошадей. Это не я написал про мир, по которому гуляют женщины и лошади.
– Про луг, – придирчиво поправил Иуда Гроссман…»
«…что все эти разгуливающие по зеленому лугу вперемежку с лошадьми женщины ей и в подметки не годятся…»
Такой кокетливой, изысканной глухоте я предпочитаю обыкновенную, вроде того, что «на родине Иуда Гроссман числился фигурой неоднозначной», или вот как в восемнадцатом веке женщина говорит народным языком: «…ты хочешь есть, значит, ты здоров. А я уж думала, на тебя лихоимка какая напала негодная», – а хотела, наверное, сказать: лихоманка, – благо редактору все равно.
Тем не менее – и даже несмотря на то, что автор позволяет себе заимствовать сюжетные ходы прямо из оперных либретто (я не шучу, клянусь: помните Риголетто? Вот и царский шут Лакоста мстит за поруганную честь обольщенной дочери; и что Шафиров ради спасения военного потенциала России приводит царицу – с молчаливого согласия царя – в шатер турецкого военачальника, – тоже, разумеется, из оперы, только не помню из какой; что-то библейское), – тем не менее, повторяю, качество беллетристики приличное; вот только тенденциозная она нестерпимо.
Исторический роман, как явствует, собственно, уже из полного титула (см. выше), проводит идею, что евреям в России делать нечего: чужие они тут, прохожие. Концепция, не спорю, богатая. Во всяком случае, автор послесловия к роману – Анджей Иконников-Галицкий принял ее к сердцу с увлечением и пишет так:
«Но искренними сынами Царства быть они не могут, ибо место их – нигде, общество их – государство в государстве, и путь их – бегство, эмиграция, измена…»
Правда, сам Давид Маркиш так далеко не заходит; не дальше обычных благоглупостей типа – за что они нас не любят? – что мы им сделали?
Кстати, ничего такого особо прискорбного я в судьбах полудюжины «евреев Петра Великого», выведенных Давидом Маркишем, не различаю. Шафиров и Девиер добились богатства и почестей, потом отведали опалы, как очень и очень многие честолюбцы, не только из евреев и не только в России. Шут Лакоста побывал в ссылке, а затем подобру-поздорову убрался в свою Германию. Все они (также и вскользь намеченные братья Веселовские) умерли ненасильственной смертью – огромная удача в XVIII столетии!
Некий Борух Лейбов – это правда – был сожжен в Петербурге у Гостиного Двора вместе с офицером Возницыным, которого якобы совратил в иудаизм. Но Петр Великий тут как раз ни при чем (его и в живых не было), а при чем – мадам Возницына: дрянная женщина подала на мужа донос, в степень правдивости коего мне сейчас вникать недосуг.
А раскольников сжигали целыми селами, а Виллему Монсу отрубили голову, а Кикина колесовали, а Степана Зотова «насадили на кол», – это лишь те имена, что упомянуты в романе Давида Маркиша. Что и говорить, страшно жестокие нравы. В петровской России жить было трудно всем. В России вообще трудно жить. Жить вообще трудно.
(А что при разграблении Речи Посполитой в конце XVIII века дорогая наша империя прихватила, в нагрузку к территориям, еще много-много евреев – и долго-долго оттачивала на них феодальное правосознание до остроты пролетарского интернационализма, – это из другой оперы – «Великая дружба», или «Двести лет вместе», – короче, Петр I опять не виноват.)
Персонажи Давида Маркиша жили – и служили – не хуже других, изменников среди них что-то не видно. Авраам Веселовский, кажется, действительно сочувствовал царевичу Алексею, – ну и что? из наирусских русские сочувствовали: тот же Кикин.
Не понимаю, с чего это Анджей Иконников-Галицкий заговорил про еврейскую измену. Но он в этом послесловии вообще какой-то странный. Счел уместным сравнить Давида Маркиша с «Автором Библии»: оба, видите ли, помещают основную тему «в пространство историософского мифа» (я так понял, что это не комплимент современному сочинителю – скорей укор Господу Богу: тоже, дескать, обращается с фактами как сивый мерин, – знай давит на мораль).
Тут же объявлено: как только будет восстановлен Иерусалимский храм – «по обетованию, закончится история вообще». Хотел бы я знать, кто дал Анджею Иконникову-Галицкому такое обетование. Во всяком случае, в Новом Завете (не говоря уже о Ветхом) ничего подобного нет, ни даже в Коране.
Давно пора поставить точку, а еще у нас на руках роман про якобы Бабеля. Автор изо всех сил намекает, что его герой, по имени Иуда Гроссман, – это, мол, сам Бабель и есть. Но, по-моему, он заблуждается. Это тень Бабеля – если хотите, кукла – исполнитель похожей биографии (то есть, конечно же, – виноват! – еврейской судьбы; у Киплинга, надо думать, судьба была английская, у Сэй-Сёнагон – японская; вот и Бабель ясно чем интересен и как талантлив). Тоже и тут какая-то концепция: вроде того, что зря ввязались евреи в революцию, обрадовались ей, как дураки, нет, чтобы сразу всем уехать в Палестину.
Не сомневаюсь, что и этому произведению обеспечен в нашей стране самый горячий прием.
«Идиот» под псевдонимом
Федор Михайлов. Идиот
Роман. – М.: Захаров, 2001.
Издатель, конечно, жаждет возмущенных восклицаний, смешной риторики против попиранья заветных святынь, – прямо необходим ему для бесплатной рекламы какой-нибудь романтик, а лучше ханжа.
Но здесь ничего этого не будет. Случай уголовный, но не страшный. Обыкновенный плагиат, разве что с необычным оттенком цинизма. К тому же пострадавшая сторона практически отсутствует. И ущерб, даже моральный, невелик: порядочный человек, купив – скажем, по ошибке – эту книжку, потеряет только деньги. А кто получит удовольствие, тот его, надо думать, заслужил.
Затея нехитрая, вроде забав незабвенной старухи Шапокляк. Этот самый Федор Михайлов, именуемый в дальнейшем Псевдоним, переписал – абзац за абзацем – вроде как сканировал – роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: переменив реалии на постсоветские;
упростив – во вкусе вневедомственной охраны – лексику и синтаксис; изменив многим героям фамилии; кое-что присочинив, кое-где убавив, но в целом рабски следуя композиции подлинника.
Князя Мышкина теперь зовут Саша Гагарин, он дальняя родня космонавту, в Россию прибывает из Америки, оттуда же переводят ему капитал.
Настасья Филипповна тут – Надя Барашкова, фотомодель.
Рогожин – Барыгин. Он – бандит.
И так далее.
Все это сказано в аннотации, так что читателей с мало-мальски приличным средним образованием издатель не обманывает. То есть, конечно, обманывает, но изящно, в два хода: расчет не на невежд, а на снобов. Сноб говорит себе: не может же быть, чтобы меня, такого умного, так откровенно ловили на такой беззастенчиво голый крючок. Одно из двух – либо теперь в моде наживка невидимая, либо сам крючок обладает вкусовыми свойствами. Любопытно, любопытно…
Действительно: этот крючок даже не порвет губу; всего лишь оставит во рту скверный привкус. Верней, в памяти – неловкость и досаду. Знаете, бывают такие шутники: в компании радушно подносят новоприбывшему гостю стакан водки, заботливо придвигают закуску, – гость, выдохнув, осушает стакан – и компания наслаждается выражением его лица в следующую секунду: когда он понимает, что в стакане была вода… Вполне безобидная вроде шутка, – но пить с тем приятелем больше не хочется.