ерное он задумчиво
Смотрел за стеклянный мир
В волнах дождя и тумана
Руки скрестив стояла
Бледная тонкая панна…
Вы — а напротив — он
Он размышлял что завтра
Вечером умрёт
На сцене
А скоро в ненастный вечер
И в жизни умрёт
«Если я спрошу зачем ты живёшь…»
Если я спрошу зачем ты живёшь
И пахнешь животным запахом
И находишься именно в моих руках
Ты ответишь что я с Есениным схож
Такая же странность во мне…
Мне льстит конечно сравненье с великими
Я сделаю загадочно неизвестно что…
Сумею дать людям ночь эту с бликами
И твоё пальто…
Сумею сказать про своё окружение
Женщину пустую…
Про изнеможение, отражение,
Смотрение в мостовую…
Конфеты поздно открыты
В конфетах зеркальные стены
И можно видеть как смутны
Мои и твои черты
Можно видеть как мнутся
При виде твоём — мужчины
И женщины что-то предчувствуя
На профиль мой глядят…
Это — кривлянье людское
Мы ничего не стоим…
Слова наши пылью будут
Завтра же…
И волосы будут пылью
И стёкла и конфеты
Где много мужчин и женщин
Вечером в темноте…
«Им тоже надоело бремя смерти…»
Им тоже надоело бремя смерти
Как нам с тобой такую жизнь нести
И всем ещё случайно не потухшим
Потухшими глазницами цвести…
Когда-то вы до суетного ужаса
До распрямлённых на простенке шей…
Жили тонкими девушками
В России старых царей…
Запах парчово-молевый
И соболиная сухость…
С бледным лицом и с женщиной
Хожу я теперь мимо вас…
«Я проживу бесцельный, незаметный…»
Я проживу бесцельный, незаметный
Никто не знает то что ты была
Что я ходил и слушал ветер
И дольние колокола
Церквей поблёкших и замшелых
И долго гладил
Дрожала в пальцах неумелых
Ты тоненькая вся…
Мы только дети века смерти
Пришли смотреть на лики богородиц
Одно из них — печальная — похожа
На твоё остывшее лицо
Ведь ты всё знаешь… Знаешь что напрасно
Хождение вдоль этих стен и камня
Когда-то белой старой штукатурки
Вдоль глаз и плеч усталых богородиц
«А ты кто с мимолётными желаньями…»
А ты кто с мимолётными желаньями
Приходит чтобы быть чужой
Скажи какая жизнь тебя устраивает
И должен для тебя я быть какой
Может мне стоит пережить минуты
И добиваясь славы — быть борцом
Развить и грудь и мышцы
Чтобы люди
Склонялись перед мощным кулаком
Чтобы на ринге или на ковре
Мне аплодировали хлёстко…
«Приди как артист цирка…»
Приди как артист цирка
Скажи — я артист цирка
И делай, делай вещи, как клоун
Как арлекин
Я прошлый артист выступаю
Своё ремесло вспоминаю
И в гриме лицо изгибаю
И чёрные рожи кляну…
Кому мы на свете любимы
И кто побежит ногами
С косматыми фонарями
Ночные улицы мимо…
Искать со следами грима
Ушедшего человека…
Ну кто побежит?
Спросит там где автобус
И там где трамваи
Вы тут его не видали
Он так недавно пришёл
Да, он бледный и серый
Как цирковые портьеры
Да — это тот, что счастье
«Чужие деревья……»
Чужие деревья…
Я шёл через Кавказ…
Я нёс на палке
Оклеенный пузатый чемодан
И молодость была и было лето
И был в долине тоненький туман
И речка мне невидная шумела
Казалось мне она сильна
Вода должна быть изумрудно-белой
И изнутри песком освещена
Стояли великаны-чародеи
Оттуда снизу подымали тело
И там внизу их корни
Мощно впились
В живую твердь гранита и земли
«Я и детства не имел…»
Я и детства не имел
Сейчас в моём автопортрете
Найдёте вы что молод я и смел
Как безрассудны выросшие дети
Что я готов сквозь травы обрасти
Ключицею и тонкими костями
Которые едва пришлось нести
Между людей и между тополями
К всему я был исполнен ласки
К деревьям к дыму и к броску вперёд
И не любил я всяческие маски
Особенно когда наоборот
Вид у владельца острозубый
А он пытается себя укрыть
Улыбкой скромною
«Неумолимое время как камень…»
Неумолимое время как камень
Повисший на шее камень.
Время без женщин…
Без утлости без ущербности
Без веры что гладь волос
Избавит от всех вопросов…
Не надо будет бояться…
Ошибаться мучиться
Только женщина нужна
Самая лучшая
И сразу в мире уютно…
Блажь и тишь…
И ты спокойно ночами спишь
Не вскакивая не вытирая
Поминутно холодный пот…
Она лежит рядом живая
Она никуда не уйдёт…
Но все мы голодные волки
И главное — серость степей…
Не видя людей подолгу
Сильнее любишь людей…
«Пустая пустая ненужная…»
Пустая пустая ненужная
Улица считает шаги
Вмещает шаги
Мои и других прохожих
Приезжих из других городов
Спешащих с чужих улиц
А у меня голубой закат
Яркий закат качается…
Плетётся по улице аристократ
И губы кривит — кривляется…
В полнеба закат
В пол-улыбки губы…
А половина растерянность…
Никому не любимый
Проживу чиновником
Не понявшим своё время
Зелёные пуговицы мундира…
Тёмная непролазная грязь окраин
Мы примостились в жизни с краю
С самого краю…
И будут рассветы листами бумаги
И будут закаты листами
«Жизнь моя нелепая святая…»
Жизнь моя нелепая святая
Я как странник всюду лишь на миг
Постою помучусь почитаю
Пару слов из непонятных книг
Прочернею на кольце заката
Ты увидь пойми и не жалей
Разве мы живые виноваты
И в судьбе и в участи своей
Разве выбирать дано
Боль иль радость, слово или мрак
Обречён и я уже давно
Вызывать усмешки на губах
И недоумение вопросов
И тоски…
«Что такого случилось…»
Что такого случилось
Это не событие большое
Под крышей жёлтых дождливых туч
Наклонились чьи-то глаза над тобою
Испускали мёртвый пугающий луч
Нет… Ты просто перестала быть ребёнком
На серой стене кто-то нарисовал
Белым мелом жалобного котёнка
И под дождём котёнок дрожал
Потом остроносый подошёл Буратино
Постоял у стенки, воду отряхнул
И в ближний переулок
В чьи-то окна
Заглядывать побежал
Там за каплями были голубые лица
Наклонялась голова, прикасались руки
Нам остаётся под дождями злиться
Белому котёнку, Буратино и мне…
Прислонённому к стенке…
Мокрый город провожал прохожих
Редких прохожих глубью зеркал…
«Драма серой тусклой жизни…»
Драма серой тусклой жизни
И дождей гудящих вечно…
Чёрной слякоти и камня
Источающего воду
