Полное собрание стихотворений — страница 19 из 43

Злодейство б возвестить, раскаянье сокрыть?

Нет, с ужасом, но сам хочу всё объявить,

В картине страшной сей я прелесть мню сыскати;

Несчастлив, винен я, тщись обо мне рыдати.

Так известись о всем. Еще ты быв со мной

И от меня в поля не отозва́н весной,

Ты сердце знал мое, ты знал мою дражайшу,

Ты нежность сам мою, о друг мой, чтил сладчайшу.

 «Драгой Барнвель, — ты рек, — я еду, будь счастлив,

Со добродетелью любовь соединив».

Чьи б не могли сердца жестоки обожати

Ту пагубну красу, ты должен сам сказати.

Приятность, младость, вид, тьма прелестей таких

Не столько сил иметь могли в очах моих;

Несчастья самые ее оружьем были,

И боле прелестей ей силы слез служили.

Ее в безвестности, что знаешь ты и сам,

И Лондону и всем близь оного местам

Весны прекрасной дни спокойно протекали.

Хотя напасть ее и бедность угнетали,

Но благородный вид являла завсегда,

Не возгордясь своей красою никогда.

Я мнил предмет любви достойной находити;

Ей предался совсем, и душу мог вручити,

Младую душу ту, где искренность жила,

Невинну, нежную, что счастия ждала.

Коли́ко к Фаннии мой дух воспламенялся!

Колико угодить я ей всегда старался!

Я жертвовал ей... всем желанием моим

И утешеньем чтил напасть делить своим.

Но Фанния сия... я трепещу, хладею...

Сия-то Фанния... я силы не имею...

Священный сердцу сей предмет, что я любил

И обожал, мою днесь гибель совершил.

Ты вострепещешь сам. Едва волхвица зрела,

Что надо мною власть владыческу имела,

Судила гибнуть мне; и гордый дух ее

Предвидел свой престол и све́рженье мое.

Я повергал плоды трудов моих усердно

К ее стопам, ей мня тем жертвовать безвредно;

Удвоил помощью я сею страсти в ней

К тщеславию, и всё б покорствовало ей, —

Стремленье алчное к именью верхней власти,

Что род сей выше чтит любовной самой страсти.

А я напасть ее прервать хоть всё творил,

Ее смертельных мук себя причиной чтил.

Так, я себя винил; изменница вникала

Внутрь сердца моего и жар мой познавала.

Боль всякий день ее растет, мне мнилось, вновь,

И тайна укоризн грызет мою любовь.

Так есть минуты, где, ко рву злодейств склоняем,

Проти́в сил человек во оный низвергаем.

Против любви сердца бессильствуют всегда:

Зло добродетелью быть кажется тогда.

Мне Фанния, ток слез и грусть ее мечтались

И мрак, в котором все красы ее терялись.

Не могши боле зрак мучительный сносить,

Великодушно мнил я подлость совершить.

Брат мудрый Сорогон родителя любезный,

Почтенный торга член и обществу полезный,

Покоясь по трудах, сокровища свои

К правленью поручил все в руки мне мои,

А я их похищал! к чему ж употребляя!..

Тем волю Фаннии едину исполняя!

Бледнея, в ужасе, я злато приносил...

Несчастно злато ей... что честью я купил!

Искусства хитрого притворств волшебна сила

Природны в Фаннии дары превозносила;

Она вступила в свет, желанья утвердив.

Стыд красил мой ее, всем очи заслепив.

Любовь моя лишь тем сильняе становилась:

Я жертву чувствовал, что для нее вскурилась.

Дух гордый мой прельщен бесперестанно был;

Я с ней тщеславие равно ее делил.

Я счастлив мнился быть! Она могла являти

Все совершенства те, что могут нас пленяти;

Тьмы мертвых прелестей словами оживить

И к злодеяньям мя сетями уловить.

В сем заблуждении уж я совсем терялся

И упоенных чувств моих лишен являлся.

Всяк шаг, любезный друг, мне преткновеньем был,

В словах, в поступках плен и в взоре находил.

В сем смертном сне, увы, ты можешь ли познати

Тот преужасный след, что стал он днесь казати?

Нет, верх сей ужаса нельзя воображать!

Я то свершил, о чем грешно и вспоминать.

Не ведал Сорогон, что, подло я алкая,

К казне его моя рука простерлась злая;

Но скоро он, какой ужасный яд, познал,

Смущал мой ум во мне и чувства пожирал.

Его мне нежностью злой рок мой предвещался;

Сей старец юности моих лет опасался

И сердца простоты, что льзя легко склонить,

Что добродетели, равно и злу пленить;

Огня страстей, во всей моей крови возженна;

Красы предмета, чем мя видел он плененна,

Стремясь от тайныя мя сети избавлять,

Старался оной власть и прелесть удалять.

Вняв то, мне Фанния, прибегшу к ней, предстала

И на одре в слезах текущих утопала;

Вид бледный на челе, и во смятеньи сем,

Что в скорби мы красой и прелестью зовем,

Мне руки подает, мя жаром наполняет

И лобызанием весь нутр мой вспламеняет.

«Барнвель!—рекла, — я зрю тебя, дражайший мой,

И ах! в последний раз целуюсь я с тобой!..»

Я слышу их еще, сии слова опасны,

Те вздохи винные и клятвы толь ужасны.

Я, чувств лишаясь всех, на грудь ее упал.

«Нас разлучить хотят, — глас оный продолжал. —

Я гибну!.. жизни мя чудовище лишает...

Нас завтре Сорогон, сей варвар, разлучает!»

—«О дерзость! — я вскричал. — То должно предварить;

Вещай, что́ мне начать, потщуся всё свершить.

А он пусть мя рабом, пусть жертвой учиняет;

Мой бог — одна любовь, она мя ободряет;

Ей только я внемлю. Внемли ж ее ты глас!»

Рекла: «Она гласит, дая тебе приказ.

Но времени не трать; уж завтре ты, конечно,

Умедля, тьму препон меж нами у́зришь вечно.

Не будет мстителя, и Фанния падет.

Предупреди удар ужасных наших бед

 И общу нашу смерть. Сей ночи тьма не мра́чна,

Она учинена чрез слабый свет прозрачна.

Ты знаешь, Сорогон по всяко утро там,

В пустынном сем лесу, что близок к сим местам,

Где точно он мою погибель устрояет;

Да сыщет там один ту смерть, что нам желает.

Дерзай на все, похить сокровища его,

Что неотлучны, им хранимы, от него.

Чтоб в безопасности от мест сих удалиться

К смерти избежать, нам злато нужным зрится.

Се маска, се и меч; беги, рази; а я,

В объятья пав твои, немедля вся твоя!

Последую тебе к брегам преотдаленным

Чрез горы каменны к пещерам сокровенным;

Хочу изобрести, тебе послушна став,

И новый род любви, и новый род забав;

Хочу, чтоб жертвы стон душа твоя не вняла

И слух ее моя любовь бы заграждала.

Но трепещи, когда ты слабость мне явишь

И бед содетеля моих ты предпочтишь:

Когда страшишься ты мне мерзку кровь пролита,

Другой меч грудь мою остался поразите».

О Труман! тщись меня, несчастного, познать;

Я, речью сей сражен, едва возмог дышать,

Полмертвый, тщетно глас ища в тоске глубокой

В объятиях моей любовницы жестокой,

Что нежность с страшною мешала просьбой сей

И пламя лютости с огнем любви моей;

Представь, коль льзя, себе сие ужасно действо,

Мятеж сей и жены свирепыя злодейство;

Несчастный одр, где лишь один лампад светил,

И меч, что Фаннией двойной устроен был.

Что наконец скажу? Смягчен ее слезами,

Возжен свирепствием и убежден красами;

Ее угрозы, вопль... увы! ... я обещал...

Нуждает Фанния, чтоб я счастливым стал!

До закалания уж жертву упояет;

Последний поцелуй к злодейству знак являет.

Она, скрывая вид мой, силы мне дает

И дерзкою рукой стопы мои ведет.

Я, словом, в тишине сей мрачной выступаю,

Рыдаю, трепещу, иду — куды? не знаю.

Куды, в отчаяньи, я взорр свой ни взводил,

Там всякий мне предмет ужасным знаком был.

Прискорбно солнце бег тогда свой начинало,

Кроваво облако мне свет его скрывало;

И стон земли, и рек журчанье предо мной

К убивству мой тогда вещали умысл злой

Казалось, блекнет все от моего дыханья;

Страшилось естество убийцына взиранья.

Толь наказуя бог злых смертных за порок,

Блюдет дни доброго, хранит его и рок!

Се тот святый залог, что он земли вверяет,

Мгновенно страждет всё, коль жизнь сего страдает.

Кто век губит сего, дражайши узы рвет,

Погибель каждый раз сего печалит свет

Вступил я наконец в сей лес уединенный,

Ужасный только мне, где старец был почтенный.

Увидел я его: он к небу возводил

Чело и вышнему молитвы приносил;

Он сердце чистое с смиренством представляет:

Отрада сладкая, что старость утешает!

Именья пользу, что безвредно он сбирал

И коим помощи он бедным подавал.

Полвека труд! сколь мог священным он казаться!

Сколь, доброго злодей зря, принужден терзаться!

Я чувствовал сии мученья все вперед,

Сердечно рвение, идуще злобе вслед.

Близ древа, что меня, дрожаща, подкрепляло,

Железо двадцать раз из рук моих упало!

Я двадцать раз его в себя вонзити мнил;

Казалось, я влеком от мест сих тайно был;

Но тотчас грозный вид мне Фаннии явился,

И в бешенство тотчас я снова погрузился.

Я мнил, что зрю ее, кинжал в руке держа,

Вокруг меня ходя и груди обнажа,

Вещая мне: «Рази — иль зри меня сраженну!»

Сей в душу ударял мою звук утомленну.

Водим дражайшей сей мечтой и понужден,

Я, ужас потеряв, казался ободрен.

Зря только Фаннию, я мстить ее стремился;

 Мгновенно в лютости... о Труман, я пустился,

И слабого сего грудь старца мой кинжал

Бесчеловечною рукою прободал.

Он, испуская вопль, упал и, умирая,

Сказал: «Какая весть к тебе достигнет злая,