Катаракта
Ида Наппельбаум. Угол отражения: Краткие встречи долгой жизни
СПб.: Петербург – ХХI век, 1999.
Снайпер, недавно убивший вице-губернатора, стрелял с чердака, который был когда-то квартирой знаменитого фотографа Наппельбаума.
Дочери фотографа любили литературу. Фредерика была из них самая талантливая, Ольга – самая умная, Ида – самая красивая. Сестры стали несчастны по-разному, но Ида жила дольше всех.
На старости лет она согласилась писать мемуары. Ведь она была не кто-нибудь, а поэтесса Серебряного века. Получилось полсотни заметок о знаменитых современниках. Они-то и собраны в этой книге. Ида Наппельбаум вспоминает…
О Николае Гумилеве – что у нее хранились его портрет и портсигар; портрет уничтожен, а портсигар сохранился.
Об Александре Блоке – что он сказал ей: «Ну, зайдемте», когда она принесла ему фотографии, – а стихов ее не захотел ни слушать, ни читать.
Об Алексее Толстом – что он купил ей огромный букет полевых цветов.
О Борисе Эйхенбауме – что у него была полосатая пижама.
Об Осипе Мандельштаме – что с ним и его женой и с сестрой Фредерикой каталась на лодке по Царскосельскому пруду – а когда прогулка кончилась, Мандельштам и Н. Я. первые вышли на причал – «и они исчезли, оставив расплату с гребцом пораженным девицам».
О Бенедикте Лившице – что курил хороший табак, но с молодой женою не был джентльмен: не подхватывал кошелку да еще заставлял корпеть над подстрочниками для французских его переводов, – «и она, огорченная, со слезами на глазах покидала веселое общество».
О Натане Альтмане – что его вдова на гражданской панихиде «сидела вся в черном, с по-монашески завязанным платком, с упрятанными в него всеми недостатками возраста»…
О Дмитрии Шостаковиче – что он помог ей снять пальто. В этом эпизоде, между прочим, слог трогательный:
«И вот то, что он снял с меня пальто и повесил его в передней, – меня убило. Я была весьма скромно одета и, главное, подкладка на пальто была рваная. Я совершенно не помню, о чем мы говорили втроем, что я записывала. Ничего. Я все время думала о подкладке. И сейчас думаю».
С Анной Ахматовой мемуаристка виделась много раз и подробно запомнила три с нею разговора: один светский – о ломаном стуле, о банке болгарского компота (шестидесятые годы!), и два литературных – то есть, разумеется, о стихах Иды Наппельбаум. Особенно замечательный случился в 1927 году:
«Уходя, я спросила, как ей понравилась моя книжка „Мой дом“.
– Понравилась, – ответила кратко Ахматова.
– Какой из стихов больше других? – опять спросила я.
Она взглянула на меня таким быстрым, таким ревниво-женским взглядом. Я без слов ее поняла. Анна Андреевна ответила не задумываясь, точно ответ был готов: „Пробуждение“».
Таким образом, в обладание историков литературы поступает еще одно слово, произнесенное Ахматовой, а вдобавок и многозначительный взгляд. Не примись Ида Наппельбаум за воспоминания, все это кануло бы в летейские, как говорится, струи. А теперь комментаторам пожива.
Впрочем, Ида Моисеевна, желая облегчить их труд, сама разъясняет, что названное стихотворение в свое время «очень понравилось» Гумилеву; мало того – мэтр сказал буквально следующее: «Ахматова никогда так бы не закончила его. Очень интересно». Вот отчего семь лет спустя Анна Андреевна так посмотрела на Иду Моисеевну.
Со своей стороны, я рискнул бы истолковать этот взгляд в другом смысле. Ведь как было дело: Ида Наппельбаум преподнесла Ахматовой свою книжку. Выждав «какое-то время», – в течение которого А. А. вела себя так, словно и не получала этого подарка, Наппельбаум позвонила ей по телефону и назвалась в гости. Говорю: назвалась, потому что совершенно очевидно – Ахматова и при этой встрече пыталась обойти молчанием животрепещущую тему («говорим о друзьях, о книгах»). Вопрос, ради которого бедная И. М. пришла, удалось выговорить – и желанный ответ вырвать – лишь на прощанье, практически – в дверях. Вот я и полагаю, что странный взгляд, каким одарила Анна Андреевна Иду Моисеевну за попытку развить успех, можно приблизительно перевести предложением типа: да уйдешь ли ты когда-нибудь, наконец?
В пользу данной гипотезы стоит добавить, что пресловутое «Пробуждение» вряд ли действительно нравилось Ахматовой, потому что это стихотворение ничтожное. Впрочем, вот его текст:
Помню детство свое без иконы,
Без молитвы и праздничных дней.
Вечера была так благовонны
Без пахучих субботних свечей.
Никогда не была в синагоге
И в мечеть не входила босой,
Только жутко мечтала о Боге,
Утомившись тоскою ночной.
И теперь у меня нет святыни,
Не вхожу я на паперть церквей,
И веселый приход твой отныне
Стал единственной пасхой моей.
Как видим, Гумилев не ошибся: подражание рабское, а финал плоский. Но в этой пресловутой студии – в «Звучащей раковине» – таких грубостей хорошеньким девушкам не говорили.