Обними меня руками
В непогоду…
Обними, прижмись теснее
К мокрому плащу
Ведь всему, что сам умею
Я тебя учу
Как ходить жалеть, маячить
Никнуть в темноте
Наша клетка
Тесный ящик
Дождь нелепый и незрячий
Кольца теней от ветвей…
Белозубые улыбки
Нам далёких, недоступных
Чьих-то скромных дочерей
Девять тетрадей (1968–1969)
Первая тетрадь
«А бабушка моя была прелестница…»
А бабушка моя была прелестница
Бывало в кружево закутается вся
выходит вниз… и винтовая лестница
и плечи полоумные дрожат
А бабушка была средь кавалеров
И вечно кто-то подарки подносил
и руку надушенную хватал
и её рьяно целовал
И милый этот образ бабушки
во мне не трётся никогда
и помню эти руки бабушки
и как над ней горит звезда
В тазу ли моет голову она
иль пьёт шипящий чай
всё грустию и прелестью полна
И страшно далека…
«Была мне стра́шна телеграмма…»
Была мне стра́шна телеграмма
Пусть всё но чтоб не умерла
Какая дикая пустыня
Вокруг меня произошла
Темней и ближе мне та комната
где вся лежит в квартире номер раз
Какой уродливый любимый
непонимающий какой глаз
«В дни печального тихого пенья…»
В дни печального тихого пенья
я один из друзей молодых
Положил я на камень цветы
и оставил надолго их
И когда я вернулся то видел
что засохшими были цветы
И когда я вернусь то увижу
окончательно скрылись цветы
Сколь предчувствий и страшных и близких
и примет и намёков предметов
сколько диких измученных близких
сколько старых пота́йных портретов
Возникающий жизни характер
из того сочетанья — тяжёл
и извечно загнув свою спину
я тоску свою слабо повёл
Тучи красные тучи собрались
молоток за стеной не стучит
уж сапожник садится с семейством
его фартук на крю́ке висит
И я частник — торговый братец
мой же фартук на стуле висит
И мой предок в могиле лежит
и его под плитою лежит
Только пальцы мои средиземны
Только тоньше и ярче лицо
Лишь вино моё реже и реже
озаряет улыбку мою
И берёстовый короб набросив
всяких цепок и пуговиц и крючков
я бессмысленно странно роюсь
среди пуговиц цепок крючков
«Вот и тихо нагибаясь…»
Вот и тихо нагибаясь
вот и мило кувыркаясь
также горько надсмехаясь
жил на свете Нечитайлов
Украинских кладбищ кудри
говорили о любви
мраморной богини пышной
ко всеобщей тишине
«Екатерина Павловна Лопухина…»
Екатерина Павловна Лопухина
была простая женщина она
Екатерина Павловна страдала
от чёрной оспы умерла…
Вошли когда-то в двор её солдаты
пораненные воины спешили
и воду им она преподавала
болезнь с водою вместе забирала
и муж и дети всё вокруг поблекло
прямо со второго дня
Екатерина Павловна качаясь
глядела со второго этажа
«Я зайду завтра утром в этаж…»
Я зайду завтра утром в этаж
Некто Надя живёт в этаже
Эта Надя живёт ничего
Эта Надя живёт для меня
Мой тоскующий длинный нос
я введу внутрь её жилья
и пушистая клумба вздохнёт
под окном у неё наконец
«Я люблю и тебя и меня…»
Я люблю и тебя и меня
Я люблю свою славу, дружок
И себя и тебя и меня
и наш поздний часок
Я спокойный и сонный, дружок
Еле двигаюсь что-то ворчу
Я нечаянно ем и нечаянно пью
Я зелёный и добрый, дружок
Ибо я небольшой человек
потому и натура добра
И кусочек плеча изогнут
так как будто бы жизнь вся стара
«Редко я ел в эти дни бежавшие…»
Редко я ел в эти дни бежавшие
Редко картошку я целовал
Соль и хлеб прибавляя, и упавшие
было силы мои возвращал
Ах, коренная привычка к еде
на потолке нашем ехали лошади
толстые тонкие или вовсе нет
и большие они проезжали по площади
и та которую я ехать и вот… да
но летя я летел с вами с ними
и вся воздушная поддерживала среда
и отдельно летало милейшее имя
развевалось… вилось… а я был и я нет
Лента лента какая розовая
какая синяя какой девиз. привет
где смешно и где смешно. аллея берёзовая
вечер. чаны… пары виются
вверх виются и пары, шары!
и улыбки. улыбки льются
и пары и шары и шары!
цвет волос абрикос — водка, водка!
жёлтые сливы, жёлтые сливы!
ты — это длинная надувная лодка
вплывшая под вечерние оливы
вот и такова история вечера
кувыркаясь и падая и взлетая опять
и моя первая рука искалечена
и моя вторая рука раз пять
«Голубь взлетая весело видел…»
Голубь взлетая весело видел
чья-то подзорная тень прошла
Некто на голубя очи накинул
и побледнел как китаец в бумаге
Мама глядела на мёртвого сына
Сын был живой но отдельно взятый
мёртвый был мёртвый но мёртвый мрачно
весело мёртвый наедине
«вы жили и были одеты…»
вы жили и были одеты
Ах, сколько вас много жило́
от вечера позднего лета
к вам тихое пенье пришло
Кто телом своим нанимался
тогда на земле в рабы
Кто странно чернел и сгибался
и потный, и скользкий был…
Цветочное море над вами
не веют ваши чубы
и выветрились с годами
позвоночные ваши столбы
«от городов которых нет давно…»
от городов которых нет давно
какие неизвестные постройки
под вечер шло земное существо
и прислонившись у стены стояло
В окне их быт тёк небольшим пятном
и мать из тряпок сына вынимала
отец пришедший занимался сном
собака — изменившая — стояла
«Зачем ты предалась жилью людскому
Заботе их объедкам их
В тебе их преданном уроде
шум полевой затих
Ах, целой стаей дикой стаей
Бывало загрызали вы
Того кто пьяный заплутает
в снегу или в кустах травы…»
«Боже мой! Я рисунок Валдая…»
Боже мой! Я рисунок Валдая
Тихо помню и закрыв глаза
вижу местное чёткое диво
разрезной и хороший овраг
Ничего в эту пору святого
я лишь мальчик с свистящим ремнём
в длинном длинном пальтище своём
Как и счас ничего мне святого
Провод помню вверху протянулся
Нудно-серые плачут куски
Но однако назад оглянулся.
Ах, равнина Валдая моя
«Город. Провинция. Доски…»
Город. Провинция. Доски
Бедный больной в окне
Бледный как дедовская бумага
Зелёный хмель на стене…
Праздник: провинция. пыльно
велосипед пробежал.
Бледный больной пугливо
смотрит в сторону шпал.
Взор заслоняет поезд
Бескровный больной огорчён.
Ему предлагают бриться
и соглашается он.
В это время взлетают
два петуха у окна
белого больного пугают
вздрагивает синеватая щека
«За забором тёмный сад…»
За забором тёмный сад
сад тёмно-зелёный чёрный
и густой подымается аромат
и перелетает через
Что там что там в том саду
в том саду в большом саду
Частное владенье он
недоступен недоступен
в ночное время смутный шум
слабый свет заметен
кто-то ходит меж цветов
подобный королеве
кто-то ветви раздвигая
одновре́менно поёт
куча яблоков слетая
стук о землю издаёт
Там старинные одежды
различаются из тьмы
Там ковры лежат висят
и глаза у птиц блестят
в нашем городе он славен
и известен тёмной славой
в нашем городе он выше
в нашем городе он тише…
Провинциальная столовая
Была большая голова у той, что раздавала
вся пища жирная была и тихо колыхалась
в руках и красных, и тугих, и розовых от жара
на стенах лазали медведи всей своей семьёю
В одном углу сидел как будто турок
и что-то тихо думал, поедая
В другом углу сидели двое русских
и в чём-то давно кля́лись, выпивая…
Красавица давно минувших дней
сидела в чёрной шляпке за кефиром
а старый кавалер следил за ней
неподалёку восхищённым зверем
Картошка сладкая, котлета да уха —
вот всё, что эти люди ели
Клеёнка полосатая… вот потная щека
Вот женщина усатая и солдат полка
и только сидя грустно один я изучал
разнообразнейшие ихи чувства
их лбов строение и челюстей сложение
один лишь я салфеткой утираясь
я сам жилец на этом белом свете
и сам я столоваться прихожу
но чтобы так мне быть как люди эти
с глубоким липким ужасом слежу
Вот руки раздавальщицы мелькнули
мелькнули серые волосы её
Вот те кто получают повернули
к ней почернелое обличие своё
«сегодня уж вишни собрали…»
сегодня уж вишни собрали
и за огурцами по огороду сгинался отец
и сыну студенту забили
и в ящике всё наконец
Сложили на колени руки
сидят в своих синих пиджаках.
улыбаются в своих усах
Пыль по дороге да пыль
Отец ковыль да ковыль
приковылял из сада
из обширного огорода
фотографию сына урода
которого произвела природа
имея в кармане затем в кулаке
Завязали уже тесёмки на мешочках
Уже положили везут на лошадке
Уже и станция вот и приёмщик
Здравствуйте здрасьте возьмите.
Берут. и на колёсах везут
пыль вдоль дороги. пыль.
«О виктор, виктор…»
О виктор, виктор
мне твоя
необходимая подмога
о виктор ты ушёл в небытие.
виктор ты теперь у Бога
Помню как играл ты летом
на аккордеоне
как сидел ты на крылечке
пальцами сверкая
Чёрный волос смуглый вид
Дерево то старое
Вокруг всё стоит лежит.
Дом… крыльцо. заборчик
вишни честным что трудом
по́верху шумят
и пустынный старый дом
и копейки в ряд…
Сердце вздутое твоё
лопнуло однажды
И тебя в небытиё
увели под руки
На заводе это было
в шумящей работе
Так без смысла так без смысла
вы кончились, виктор
Меня грозная пугает
времени пучина
Потому не завожу я
ни дочки ни сына
Чтоб в работу не вставляли
их потеть и падать
Чтобы грустно не лежали
они на боку бы…
виктор ездил за грибами
шевелил губами
а теперь лежит внизу
зимою был положен
«тюфяки и матрацы сушить…»
тюфяки и матрацы сушить
с утра вынесли соседние люди
удалось бы спокойно прожить
тюфяки да матрацы… да одеяло
полосатое всё. солнце жжёт
все поехали к пляжу и даче
кто работает душно тому…
я работаю… пишу да плачу
мне себя очень жаль, так жаль
мальчик, думаю, мальчик, эх!
и летает противный пух
и зудит от него лицо
всё так мерно противно едет
ну, быстрее бы что ли, скачком
кто пришёл и зачем эти вина
я лижу своим языком
вынесли сушить одеяла, матрацы
бегают вокруг них, суетятся
надоело мне это всё
не нужно мне здесь ничего
«в вечерней пыли ползёт малый…»
в вечерней пыли ползёт малый
одетый в тряпки, босой
с ободранной кожей, усталый
с запухшею гнойной щекой
Куда ты о детище тащишься.
родители где, что один
какие ужасные тряпки
глаза и мутны и пусты
на это мне слышится голос
«Из тульской я области, брат.
мне всё давно надоело
всех взрослых лживый парад
награды военных пред строем
убийства гражданских в тюрьме
и глупые лица подростков
паскуднейший вид матерей
Мне всё надоело, ушёл я
никто мне не нужен, один
и власти я не подчиняюсь
никоей иной как себе…
Равнины меня растворяют
как камень лежу я в горах
в воде точно тень я бреду
и я ничего не найду».
«Ты правильно делаешь, милый
возьми и меня с собой…»
«Нет, каждый быть должен отдельно
Иди-ка один, друг мой…»
И вслед я за ним притворился
и вид точно принял такой
к какому-то морю спустился
был вечер в пыли и сухой
«всё в мире господско и серо…»
всё в мире господско и серо
возьму свой цилиндр свою трость
пойду по осеннему скверу
серьёзный взволнованный гость
И щи́пля цветы золотые
с куста у дорожки песочной
отмечу времёна пустые
на ча́сах работы ручной
и кружево свиснет на ворот
и свисая из рукава
закроет всю кисть руки
которая длинна красива́
Всё это один выполняя
глядя́ свою тень на песке
поглажу собаку рыдая
приду… потру водкой виски
на кресла тяжёлые лягу
Скажу о-ля-ля вот и дождь
и книгу возьму и бумагу
и скажут: «Бумагу положь!»
«вечер. окончен обед…»
вечер. окончен обед
пахнет борщом. и тарелки
и глубоки и мелки
стоят целым столбом
красные платья промокли
жёны почти что лежат
жёны советские съели
множество пищи подряд
голубь советский тяжёлый
сел на столовой окно
советский стол стопудовый
привлекает к себе его…
мужья говорят о службе
о командировках в Польшу
гляжу я в окно на лужу
твержу: «Нет! ни разу больше!»
Средь клумбы святой гладиолус
А кормят наверно борщом
икра и грузинские вина
как сытно как тяжко живём
«милостиво радостно…»
милостиво радостно
глядя на нарисованные облака
о съедание курицы и петуха
о я упал в обморок, в меха!
милостиво радостно
глядя на нарисованные облака
Италия вечная светлая тёплая
шевелите шеей умело
белой такой же и длинной
шевелите ею повевая
как лебедя горло как горло
Утром облака распороло
и вышло чудо-младенец
вонючий как тьма.
«все дни открыто и всемирно…»
все дни открыто и всемирно
жужжит река и все молчат
когда глядят — течёт обильно
река течёт подряд
Вот в воду весёлой ногою
ступила и там и стоит
на что это нужно порою
никто не поймёт, но не спит
В тюльпанную залу июля
входила в зелёном и длинном
и складки фигуру задули
как будто свечу вполовину
Коса ей на сердце свисала
и гру́ди под жёлтым лицом
подобно зверькам шевелились
которых погладишь потом
В тюльпанную залу июля
влетала тяжёлая птица
В зелёном и длинном наряде
в тёмном зелёном обширном
и летняя точка на теле
на бо́сых и радостных ножках
и летняя точка на супе
на маленьком пятнышке жира
и летняя также салфетка
«Господин проходил через кухню…»
Господин проходил через кухню
год был девятьсот десятый
кухарка ловила туфлю
босою стучала пяткой
со сна не понимая дела
по которому пришёл господин Стожаренко
она прятала деревенское тело
в форменную одежду
Господин Стожаренко был пьяный
обычно обычно легко
кухарку свою схватил он…
и всё это завтра забыл
В волненье по кухне наутро
она бегала хорошенькая ещё молодая
старательно как-то причёсанная
и его очевидно поджидая
Смеюсь я над ихней судьбою
О где это всё, это всё
кухарка, её опасенья
и сам Стожаренко, и сын…
«школьник обольстительно стихами…»
школьник обольстительно стихами
говорил под вечер о любви
девочке лежащей на диване
и вино тянула из стакана
Блока замечательного Блока
ещё раз призвав на труд
школьник прочитавший Блока
девочку волнительно влюбил
Вьющиеся растения дрожали
как внизу трамваи пробегали
свои груди дети обнажали
целовали тело и ласкали
Блока, изумительного Блока
Александра Блока золотого
с зелёными и барскими очами
в жёстком и мужском плаще
Девочка сегодня принимала
своё худое тело отдавала
Он же не отказываясь брал
и свечой по комнате махал
«вас просили, родной и печальный…»
вас просили, родной и печальный
напишите стихи о любви
что прошла, напишите скорее
Уж готовы стихи о любви
Пенье моря в развалины крепости
Округленье плеча на глазах
и окрашены в цвет несчастья
набегающие валы
Узник узник рыдай не скрываясь
Плачь, черти убегания план
хорошо это делать и горько
если знаешь что не убежать
Вот за этим занятьем всей жизни…
А ещё цвёл большой рододендрон
а ещё пробегали приколки
на твоей голове
В тёмной на гитаре играют
успокаивают свой порыв
и глядят и деревья колыхают
и птица поёт в перерыв…
по утрам работа на заводе
цех сотрясается тёпл и жирен
и грустно стоишь над кнопочками
на босую ногу тапочки…
В перерыв в столовой молчанье
Потом шум… пот… борщ
Воробей летает летает
Он сух, молод, тощ
Что ему меж железного гула
летел бы в поля в траву
солнце… зовут… мелькнуло
пойду… пора… печёт…
«весна цветы и преклоненье…»
весна цветы и преклоненье
перед богинею в саду
и хриплое пенье
садовника в фартуке в лесу
холодную землю разрывши
стоит он и плачет. затем
прутик туда опустивши
уходит, светлея спиной
Он старый и я ему старый
и не умереть никогда
и вечно лесные туманы
и холодная течёт вода
Собравшись у лиственной тени
бумагу иль опись читать
стоит… ничего не читая
на буквы глядит опять…
«я весь мелькнул…»
я весь мелькнул
и нет меня на свете
каштановых моих и мягких крыл
я был безумный косарь на рассвете
я нечто новое косил
Душистый мальчик шёл в траве по плечи
мелькал наряд и волос белый
и звучали речи
меж ним и старым поседелым
что чуть поодаль шёл…
и мать беременную вёл
Рассыпанная эта тройка
казалось будто бы плыла
чесался мальчик и ложился
и отставал и шёл один
и на него старик косился
и называл его «мой сын»
Затем и ночь и их не видно
где спать легли. поели ли
А утро — снова видим их
на сей раз ровно четверых
уж мать роди́ла и несёт
завёрнутый кричащий плод
Они на речку натыкаются
и ищут перейти её
в одном месте пытаются
в другом пытаются
и лодку наконец находят
и едут… белая пена стучится
старик и мальчик досками гребут
а женщина в дитя своё глядится
и вдруг радостно кричит
Те что-то говорят ей
крайне медленно
им приближается песочный берег
но наконец сошли они и побрели
по песочной вздуваемой ногами пыли…
река синеет позади
и лес темнеет впереди…
тропинка к лесу раскалённа
и мальчик впереди бежит
его одежда разорённа
и длинными полосами, кусками висит
вот он в задумчивую сырость бежит
Влетел… и стал стоит
последней женщина стремится
она устала… далека
ей кажется дорога до леска
А мальчик лёг в тени и голову
он положил на кочку из травы
А всё вокруг тихонечко колышется
и тихо говорит: увы, увы, увы
и что-то ещё слышится
но не поймём ни я, ни вы
День напрягается он весь
перемещается на небо
всё солнце дико налито
и мышцы греют зло на землю…
Ах, верно буре быть должно
какая баня что за баня
а ты уж тут лежишь давно.
Ты молод, скор ты, милый Ваня, —
так говорил старик придя
и женщину с собою приведя
и её сына принеся
взглянув из-под руки на небеса
там облака объединились в тучи
оттуда скоро ветер дунул
и шапка жёлтая сбежала старика
а он махнул рукой, пускай
они забрались в гущь кустов
где как шатёр был образован
и тут как раз ударил гром
и молнья серебром блеснула
пошёл могучий крупный дождь
Ребёнок закричал заплакал
ему же сунула сосок
своей большой груди маманя
Так продолжалось полчаса
измокли все кроме ребёнка
но туч рассеялась краса
и солнце вышло сперва слабо…
Они пошли сквозь влажный лес
Деревья их окропляли
Они увёртывались только Ваня лез
смеялся тихо, ноги ставил в лужи
Подчёркивая лица набегала
порою синеватая полутьма
и вышли все на холм… лежала
внизу долина… и дома…
«Гражданин Пивоваров явился…»
Гражданин Пивоваров явился
ранним утром работать устроиться
через бурую дверь он вошёл
в тёмный тусклый он коридор
Лампа еле горела без окон
Были стены… висели плакаты
И вокруг много было людей
Все стояли томительно ждали
Сколько разных окошечек, касс
кабинетов начальников тусклых
Сколько вытертых сзади штанов
проблистает бывает мимо
Старых женщин и молодых
за столами мелькают очки
как фамилия чем живёшь
это ложь иль не ложь, молодёжь
Гражданин Пивоваров беги
уходи поскорее назад
коридоры молчат и люди молчат
потеют и ждут и стоят
за щербатым столом уродица
она спросит тебя где наро́дился
что ты делал с кем в браке был
запрягут тебя брат, закружат
миллионом длинных бумаг
и на каждую ставят печати
люди в пыльных костюмах на вате
ты войдёшь молодой, молодой
и с цветком ты в петлице войдёшь
Выйдешь серым и страшным мужчиной
с папиросою скушной золы
Бог дверей Бог конторских людей
нарукавников, счётов, бумаг,
длинных актов и справок и выписок —
он сидит на шкафу
он из пыли
Пивоваров! Вы б не ходили!
«К морю приехав давно-давно…»
К морю приехав давно-давно
вы виноград бросали в окно
Тёмное не нужно вам пальто
ибо очень тепло
Плавали вы и сидели один
сам свой себе господин
Ели затем вы один на газете
сам себе на всём свете
Шли по кромке воды и песка
море чёрное катилось на вас
Вы подбирали тухлую рыбу
и подобрать ещё могли бы
но надоело здоровие вам
вот вы легли, и вам
всё всё равно на данном свете
так ли не так ли
«Бельё висит городское…»
Бельё висит городское
за ним стоит человек
замученный от запоя
Ещё дальше деревянный домик
в окно высунут подоконник
на подоконнике сидит поклонник
А та которой он поклоняется
в домике напротив помещается
в окошке с розою то появляется то скрывается
А роза ярко улыбается
и девушка покачается покачается и скрывается
Поклонника парня вздрагивают усы
Ему очень горько
что времени она не находит
и вниз на землю не выходит
а только поправляет свои волосы́
«Ели… плакали… кто-то смеялся…»
Ели… плакали… кто-то смеялся
но и плакал он вместе с тем
Подавился кто-то. дивился
убегал и пришёл и приполз…
Вся их куча дышала стонала
Они были всему далеки
Было их немного, мало
и заплакать они легки
Над балконом стояли звёзды
неизвестный худой большой
там стоял и глядел и ушёл
а потом вернулся капризный
не приезжий ли это писатель
молодой человек из Орла
или может быть это призрак
молодой человек из стекла…
вся компания сразу упала
и молилась до света богам
и их слышали боги но только
ничего не сказали нам.
«Паспорту не было… ехал по свету…»
Паспорту не было… ехал по свету
волосы вилися ноги грязны
Паспорту не было… ел что придётся
вовсе не ел или спал
Вот карусели кружат в Мелитополе
юг, Украина, юг, юг
На деревянных лошадках сев жопами
железнодорожники возят подруг
Ты под кустом, безлошадный, но хочется…
Умер, едва двадцати достиг
Юг, Украина, лето, бормочется
свой сочинённый укра́инский стих
Не было документа… кусты пожелтевшие
От карусели пыль и крик
Это мимо прокручиваются толстые севшие
девушки потные. Юг, юг
В Бахчисарае под ветром зимою
ты вспоминал лёжа больной
двадцать лишь лет мне, помру, помираю
на карусели верчусь спиной
«во мне струясь проходят годы…»
во мне струясь проходят годы
везу себя, тащу себя
стоят унылые народы
вокруг меня, вокруг меня.
и кто-то кто-то полудённый
ещё стоит, ещё желает
зелёным ликом он хрустит
спокойно волосы висят
кто хочет мудрым быть, кто мудрым
среди столового добра
тот должен просто не обедать
и делать странные дела
носить в большую бочку воду
а бочка не имеет дна
или таскать тяжёлый камень
с собой всегда туда-сюда
«через утварь что в комнате стонет…»
через утварь что в комнате стонет
разгляжу как разделась она
и сияя своими боками
прикусила зубами бант
время позднее — год шейсят восемь
что ни делай а всё равно
то ль целуй её как обычно
необычно ль её побей
как желаю так и случится.
время позднее… вот бы убить…
но закон мне грозится, грозится
и нельзя мне её убить
подхожу и сосу молоко её
я писатель мне можно всё
я держу её грудь килограммовую
и она улыбается мне
и проходит вся ночь в постановках
и в немых спектаклях для двух
что хочу — то себе и устрою
кроме только убийства что жаль
она плачет но мне изумляясь
она возит меня на себе
я возьму сейчас нож или вилку
и немного порежу её
а потом мы заснём и приснится…
я всё знаю я мелкая тварь
а она ещё ученица
и едва начала календарь
«Да была лебедь и была Соня…»
Да была лебедь и была Соня
И была Ольга, и была тьма
Я тянул пиво, я вздыхал спешно.
Мы считали, что тело наша тюрьма
Мы — я, Ольга и Соня
любили, лежали
Мы тёрлись друг о друга и пели
Кто-то из нас придумал быть в постели
жить всем вместе: и Ольге, и Соне
Вы недавно свою покинули школу
Я Великий писатель, нам льзя такое
Только стены холодные, что их разогреет
что сумеет их греть, их греть…
Я и Соня, и Ева, иначе Ольга
Я и Ольга, и Ева, и снова я
Мы мелькали в подушках
Мы мелькали телами
Мы ловились в батистовом нежном белье
Месяц чайником старым стоял над кроватью
Ваши бальные платья лежали в грязи
Таз с водою несвежей отражал старый чайник
Одеяло лежало в ногах горячо
Ольга, Соня — прижмётесь
в той коричневой комнате
Я Великий писатель, нам многое льзя!
Я не знаю, что сделать, чтоб выскочить, вылезть
из тесной великой восточной тюрьмы!
Вами была съедена сосиска
вы тогда же взволновались
потому что вы в своём костюме
ничему не подвергались
Громкие восторги раздавались
Серебряные иглы опадали
Бор сосновый сыто пахнул
И хотелось пренебречь сестрой
Ну, сестра, но тоже ведь жара ведь
Ну, родная кровь, но как пышна
Впереди идёт… поели только
Вот нагнулась… ноги как видны!
Скоро лес уже и кончится
Интересно… шея вон длинна
Она тоже смотрит… да как странно
$$$$$$Э, ведь тоже женщина она!
Макс
Был вечер некоторого дня. Он — человек по имени Макс сидел на берегу моря на той полосе песка, которая там была. Он сидел и разложил на песке перед собой свои предметы. Это были: будильник, который стоял и показывал четыре часа, резинка для стирания написанных на бумаге текстов и чугунный утюг небольшого размера и сухой рыбий скелетик длиной в 20 см. Был вечер, поэтому Макс не торопился и долго глядел на свои предметы, молчал и думал. «Ах, сколько у меня предметов, — думал он, — и такой есть, и такой, и даже рыбий скелетик есть. А ведь ещё вчера всего этого не было».
Так Макс подумал мозговым аппаратом и двинул ногой. А море шумело и подбегало, чтобы зашуметь и отбежать, ведь Макс состоял из трёх тысяч костей и десяти мыслей. Всё скакало в Максе, всё мешалось. Четыре мысли Макса были о четырёх его предметах, пятая — о воде, шестая о песке, седьмая — о небе, которое он видел над собой. Восьмая мысль была о самом Максе, девятая и десятая были ещё пустые.
Таким образом, у Макса было одиннадцать мыслей. Был вечер некоторого дня. Макс, песок, море. Предметы. Его, Макса, мысли.
Иду я — всё это вижу и запоминаю. Прихожу — пишу. Жил-был Макс, у него был утюг. Но кроме этого, ещё резинка, скелет и будильник и у него были собственные ноги. Он пока что сидит, но скоро пойдёт ногами и тогда уйдёт, и песок останется и может, он возьмёт его с собой или возьмёт предметы. Но дальше к Максу подошла коза и стала рядом с Максом. Тут Макс — там коза.
Наступила бледная вечерняя заря. Макс уехал на козе на восток. Взял только рыбий скелетик. Будильник, стиральную резинку и утюг оставил. Беспризорные предметы лежат на песке. Виден козий след, и он переваливается через холм, становится темно. Выявляется Луна… Макса нет. Проходит какое-то время. Вдруг звонит будильник и появляется что-то на холме. Что это? Это же голова Макса. Вот его грудь, руки. Вот голова козы. Да, они едут сюда. Стоп. Макс спрыгивает с козы. Идёт к предметам. «Я очень люблю свой будильник», — говорит Макс, освещаемый Луной. Как я мог его оставить. Эх! Макс взял будильник левой рукой. Поднял правую ногу и сел на козу. Макс поехал, вернее, коза пошла. Вот уж козы нет и Макса нет на холме.
Филипп
Посередине пустыни стоит деревянный стол. Пустыня совершенно гладкая. Песок да песок. И деревянный стол некрашеный такой в занозах. Светит солнце. На столе в главной персидской позе сидит Филипп. Ему всего тридцать лет, а он уже многое повидал. На Филиппе шляпа, она ничего не весит, и вся прозрачная. Филипп не разговаривает. Он неподвижным находится. В руке у Филиппа яблоко. Уточнено: в правой руке меж трёх пальцев. Филипп улыбается всё время заученной загадочной улыбкой. Но яблока он не ест. Больше у Филиппа ничего нет. На песке рядом со столом лежит двадцать копеек. Но Филипп не видит их, иначе бы уже поднял и уехал из пустыни. Вот слышится шум справа от Филиппа. Там что-то чернеется. Не разберёшь что. А это поезд. Поезд подъезжает к Филиппу. Машинист в чёрной форме с серебряными зубами подходит и говорит: «Садитесь, гражданин Филипп, поедем». Филипп без движения и также улыбается. Машинист уходит назад и выглядывает в окошко. «Ту-ту», — говорит он и машет рукою. И поезд проезжает прямо возле Филиппа. А он ничуть не шевелится, только покрылся потом. Подымается ветер. Он метёт песок. Кто-то идёт. Но кто? А это сменщик Филиппа — его зовут Мальва. Он хороший парень. Филипп даёт ему яблоко, слезает со стола и уходит, не оборачиваясь, по песку. Мальва говорит яблоку: «Я Филипп номер два, а не Мальва» и делает улыбку, как нужно. Ещё есть усы. Веет ветер песком.
Коля
Бассейн из кирпича размером три на три метра. На краю сидит Коля в коричневом костюме. В руке его удочка, в кармашке платочек в горошек. Вода тёмно-бурая. Удочка опущена в воду. Вокруг зелёная трава высотой в десять см. На траве пасётся собака, она ест траву и поглядывает порой на Колю. Но близко не подходит. Тишина. На потолке, который деревянный, ни облачка. Вдруг из бассейна вылазит голая прекрасная женщина. Она выжимает волосы и говорит, что Коля последнее время ей нравится. Уже долгое время она его любит. А сегодня она пришла, спряталась в воду и дышала через трубочку. И что, мол, не выдержала вот, вышла. А что собака смотрит, так это ничего. Коля не отвечает и не шевелится. Женщина говорит, что, мол, ответь, Коля. Коля молчит. Тогда женщина хватает его за плечо. «Ах, ты пренебрегаешь моей любовью, пренебрегаешь», — и она щиплет его. Но Коля не двигается. Тогда женщина рвёт на нём пиджак. Пуговицы отлетают, и из-под пиджака сыплются опилки, мука, и ползёт тесто. «Ах, Коля, ты, оказывается, не настоящий», — говорит женщина и прыгает в бассейн. А Коля совершенно распадается. Голова куда-то подкатилась. Подбегает собака и нюхает Колю.
Лилия
Лилия ехала на лодке по широкой синей реке. В лодку был запряжён чёрный сильный конь, так что его совсем не было видно в волнах. Лилия лежала на спине, и голые её груди смотрели в воздух. Большое тело, роскошный живот, хорошие белые ноги, и всё приятного цвета с синенькими прожилками, как мрамор, лежит и смотрит в небо. А конь везёт её по реке, и вверх завиваются огромные барашки волн и такая пена, и всё бурлит. А Лилия не изменяет выражения лица. Вот до неё пятьдесят метров, вот меньше. Вот она рядом — вот её страстное прекрасное лицо промелькнуло, и вот до неё пятьдесят метров и уже сто и больше. Вот — Лилия точка. А вот нет и точки…
«Я люблю мясо, коня и курицу…»
Я люблю мясо, коня и курицу
Я люблю цаплю, быль и беду
Я люблю подушку и школу
Всё заколочено и всё протухло
Меня вывели, чтоб опять привести
Очень плохо с их стороны
В городе весна, болтает соседка
Она маркиза, она кокетка
Не верю ей, не верю ей
Подайте мне пальто скорей
Горит железный свет на небе
И кто-то быстро убежал
И засевая смертью площадь
здесь танк могучий проскакал
Любовь побита и побита
Огни сидят в землянках лишь
А если уж любовь побита,
то ничего не сделаешь.
«Давно уже окна повисли…»
Давно уже окна повисли
И шторы на них не шумят
В огромнейшем озере плавать
никто не осмелится счас
Болтают ветвями ивы
Летают вороны, гремя
Какой-то пустынник пугливый
прошёл, полосами летя
Знакомый мертвец Серёжа
лежит под плитою тихо
И рядом плита, и вдали
И будто её унесли…
«Водишь кратким пальцем по бумаге…»
Водишь кратким пальцем по бумаге
Даль и близь… и близь
И течёт в овраге
ручьём чёрным слизь
Мир был остр как гвоздь железен
Доски у моста
всё глядели острыми глазами
на врождённого меня
и теперь красиво то что плохо
раньше было… в сквере пионер
и ушла великая Эпоха
жизни у страны ЭСЭСЭСЭр
«Жара. Уж пышная сирень…»
Жара. Уж пышная сирень
и отцвела, и полиняла.
Писать выдумывать мне лень.
Пишу, что вижу, что попало.
Теперь понятно мне уже,
что есть предел желаньям, силам.
И остановка точно есть
движенью вдаль, стихам прекрасным.
Печально это. Сизый сон
едва прогнав — тащу обратно
И ничего не хочет он
А только было бы приятно
«Его золотистые ноги…»
Его золотистые ноги
кусала больная пчела
По берегу женщина ходит
и шляпа её на плечах
Стекают завязки на шею
и зонтик в прохладной руке
Старушка бесцельная рядом
уселась в тени в уголке
Идёт благородный мужчина
высокую цель он несёт
Кормить зарождённого сына
костлявая мамка бредёт
И тучки нависли, служанки
с базара уже все прошли
И слесарь, водопроводчик
меняет общественный кран
«Люблю я славно молодую…»
Люблю я славно молодую
свою рубашку на плечах
Её по слабости балуя
вином я лью её во швах.
Рубашка моя дорогая
лишь темь настаёт только темь
уж и крадусь, пригибая
с собою совместно тебя
«Зима и шесть колонн у дома…»
Зима и шесть колонн у дома
и стужа, холод меж колонн
И коридор… квартира двадцать
и колокольчиковый звон
Хозяин он в пальто и шапке
Вино и водка на столе
Огромный шёпот средь гостей
и восемь ламп и все горят
Цветы стоят и озаряют
Лицо лежит, икает, врёт
А магазины закрывают
и он за водкою идёт
Люблю я детскую кроватку
в углу стоящую без дела
А также кожаную папку
в которой люди омертвело
взирают на меня с улыбкой
их нет на свете, давно нет
они лишь образы пустые
чубы и бороды лихие
кавалерийские глаза
и гимназическа слеза
Таким я образом уставлюсь
смотрю смотрю не говорю
И всё что нужно я запомню
и удержу среди себя
Меня волнение толкает
всё дальше дальше от людей
А кто-то нервно отрицает
цивилизацию людей
«Жила-была на свете…»
Жила-была на свете
женщина одна
И странная особа
была подчас она
Всё это в то же время
как я на свете жил
и как-то по несчастью
ту женщину любил
Она пойдёт в аллею
и я за ней иду
Она лежит болея
я тоже не в саду
Но камнем мне тяжёлым
та женщина была
Она от высшей школы
от дома отвлекла.
Она меня учила
пивать вина, стихов
И после тех учений
поэт уж был готов
«Как вчера зажигали Кручёных…»
Как вчера зажигали Кручёных
Так стоял я в слезах под очками
Так же в гробе лежать буду я
И такая же участь моя
В полдень душный сойдутся немногие
И придёт Лиля Брик под зонтом
И лежать будут косточки строгие
Будет парить и жечь под дождём
Молодость, переходящая в старость
О дай Бог тебе меня взять
О дай Бог моя молодость нечто
От горячего мира отнять
Я люблю колумбариев тихость
Эту женщину белую всю
Убежать мне нельзя от земли
Уж его в огонь повлекли…
«Кричит петух залива…»
Кричит петух залива
Пора уже вставать
Коническая слива
цветы начнёт бросать
И на помост зелёный
вступив ногой босой
как бы пастух влюблённый
я крикну: «Время, стой!»
С причёской деревенской
она идёт ко мне
Наклон её фигуры
несёт мне молоко
И в том, что я писатель —
бессилие моё
Ах, был бы я мечтатель
и только, и всего
Лежал бы, кверху голову
и облака следил
Наследовал отцу бы
и в армии служил.
Имел оклад — две триста
вставал бы в шесть часов
вступил бы в коммунисты
имел бы пистолет
Жена бы моя ела
и ела, и пила́
квартира бы горела
от хрусталя, стекла
И дочь бы или сын бы
утрами в школу шли
учились на пятёрки
и ездили бы в Крым
И с рукавом коротким
рубашки расписной
я был бы добрый дядя
с широким животом
«По тому, как бледнеют цепочки…»
По тому, как бледнеют цепочки
на дверях холодных квартир
может выйдет что это стучатся
каждый день заявляясь в мир
или может бледнеют цепочки
на дверях прохладных квартир
что еврей темноокий Изя
изумился своей жене
По коврам по пыли по селёдке
проходила пара шаля
Он трогал её за локо́тки
И говорил: «О Сара моя!»
И этим пугались шторы
И криво висело зеркало
откуда бескровные лица
вели свои поцелуи
«небольшой медник, небольшой сковородник…»
небольшой медник, небольшой сковородник
на кривых ногах входит в серенькое поселенье
Улицы выбеленные в пыли
встречают его с наслажденьем
Вся сумка котомка и вся тесёмка
опоясывающая покатое плечо
и улыбка как стеариновая свечка
на губах ютится слишком горячо
Болен медник, небольшой сковородник
в поселении живут борщ едят
Болен медник некоторые дни подряд
а он и без этого был уродик
Дико ему что все жители пьяные
что они толкают его и котомку
Хорошо что нет у меня девчонки
что нет у меня никакого потомка
Дико ему что они цветные
и топчутся и дерутся и бьют его
и на углу он стоит и глаза его больные
и там и сям мелькают люди средь сапогов
Я медник я сковородник
Я иду и котомка идёт
Сколько в поселении уродиков
и ещё сколько подрастёт
Вот подрастающие дёргают за волосы
Лыс, лыс, срывают шапку
Валится медник сковородник на землю
Всё это происходит осенью
Человек в саду
Ему бродилось. Его звали Берсений. Меж деревьев. Ноги — как можно, так и ходил он. Началось с левой его руки. Она покачнулась, она вздрогнула, будто не рука, а, допустим, ветка. Что-то её вздрогнуло. Она три своих пальца поддёрнула. Сразу же. А до этого ничего не было. Был полный покой, и стояли глаза на месте. Очевидно, не было и дыхания. Неожиданно всё-таки это произошло. То что вздрогнула рука. И тут-то всё открылось. Всё задвигалось внутри, задрожал желудок. Передачи организма что-то передали по своим тонким нитям, и тогда уже качнулась голова.
— Э, нет, — сказал он, — это не моё дело. Я Берсений Критский — и хочу, иду, хочу — не иду.
Я, конечно, пойду. Но какая же местность. Где это случилось всё. Я какого роста. Я метр восемьдесят. Это я знаю, и что худ знаю. Вот висят часы на ветке за ремешок прицеплены. Ремешок чёрный и грязный. Был ли он чёрным раньше? Очевидно, нет, можно всё же заметить, что цвет его не чисто чёрен, бурый это цвет. Очевидно, ремешок был коричневым, а затем уже стал чёрным от пыли и пота. Потеют же, когда носят его на руке. Сколько он достигает длины 26 сантиметров. А посередине его часы. Диаметр часов 35 мм. Сколько времени — не понять. Восемь дырочек на ремешке, а три из них зашиты зелёною ниткой поперёк ремешка, и одна нитка зелёная порвана. Висят часы с ветки и чуть качаются. Ветка без листьев вверх росла, но часы её вниз согнули. Вот тут ветка входит в более толстую ветку, а та — в дерево. Дерево же поднимается из земли. Вообще можно посчитать, что это и куст, а не дерево. Чёткой границы меж кустом и деревом нет.
Что же мы видим, земля-то какая. Я вижу, что она бурая и немного на ней зелени. Это ничего. Всё же можно поставить на неё ногу. Берсений Критский переставляет свою правую ногу и делает это прямо перед собой. Часы теперь почти касаются его лица.
Показывается из-за горизонта солнце. Оно показывается и скрывается вновь. Горизонт — как обструганная лаковая доска. И всё вокруг полированное дерево, и стоит Берсений, колебаясь идти. Наконец шаги его простучали.
«Горячие ворота вертелися на месте…»
Горячие ворота вертелися на месте
О летнее издошье — ты напоило!
Горячая и шея — и грудь, и две лопатки
Горячее колено, варёная голова
Все стены что в картинках
теперь в других картинках
Ещё раз взглянешь — в третьих
под действием жары
Та муха, что тяжёлая
уселася на вилку
сидит уж там все два часа
не могучи сойти
В открытый двор ведёт окно
железная там жесть
и дерево потрёпанное
в пыли и кислоте
В одной руке моя жара
В другой руке твоя жара
По душной страшной скатерти
разложен вздутый хлеб
Тарелки пышут мясом мягким
а жир готовит умереть
И тихий кран водою жидкой
спешит как молоком стекать
Сидит хозяйка на скамейке
в одной рубашке на плече
и ноги красные стоят
и руки потные лежат
Во взбухшей гру́ди теснота
и взгляд стоит на занавеске
И летней жизни чепуха
Чулки откинуты, подвязки…
«Всей чёрной стайкою своей…»
Всей чёрной стайкою своей
влетело бабочек перо
оно играло и росло
оно садилось на пальто
Ремень лежал ремень блестел
Диван под мною чуть скрипел
Один я был и потолок
посетил бабочек кружок
Один лежу один гляжу
Какое-то густое семейство их на потолке
они дерутся меж собой
в полутемноте луновой
Мне книга есть мне книга есть
я эту книгу пересёк
я знаю я совсем не здесь
я там я там где потолок
я лейтенант меня зовёт
к своей армейской службе часть
но есть иная тоже власть
она мне полночью придёт
«Жил неподвижно в зимней столице…»
Жил неподвижно в зимней столице
старенький уж, и в карты играл
Припоминал удалённые лица
Частные праздники упоминал…
Жён своих нескольких —
Первую, третью
Их пережил, и мягкий глаз
Тихо ехал по всем на свете
Не изменяясь при виде вас, нас
Был он когда-то и плотник, и книжник
Был лиходеем с дороги большой
Он и убил, и родил двух мальчишек
Всё затопило время рекой…
Где-то убитые в рощах погнили
Как-то мальчишки делись куда-то
И не пришла за убийства расплата
Те, кто знали, не сообщили
Утром фанеровым встаёт и зевает
Был бы писателем, был бы вождём
Нет, говорит, очевидно, что в мае
Мы, Генрих Вениаминович,
С божьей помощью и помрём
«Иголка и нитка, и я портной…»
Иголка и нитка, и я портной
И день весь стучит и меня согнул
Я так и войду в любое окно
Портной — поэт, писавший портной
Я был человеком с кривою улыбкой
решивший писать в летнем углу
И, вечно стоящий с длинною ниткой
Босой на чужом наёмном полу
Видны ли вам домики, деньги, рублики
Видны ли вам волосы на голове
Что ел я, в желудок бросая на дно
любому и каждому всё равно…
Однако мою составляют историю
десятитомник стотомник судьбы
Пошитие брюк человеку с размерами
такими-то в течение семи часов
О власть-механики и технологии
Руки мои движения делают
Я живу и пою, как ночная корова
И всё снова и снова, и снова
«строили люди себе Вавилон…»
строили люди себе Вавилон
дело под вечер склонялось
кое-что сделали. много осталось
Спать улеглись Вавилон оставив
Утро совсем раздавалось рано
никто отдохнуть не успел
встают и спешат ещё средь тумана
несут камень бел
Строили люди себе Вавилон
Под новой стеной вавилонская мать
кормила вавилонское своё дитя
вавилонским козьим соском
Грудь вавилонская трепетала
Пыль проходила стены росли
сделали ещё очень мало
Дело ж под вечер…
Спать полегли
«на красное бельё…»
на красное бельё
ложусь я нынче спать.
Огромная жара стоит и липнет вся
Пахучая тоска
как жирная паучиха
висит от потолка
Тушу я бледный свет
и свечку спичкой поджигаю
и запах возникает
Я древний нынче судья
осудивший на смерть сейчас
и моя пухлая рука
лежит и потеет всегда
Подряд возложили со мной
других ещё вдалеке
и запах стоит вековой
о теле убитом в носке
и сад под Луной полосой
о сад на окне маловат
но там кипарисы стоят
главное оливы стоят
там лавры также стоят
и свечка и свечи кадят
Я был молодой судья
остался всё так же я
на красное лёг бельё
какое же имя моё?
«Я помню землянику…»
Я помню землянику
Средь леса на поляне
Я помню как я пас
Корову на дурмане
Она меня ждала
И головой качала
Она затем пришла
Чтоб чащу показала
И лес молчащий вдоль
Сказал: интеллигент
Здесь столько разных воль
Царит же здесь момент
Живи как будто там
На озере в глуби
Всё время лебедя́
И с женскими грудьми
Поверишь или нет
Корова вновь спешит
Её единый рог
Показывает внутрь
«Красные сфинксы…»
Красные сфинксы
Белые лютни
Много красавиц в белых носках
Стеклянные сосуды
Пронзённые цветами
И аромат дымов и едкий страх
«мечта чернозёмной холодной России…»
мечта чернозёмной холодной России
есть виноград Италии
там на красных теплых камнях
море не думает о людях
оно лишь шумит и отходит
уж видно морскую капусту
а вдалеке его пусто
лишь только корабль там проходит
матросы сидят в воду свесили ноги
счастливы счастливы они
они побывали сейчас в подвале
уже они пьяны плывут
Назавтра никто не увидит берег
А я здесь при шляпе в пальто
И жутко смеётся швейцар здоровенный
в учреждении где я никто…
Пришёл я примите меня на работу
и все коридоры прошёл
где тёмные двери стояли без счёту
и где был большой тёмный пол…
мне всюду сказали что я мечтатель
что я прирождённый артист
такие на службе служить не умеют
таких никуда не возьмут
и многие двери мне то подтвердили
что я ушёл наконец
при этом во мне расшумевшись ходили
пять моих утомлённых сердец
В дороге в трамвае в стекле замерзавшем
увидел Италию вновь
на корабле старинном паруса подымавшем
запел поп Иван про любовь
«Город паршивую девочку…»
Город паршивую девочку
взял утром под локоток
вывел её в магазин бакалея
купи себе пищи кусок
Она долго рылась в карманах
но денег она не нашла
Ах, Боже сама виновата
зачем же с завода ушла
приятный с бородкой мужчина
в бобровый дышал воротник
сказала что может родить ему сына
он ртом поднял крик
Пришла и милиция Надьку забрали
в районный отдел отвели
горячего чая ей дали
и села на лавку вдали
и те кто туда заходили
нисколько её не жалел
и толстые лица блестели
а время будильник поел
«Да, там где двенадцать стучало…»
Да, там где двенадцать стучало
и ехал безумный романс
там швейная машинка урчала
съедая меня
когда своё время припомню
всегда я шил и шил
и вся голова в пошивах
и вся голова в иголках
Утюг огромный шипучий
Вода и длинный шнур
и пар едкий вонючий
летающий стаей кур
мохнатую шляпу на осень
себе я сошью и всё!
тогда уж пойду деревенский
ничто я не знаю
как шить
«Лёгкое лето прошло…»
Лёгкое лето прошло
тяжкое лето сидит
гром а большая стола
лампа горит да горит
малые тонкие псы
в тёмной квартире барсы
Чёрных чёрная голоса
вуа, вуа, а…
Техника за стеклом
движет часами большими
китель сданный на слом
звёздами выпукл своими
Был офицер стал нет
Играй на гитаре папа
Твой сын он приехал в ответ
Раскрой ему струны пожалуй!
«Вершина вверх дрожала вся…»
Вершина вверх дрожала вся
сосна металась как поймали
вот миг когда придёт гроза
ужасная и в чёрной шали
Василий друг вверху темно
и воет, воет сладко
скорей вперёд вон там окно
и лампа светит иль лампадка
Там впустят нас и сядем мы
поожидаем нежно молний
И стоны красные сойдут
и стоны лакомые тут
Но громкий час опередил
уже нам не добраться
Всей тушей дождь на нас полил
и огонёк нам заслонил
а там ковёр и верно платье
ведь дачи место дачное
и чай пожалуй нам суждён
Да наше дело мрачное
В семи кустах застряли мы
не выйти заблудились
им здания из тьмы
лишь сильней стеснились
Там врач живёт там врач живёт.
я знаю знаю точно
У ней под платием живот
она красива чем-то
«Вот теснота и обрубки…»
Вот теснота и обрубки
Смотришь на мир сквозь себя
Ходят пастушие дудки
за уши нас теребя
мальчика кислых щей
щиных старых паров
хлеб и десятки вещей
вплоть для завивки щипцов
Сахар кололи щекой
между зубов зажав
Помню в саду меж собой
вместе с тобой разговор
Забавно как выглядит юность
в пёрышках вся и в духах
душные шубки душные юбки
душные сны в волосах
Первое дело — смешное
Второе дело — туман
Третье дело пустое
Все вместе проделки — обман
Всеми предметами сразу
пользуйся в жизни своей
Брейся, ешь вилкой, ножом отрезай
Карандашом дави, ртом своим напевай.
Однако однако — пустое
в пространство летят только те
кто ходит огромное босое
поле поливать в темноте