Ну, а мы промолчим о стихотворениях Иды Наппельбаум, сочиненных на восьмом и девятом десятке (они составляют в книге «Угол отражения» целый раздел). Нельзя, однако, не привести поразительную сцену из пятидесятых годов: Ахматова слушает стихи Иды Наппельбаум, написанные в ГУЛАГе. Силуэт Ахматовой тут странно двоится – точно на испорченном, дважды использованном фотокадре. Сначала сказано: «Она была нервна, озабочена, не сидела спокойно, постоянно поднималась, выходила, входила…» Но в другом абзаце: «Она слушала внимательно и даже удивленно, говорила: „Нет! Она никогда не смогла бы так написать, если бы не побывала там…“ Говорила обо мне „она“ прямо в лицо…» Что-то из этого непременно должно быть правдой.
Вообще, нельзя утверждать, что «Угол отражения» не представляет ни малейшей ценности. Довольно много интересных фотографий. Несколько автографов. Занятный конспект одной речи Виктора Шкловского. Содержательная заметка об устройстве дома-коммуны советской интеллигенции – на углу улицы Рубинштейна и Пролетарского, ныне Графского переулка… Тень жизни настолько унизительной, что нельзя ее стерпеть, если понимать и помнить.
Танго с курносой
Владимир Янкелевич. Смерть
Vladimir Jankélévitch. La Mort
Пер. с фр. Н. Кисловой и др.; вступ. ст. П.В.Калитина. – М.: Изд-во Литературного института, 1999.
Владимир Янкелевич, французский философ (1903–1985), будто бы первый из людей попробовал подумать о смерти неотрывно, непрерывно, как можно дольше, в упор и до упора. Оказалось, что это неимоверно трудно – все равно как смотреть на солнце. Сравнение точное (впрочем, не новое), – потому что дело не в чувствах, а ум не выдерживает – выходит из строя. Человеческое мышление не справляется с фактом по имени Смерть, не в силах включить его в систему своих категорий, подыскать подходящую аналогию, привязать его к чему-либо понятному. Потому что это факт особого порядка, уникальный, противостоящий всем остальным. Пресловутое, хваленое наше мышление запрограммировано кем-то исключительно на обработку данных т. н. бытия.
Смерть зияет посреди сознания как черная бездна – мы видим ее и не видим: это пятно слепоты. Небытие – буквально – не нашего ума дело.
Можно сколько угодно размышлять, и говорить, и писать о смерти, но мыслить о ней, помыслить ее – нельзя.
Собственно, это и есть сквозная и центральная тема книги Владимира Янкелевича: что такую книгу нельзя написать – и поэтому незачем. С нашей мыслью смерть не имеет ничего общего, мыслью смерть не схватить, это то же самое, что решетом носить воду или ловить ветер. С философской точки зрения философия смерти – абсурд. Множество блестящих страниц, тысячи и тысячи слов посвящает автор опровержению своего замысла!
«Бессодержательность мысли о смерти легко объяснима. Если использовать здесь терминологию Шеллинга, смерть – это ничто, разрушающее мысль; смерть не есть небытие; мысль ни о чем, как мы говорили, – это не-мысль; здесь отрицание отскакивает от объекта к субъекту, убивая его. Смерть – именно это ничто, убийственное отрицание. Смерть – не такой объект, как другие! Мысль мыслит понятия в их отношении к другим понятиям, то есть относительно и частично; мышление, как ходьба, выдвигает одно понятие перед другим; исходя из этого, смерть – тотальное не-бытие всего нашего существа – так же немыслима, как и бытие, и даже еще более немыслима, поскольку предполагает, прежде уничтожения бытия, помыслить его полноту… Непостижимость смерти – за пределами наших понятий!»
Итак, смерть непостижима: не поддается мышлению, так как ни на что не похожа. Между тем она – факт, причем наиболее существенный в уделе человека, факт роковой. В течение всей жизни мы постоянно ее предчувствуем и ожидаем, – и никому не все равно, где и как произойдет ужасная встреча и случится ли потом с нами что-нибудь еще.
Поэтому книгу с таким заглавием, – да еще узнав из предисловия, что автор – «французский гений» и читать его надо, как святых отцов, – и заглянув в текст – а перевод по большей части хороший, слог действительно красноречивый, глубокомысленный, – прочитать вроде бы необходимо.
Чего стоят одни названия частей: «Смерть по эту сторону смерти», «Смерть в момент наступления смерти», «Смерть по ту сторону смерти»!
Между тем автор не раскрывает тайн. Метод его – апофатический. Он повествует о том, чем смерть не является (ничем!), на что она не похожа (ни на что!), какими способами мы не можем совершенно ничего про нее узнать (никакими!)… Он развеивает тьму житейских предрассудков, философских ошибок, разоблачает самонадеянные парадоксы, противопоставляя всему этому тезаурусу иллюзий обескураживающую и довольно скучную правду: все и любые суждения о смерти не основаны ни на чем.
Ничто – антиматерия смысла, только и всего. Тайну не вырвать, потому что тайны нет. И кульминация наступает в разделе, так и озаглавленном: «Последний раз не заключает никакой тайны»: